И тут его внимание привлекала вторая женщина. Мимолетное впечатление позволяло думать, что моделью для нее служила не Вера, а кто-то другой. На ней было сиреневое платье с длинным рукавом и глухим воротником, закрывавшим шею. Складки платья имели синеватый оттенок. Солнце словно не достигало его, как не достигает оно тени. Поражало лицо второй женщины — это было лицо сомнамбулы. Взгляд ее был неуловим, потерянность, погруженность в себя виделись в нем. Поражали и руки, обнимавшие первую женщину. В них чувствовалась нервная цепкость, и в том, что это не замечалось первой женщиной, угадывалась угроза. Постепенно это впечатление нарастало, краски переднего плана тускнели, словно вторая женщина всасывала их в себя.
— Вера, ты позировала художнику? — спросил доктор. В вопросе этом звучала незнакомая всем холодность.
— Нет, конечно же нет! — поспешно ответила молодая женщина. — Я вообще не понимаю, что это такое. Может быть, это шутка?
Эрделюак невозмутимо стоял у полотна. Николь выглядела несколько растерянной. Арри Хьюз и Мари не отрывали глаз от лица доктора. Арбо сидел, вжавшись в кресло, и неотрывно смотрел на портрет.
Воцарившуюся тишину прервала Николь.
— Это ведь живопись, искусство, — нервно сказала она, словно забыв недавний комплимент, преподнесенный публике. — Может быть, я все же зря ничего не сказала о традиции написания двойных портретов?
— Не надо ничего говорить, — так же холодно сказал доктор, — думаю, все мы не дети. Назвать сюрпризом столь недвусмысленный намек на раздвоение личности по меньшей мере безвкусно.
— Не говори так! — воскликнула Вера.
Доктор словно не заметил этого восклицания.
— Эрделюак, может быть, вы нам объясните, как все это надо понимать? — обратился он к художнику, и казалось, скажи Эрделюак что-нибудь не то, Хестер бросится на него с кулаками.
Тот, будто очнувшись, одним движением накинул на картину полотно, которое держал в руках, и только потом взглянул на доктора.
— Я должен извиниться перед вами, доктор Хестер. Я не рассчитывал на произведенный эффект. Видимо, я ошибся. Еще раз извините меня и вы, и Вера.
— А твое мнение, Арбо? — спросил Хьюз.
— Я потрясен, — выдавил из себя поэт.
Арри встал с кресла, подошел к картине, снял закрывавшее портрет полотно и передал его Эрделюаку.
— Я не понимаю тебя, Ник. Разве не радовался ты, собираясь преподнести нам сюрприз? И что же произошло? Недовольства доктора оказалось достаточно, чтобы все пошло насмарку. Извините меня, но я утверждаю: перед нами подлинное произведение искусства. Более того, может быть, лучшее из его произведений. Отвлекитесь от первого впечатления. И поймите еще одно: художник рисовал портрет, ориентируясь не на модель, а на воображение. Что такое воображение художника? Кто вразумительно сумел ответить на этот вопрос? Почему Вера послужила прототипом двойного портрета? Я думаю, что и сам Эрделюак не в состоянии на это ответить. Зная вас, я полагаю, что сказанного мною достаточно для того, чтобы первое ваше впечатление успело смениться вторым, а может быть, и третьим. Смотрите, до чего мы довели Ника? Он слушает меня и мычит и, я чувствую, готов вместе со своей картиной провалиться в тартарары. Более того, полагаю, что не только мне, а всем присутствующим ваше мнение, доктор, как ценителя живописи и почитателя творчества Эрделюака, было бы безусловно интересным.
Вы бросили здесь фразу о раздвоении личности, — продолжал Хьюз, — вам виднее, вы психиатр. Замечу, о том же у нас шла речь, когда, скорее всего по моей инициативе, мы, не веря в официальную версию, пытались понять, что может собой представлять Бертье. И тогда ваше мнение интересовало нас чрезвычайно. Вы же обрушили на нас гору медицинских терминов, желая, видимо, подчеркнуть наше психиатрическое невежество. Сделать это, конечно же, вам не составляло труда. Но желание понять, что же такое раздвоение личности, — осталось. Говорят, поставить вопрос — значит наполовину уже на него ответить. Естественно, каждый отвечает на него в меру своих возможностей. Зачем же предъявлять претензии Эрделюаку? Удовлетвори вы тогда наше любопытство, и мысль о двойном портрете, скорее всего, не пришла бы ему в голову. Но она ему пришла, и Ник нашел ответ, по-моему, блестящий.
Чем больше говорил Хьюз, тем больше менялось настроение присутствующих. Мари, явно одобряя то, что он говорил, продолжала внимательно наблюдать за доктором. Вера, не столько понимавшая, что происходит, сколько всем своим существом чувствовавшая наэлектризованность атмосферы, жаждала одного — возвращения той дружественности, которая всегда согревала ее, и кивала головой почти на каждое слово Хьюза, не замечая, какие взгляды бросает на нее Хестер. Арбо по-прежнему сидел вжавшись в кресло, но выражение его лица изменилось. На смену потерянности пришла упрямая решительность. Взгляд его перебегал с портрета на доктора и словно заражался ненавистью, которая искала повода проявить себя. Николь, будто в засаду, отошла в сторону, готовая в любой момент броситься на защиту художника. Сам Эрделюак, скрестив руки на груди и опустив голову, казалось, дремал и едва ли слышал, что говорил Хьюз. Доктор, не чувствуя поддержки даже со стороны жены, зло смотрел на журналиста, обращавшегося прежде всего к нему, понимая — чем дольше он говорит, тем большую поддержку получает со стороны остальных.
— Довольно, Хьюз, — прервал он журналиста, — я не нуждаюсь в ваших разъяснениях, хотя кому-то они могут показаться очень интересными. На самом же деле все это пустые слова. Вообразите, что Арбо начал бы вдруг слагать любовные гимны Николь и демонстрировать их в виде сюрпризов, я не уверен, что это обязательно бы понравилось Эрделюаку, которого, скажу еще раз, в данном случае я не понимаю. Наши с ним отношения не давали повода для столь оскорбительной выходки.
— Боже мой, Джонатан, как ты можешь так говорить! — взмолилась Вера.
— Помолчи, — одернул ее доктор, и она сжалась под его взглядом, став вдруг похожей на ту, вторую женщину, словно сошедшую с двойного портрета.
Хестер сделал шаг в ее сторону, и Мари показалось, что вот сейчас он поднимет Веру и они уйдут.
— Боюсь, виновата во всем я, — быстро сказала она и встала между доктором и Верой. — Это я заморочила голову Эрделюаку рассказами об одном американском психиатре, которому, похоже, удалось создать что-то вроде биоробота, очень похожего на нашего Бертье. Монд специально ездил в Бостон, помогая распутывать эту странную историю, связанную с жутким преступлением.
— Очень интересно! — Хьюз, севший было в кресло, вскочил. — Тебе не стыдно, Мари? То, что я должен был узнать первым, я узнаю последним. А ты, Ник, почему ты мне ничего не рассказал? Подумать только — биоробот! Любая редакция отдала бы за такую информацию все на свете!
— Успокойся, Хьюз, — сказала Мари, — с Ником я делилась не фактами, а эмоциями. Придет время, и я тебе все расскажу.
— Ловлю тебя на слове.
— Я не желаю больше слушать вашу праздную болтовню, — заявил доктор. — Вам, мистер Эрделюак, я предлагаю следующее: или уничтожить портрет, или отдать его мне. Платить за него я не могу, — с вашей стороны это выглядело бы как вымогательство. Вот мое последнее слово. В противном случае — между нами все кончено. Вера, мы уходим.
Растерянная женщина покорно поднялась, и они ушли.
У любого художника бывает пора мучительных сомнений. Закончив двойной портрет Веры, Эрделюак сидел около него до утра, снова и снова проверяя себя, зная, что уже не имеет права прикоснуться к нему кистью. Надо было так вглядеться в него, чтобы признать, принять все до штриха. Необходимость отчуждения от законченного полотна давно осознавалась им как профессиональная болезнь. Одно полотно держало его около себя дольше, другое меньше. Двойной портрет Веры Хестер не отпускал его. Николь, заглянув в мастерскую, увидев портрет и сидящего перед ним Ника, молча взяла стул и села рядом. Эрделюак обнял ее, чуть притянул к себе. Так и сидели они, чувствуя тепло друг друга, не в силах отвести глаз от портрета.
Николь, при всем ее трепетном отношении к Эрделюаку, не была той безумной влюбленной, что принимает все, созданное ее избранником. Только им двоим были известны мучительные решения «перемалевывания», как они говорили, а иногда и уничтожения того, что создавалось. Если Николь говорила «нет», в первые мгновения Ник чувствовал себя совершенно несчастным. Почти никогда он не спрашивал, почему «нет». Если же с этим «нет» он все же не соглашался, чаще всего Николь приходилось убеждаться, что он прав.
Одного взгляда на портрет ей было достаточно, чтобы уловить то жутковатое противоречие, которое передавали краски. Обе изображенные женщины смотрелись прекрасно. Николь думала не о Вере, прототип был слишком очевиден, настолько, что она фактически не обратила на это внимание. Поражало право трактовки, предложенное Ником. В обыкновенной, пусть привлекательной, женщине Эрделюак увидел вдруг то, что, может быть, непозволительно было раздваивать.
— Расщепление, — сказала Николь.
— Ты его чувствуешь? — спросил он.
— Да.
Потом, видя, что Эрделюак не может избавиться от наваждения, она позвонила Хьюзу. Арри и Николь, прогнав Эрделюака, проговорили часа два, решив в конце концов, что в качестве арбитра следует пригласить Мари.
Никто из них до поры и понятия не имел, что личность доктора Хестера попала уже и в поле зрения Лоуренса Монда, и в поле зрения Мари. Не знали они и о том, что у Мари побывал Арбо, а в квартире доктора проведен несанкционированный обыск.
Приглашая Мари, ни Хьюз, ни Николь опять-таки не представляли, что она, может быть, тот единственный человек, кто в данной ситуации способен оценить работу Эрделюака по достоинству.
У портрета Мари простояла довольно долго, а когда повернулась к ним, глаза ее хитро блестели.
— Ну? — спросила она. — Как прикажете оценивать ваши постные физиономии? Это одна из лучших, а может быть, самая лучшая работа Ника. Я не понимаю, что вас здесь смущает. То, что моделью для двойного портрета послужила Вера? — И чтобы вернуть Николь ее профессиональную уверенность, насмешливо добавила: — Арри, а тебе не кажется, что наша очаровательная Николь усомнилась в своих чарах?