— Благодарю вас, мадам, — поддержал отец предложенный ею тон, и с прищуром по очереди внимательно оглядел Андрея и Вацлава. — Господа буканьеры, сознавайтесь-ка, почему вы не сказали о внешнем наблюдении.
— Частная несанкционированная инициатива, — небрежно бросил Андрей, — такие вещи почему-то не принято афишировать.
— Чья же это инициатива?
— Моя, — заверил его Андрей.
— Врет, наша, — безапелляционно заявил Вацлав.
— А цель?
— Тут лучше послушать Андрея Павловича. — Вацлав даже чуть приподнялся на стуле и кивнул в сторону Городецкого.
— Слушаем, — сказал Лоуренс.
Андрей задумался, повертел в руках пустую уже чашку, поставил ее на стол.
— Цель? — переспросил он так, словно проверял, как звучит слово. — Я бы скорее повел речь не о цели, а о предощущении, а это, как известно, материя весьма неопределенная.
— Многообещающее начало, — не удержался Вацлав. — Я имел возможность наблюдать, как Городецкий этакой чернявой вороной сидит на дереве и предощущает.
Андрей между тем продолжал:
— Генри Уэйбл, хоть и повел себя не лучшим образом, прав в одном: фактов, уличающих Хестера, нет. Думаю, их и не будет. Есть другое — наша уверенность, или, лучше сказать, ощущение, что Бертье — дело его рук. Предощущение же сводится к тому, что без хорошо организованной провокации момента истины нам не получить. Кому не нравится слово «провокация», тот может заменить его на более респектабельное, — сказал он, видя, что Монд нахмурился. — Сути дела это не меняет. Отсюда следует, что территорию, на которой предстоит действовать, надо исследовать так, чтобы исключить в будущем любые неожиданности. Вот, собственно, и все. Отсюда и частная несанкционированная инициатива.
— Как вы понимаете, господа, я с Андреем Павловичем солидарен, — сказал Вацлав.
— Стало быть, вам уже все ясно, и вы, стоило мне выйти, тут же все и решили, — констатировал Монд.
— А вы полагаете, сэр Лоуренс, что Хестера можно оставить на свободе? — Вацлав явно взял инициативу на себя. — Его надо поместить в тюрьму хотя бы ради того, чтобы к нему в руки не попали деньги Бэдфула, а то он изготовит нам целую роту стрельцов и прочих монстров, если уже не изготовил. С Верой-то дело явно нечисто.
— Дело в другом, — сказал Монд. — Из исследования, которое провела Мари, вытекает, что Хестером непременно должны заинтересоваться, как сказал бы Уэйбл, сферы, от которых мы очень далеки. Я имею в виду и военных, и контрразведку.
— Пусть даже так, — согласился Вацлав, — если мы его хорошо засветим, использовать его таланты станет намного сложнее.
— Может быть, — задумчиво проговорил Монд. — Так что же, моделируем ситуацию, которая поможет доктору себя проявить?
Мари вдруг рассмеялась:
— Вот и респектабельный синоним к слову «провокация». Браво! Я — за.
— А ты, Арри? — спросил Монд.
— Я? — Хьюз не ожидал, что и его мнение кому-то понадобится, потому несколько растерялся. — Собственно, я и присутствую здесь для того, чтобы предложить такую модель, — быстро проговорил он. — Дело в том, что Эрделюак написал портрет…
Глава двенадцатаяДвойной портрет
Мастерская Ника Эрделюака занимала два этажа принадлежавшего ему коттеджа и представляла собой комнату размером восемь на четыре и высотою около пяти метров. Одна из ее стен, выходящая на юг, почти на две трети была застеклена. При необходимости изнутри она затягивалась занавесом. В ненастье окна с внешней стороны закрывались специальными жалюзи, спускавшимися из-под крыши.
Мастерская определяла конструкцию всего коттеджа. Попасть в нее можно было лишь через одну дверь, врезанную в противоположную от окна стену. За этой дверью находилась передняя, из которой входили в комнаты первого этажа и в кухню. Тут же располагалась лестница, ведущая на второй этаж.
Николь, ревностно оберегавшая покой художника, не только вела хозяйство, но фактически выполняла еще и роль секретаря: принимала посетителей, вела с ними переговоры, отваживала и выпроваживала тех, кто, с ее точки зрения, не представлял делового или человеческого интереса.
Искусствовед по образованию, она специализировалась в области западноевропейской живописи, предназначая свою судьбу, правда, не ей, а Эрделюаку.
С ролью своей она успешно справлялась, и тому было много причин. История их отношений с Эрделюаком началась в раннем детстве. Родители их жили по соседству, дети сколько помнили себя, столько помнили и друг друга. К шести годам Ник начал проявлять явный интерес к рисованию. Когда родители вознамерились отдать его в частную школу живописи, где не столько обучали детей рисованию, сколько способствовали развитию их природной склонности, неожиданно возникло препятствие: Ник наотрез отказался идти в школу без Николь, которой и было-то всего четыре года. Пришлось и Николь пристроить туда же. Начав учиться в общеобразовательной школе, они не оставили занятия живописью, что в конечном счете и определило их дальнейшую судьбу. Ник в конце концов стал профессиональным живописцем; Николь, успехи которой в рисовании оказались намного скромнее, — искусствоведом. Повзрослев, они не мыслили себе жизни друг без друга. Окончив учебу, они стали жить вместе.
Николь была невысока ростом, стройна, подвижна, фигурка ее не оставляла равнодушными мужчин, густые каштановые волосы, большие карие глаза, чуть-чуть вздернутый носик, весьма органично вычерченные природой, наделили ее той трогательной миловидностью, которая сохраняется надолго и надежно привязывает к себе.
Ник Эрделюак был выше ее на голову, весьма худ, едва ли слишком складен, однако жилист, силен. Самым замечательным в его облике были руки с длинными узловатыми пальцами, рождавшими ассоциацию с чертежными инструментами.
Мастерская его мало соответствовала представлениям о мастерской художника — никакого намека на богемность. Заканчивал ли он работу или прием друзей — неизменный порядок тут же восстанавливался, каждая вещь находила свое место, и никому раз и навсегда заведенные правила не разрешалось нарушать.
Приближалась очередная среда. Члены клуба получили предупреждение, что их ждет некий художественный сюрприз, в связи с чем предполагается творческая дискуссия. Предложение Эрделюака и Николь приняли благосклонно, заинтересованная публика собралась почти одновременно.
Когда все разместились на облюбованных ими местах и Николь подала кофе, Мари начала председательскую речь.
— Дамы и господа, — торжественно произнесла она, — сегодня нам обещан сюрприз, поэтому возможны некоторые нарушения ритуала.
— Я протестую, — сразу же заявил Арбо, — подозревая, что нарушение ритуала ударит по мне, так как Николь воспользуется случаем и откажется блеснуть своим кулинарным искусством.
— Вот оно — несовершенство человеческой натуры! — прокомментировал выступление поэта Хьюз.
— Еще бы, — парировал Арбо, — стоит человеку стать журналистом, как он начинает говорить штампами.
— Дорогой доктор, — обратилась Мари к Хестеру, — не могли бы вы сказать нашему другу что-нибудь по поводу полезности голодания?
— Боюсь, что он безнадежен, — улыбнулся Хестер.
— Я? — удивился Арбо.
— А вы полагаете, что среди нас есть еще кто-то, нуждающийся в проповеди относительно диеты?
— Должен вам заметить, доктор, что каждый нормальный поэт, если уж здесь намерены считать меня таковым, должен быть добр, толст и сыт…
— Иначе он станет интересоваться политикой, — вставил Хьюз.
— Вот именно, — согласился Арбо.
— Беру свои слова обратно, — сказал доктор, с губ которого не сходила улыбка.
— Дискуссию на эту тему прекращаем, — сказала Мари, погрозив Арбо пальцем. — Слово предоставляется Николь.
— Друзья мои, — начала она, — кажется, мы действительно можем предложить вам сюрприз. Дело в том, что маэстро Эрделюак, похоже, прежде всего преподнес сюрприз себе, потом мне, и мы посчитали, что будет несправедливым, если мы утаим его от вас. Если бы я выступала перед другим обществом, то едва ли бы удержалась от того, чтобы прочитать лекцию, высветив замечательные свойства кисти нашего маэстро. Однако высокая квалификация присутствующих подсказывает мне, что лучше помалкивать. Подчеркну все же: мы рассчитываем на вашу терпимость и присущий каждому врожденный такт. Итак, вашему вниманию предлагается двойной портрет размером девяносто на шестьдесят, холст, масло.
Эрделюак, стоящий рядом с мольбертом, осторожно снял с картины закрывающее ее полотно, и перед зрителями появился двойной портрет Веры Хестер.
Портрет был выполнен в манере, берущей свое начало от постимпрессионистов. И все же знающие работы Эрделюака безошибочно сказали бы, что перед ними работа его кисти. Это был поясной портрет двух молодых женщин, на первый взгляд, казалось, совершенно непохожих друг на друга. Та, что располагалась на переднем плане, словно отодвинулась чуть влево, давая зрителям возможность увидеть вторую женщину, стоящую за ней. Одна ее рука лежала на правом плече первой, другая — сжимала ее левый согнутый локоть. Вторая обнимала первую, но, казалось, первая этого не чувствует.
На переднем плане Вера изображалась такой, какой ее привыкли видеть в «Клубе по средам». Полотно светилось, словно в момент его написания мастерская художника кипела от залившего ее солнечного света. Эффект этот достигался тщательной выписанностью тонов и полутонов, светлых и мягких, светящихся и прозрачных. Вся композиция этого первого портрета подчеркивала молодость, легкость, может быть, некоторую легкомысленность счастливой женщины. Она не улыбалась, но словно прятала улыбку. Бледно-розовая с короткими рукавами блузка, простенький, но кокетливый воротничок, темно-розовый шнурок, завязанный бантиком у шеи, разрез блузки, чуть раздвинутый высокой грудью, — все ей было к лицу. Согнутая в локте левая рука ладонью была обращена к зрителям, и на ней явно угадывались линии судьбы.
Когда первое впечатление узнаваемости проходило, оно вытеснялось другим. Человеку, знавшему оригинал, вдруг хотелось сказать: «Однако!» — и он начинал размышлять о том, зачем понадобилось художнику сделать модель чуть моложе, чуть больше блеска придать ее глазам, добавить таинственности простоте.