Впрочем, все это тоже из области лирики… Тебе, я вижу, не очень удобно сидеть? Ничего, потерпи, скоро все это кончится.
Тебе, понятно, интересно другое, — продолжал доктор, — то, без чего было никак до меня не дотянуться. Тебе интересно, как я умудрился создать Бертье или, скажем, превратить Веру в ту медузу, что представил вам как свою жену? Чтобы понять это в деталях, скажу тебе откровенно, надо иметь не юридические мозги, а нечто более надежное.
И все же попытаюсь тебе кое-что объяснить. В сущности мозг как большая химико-технологическая система исследован уже и сейчас настолько, что мы знаем, какая его часть (практически на молекулярном уровне) определяет протекание тех или иных психофизиологических процессов. Даже простое изменение химического равновесия в процессах, управляющих нашим сознанием и подсознанием, меняет поведение человека… Тебе не очень скучно?
— Нет, доктор, мне приятно сознавать, что вы хорошо владеете азами, знакомыми мне по средней школе и научно-фантастической литературе. В целом я была о вас лучшего мнения. Школа же, которую вы успели пройти в нашем клубе, кажется, не пошла вам на пользу.
— Вот как? Уж не торопишь ли ты меня? Напрасно. Все-таки шевелить извилинами, согласись, большое счастье. Но я тебя этого счастья лишу. Бедному Лоу придется до конца дней своих нянчиться с идиоткой. Надеюсь, это поубавит его интерес к юридическим изысканиям. Но если ты спешишь, поспешу и я.
Мне удалось то, что не удалось еще никому, что оказалось не под силу целым научным системам. Я научился писать в сознании и подсознании так же свободно, как ты пишешь на листе бумаги. Для этого мне пришлось заставить мембрану, охраняющую нейрон, служить мне.
Даже простейшее химическое воздействие на мозг меняет поведение человека. Первый биотехнолог родился тогда, когда был открыт алкоголь. Какую бы лекцию я мог прочесть тебе на этот счет! Но ты, к сожалению, спешишь. Я тебя понимаю. Какие лекции, когда сидишь прикованный к креслу, готовясь стать идиотом. Но на один существенный момент я все-таки хочу обратить твое внимание. Может быть, ты слышала что-нибудь о культуре майя. Погибшая цивилизация (это вы, гуманитарии, присвоили ей столь высокое имя) начинала свой день с того, что каждый ее житель, непричастный к высшим сферам, обязан был под страхом смертной казни жевать некий наркотический лист, приводящий его в состояние, не мешающее делать с ним все, что вздумается. Правящая элита, казалось, нашла то, о чем только можно мечтать, общество тихих ослов. Они не учли два фактора. Во-первых, нельзя уследить за каждым, если некая процедура должна соблюдаться как ритуал. Во-вторых, осознать глобальность мира оказалось им не по силам. Беда в том, что любое опьянение, алкогольное, наркотическое, быстро проходит. Можно, однако, добиться того, что оно не пройдет никогда, стоит лишь так закрепить мембрану нейрона, чтобы она не давала ему освободиться от яда. А закрепление это обеспечивается лазерным лучом, записывающим определенную программу в клетке или клетках мозга. Более того, лазер на клеточном уровне позволяет превращать одни химические вещества в другие, делать невыполнимое выполнимым, разрушать и созидать в любой точке, в любой системе мозга. Я могу создать гения, но я же могу создать и идиота. Конечно, чтобы это осуществить, нужно владеть тончайшей технологией, до которой — вот тут уж я могу сказать с уверенностью — никто и никогда без моей помощи не доберется.
Он помолчал.
— Мне многое нравилось в тебе. Да и во всей вашей компании. Жаль, что со всем этим придется расстаться. А какого бы в моем лице вы могли получить мецената! Какая-то часть моей сущности искренне тянулась к вам. Я уж не говорю об Эрделюаке. Даже Арбо, при всех его недостатках… Помнишь?
Доктор,
неужто спящий разум и вправду рождает чудовищ?
Я — не чудеснейшее ли тогда исключение из правил?
Я и царь Соломон,
и Фирдоуси,
и Ронсар.
Все мы — безумцы —
не свою ли «Песнь песней» слагали?
Где же он — сладкий бутон?
Где соловей, трепещущий над розой?
Кто эта женщина, спящая рядом со мной?
Разум недремлющий — он лишь рождает чудовищ.
Доктор, лечите прозревших,
пусть их спасет ослепленье.
А ведь неплохо! А? Прямо-таки на уровне прозрения. «Пусть их спасет ослепленье…» И обрати внимание, стихотворение адресовано мне. Прямо-таки призыв обратить вас в идиотов. Вот она — иллюзия бытия. Воистину не ведаем, что творим.
— Вы, кажется, уверены, что вас оставят в покое? — с вызовом спросила Мари.
— О да! — улыбаясь ответил доктор. — В этих туманных местах ты, Мари, моя последняя акция. Скоро я буду уже далеко. Никакой Доулинг меня не достанет. А с Мондом по твоему поводу будут разбираться уже без меня. А там дела, дела… Впрочем, время наше истекло. Прощай, Мари. Больше тебе не придется беседовать не только со мной. Видишь, за излишнюю настойчивость приходится платить. Ты останешься здесь как память обо мне, мертвая память. Линда, сделай мисс Монд укол.
Линда, стоявшая за креслом Мари, отошла к столу, где были разложены препараты и инструменты. И в этот момент подвальное помещение потряс взрыв. Дверь резко отбросило и ударило о стену.
— Полиция, — крикнул Джеймс, появляясь в дверях и не успевая обернуться; пуля ударила ему в спину и бросила в комнату.
Доктор замер лишь на мгновение, чтобы уловить топот бегущих по коридору ног. В его распоряжении оставалось лишь несколько секунд.
— Бежим, — крикнул он и одним броском оказался у другой двери, ведущей в глубь подземелья. Линда, автоматически схватившая уже шприц, с ненавистью ударила им Мари, целясь в сонную артерию, и кинулась вслед за доктором. Дверь за ними закрылась, загрохотали засовы.
Первым в комнату ворвался Рудольф, за ним — Хьюз. Видя, что журналист метнулся к Мари, Руди кинулся к двери, в которую ускользнул доктор. Комната наполнилась полицейскими из группы захвата.
В это время доктор и Линда все дальше уходили от преследователей. Доктор нажимал вделанные в стены рычаги. Перегородки, перекрывавшие подземный ход, рушились за ними, свет гас.
— Скорее, скорее, — торопил он Линду и благословлял провидение, надоумившее его запретить перекрывать потайной ход. Три последние ступеньки — и они выскочили на выдолбленный в скале искусственный причал грота. Доктор бросил в воду концы, удерживающие на месте катер, и он почти бесшумно заскользил к выходу в море.
— Мари, — шептал Хьюз, — Мари, ты меня слышишь? Открой, пожалуйста, глаза, прошу тебя — открой!
Она так и сидела, привязанная к креслу. Голова ее откинулась назад, к спинке, в лице, казалось, не было ни кровинки.
— Мари, Мари, — звал Хьюз.
Она посмотрела на него и с трудом выговорила только одно слово:
— Больно.
Приподнявшись, Арри заметил шприц. В последний момент, пытаясь уклониться от удара, Мари отшатнулась вправо, и игла, нацеленная в сонную артерию, на всю глубину вошла в верхнюю часть левого предплечья. Резким рывком Хьюз вытащил шприц и отбросил его в сторону. Игла осталась на месте. Плохо соображая, что он делает, Арри вцепился в головку иглы и вытянул ее всю. Мари вскрикнула, а он виновато засуетился вокруг нее, распутывая ремни.
— Ты можешь идти? — Он потянул ее на себя.
Ноги плохо слушались Мари, слишком долго она просидела в одной позе. Левую ее руку Хьюз закинул себе за шею, подхватил девушку за талию, и медленно они стали продвигаться к выходу, перешагнув через бесчувственное тело Джеймса.
Металлическая дверь, ведущая на поверхность, была выворочена взрывом. Сразу за ней в пугающих мертвых позах лежали еще двое. Полицейские машины с мигалками, прожектора, какие-то люди…
— «Скорую», — крикнул Хьюз, чуть не срывая голос. Слово метнулось во тьму, и почти сразу же появились санитары с носилками.
— Это ничего, Арри, милый… Это снотворное, — пыталась сопротивляться Мари, но ни Хьюз, ни санитары ее не слушали.
— Укол, укол в левое плечо, надо проверить, — тоже, будто в полусне, повторял журналист, сопровождая носилки.
«Скорая помощь» взвыла и умчалась во тьму.
И только тут Арри Хьюз увидал, что стоит рядом с Лоуренсом Мондом…
Глава пятнадцатаяПоследнее заседание «Клуба по средам»
Мастерская на Кэлтон-роуд, 14, в эту среду, как прикидывала про себя Николь, могла бы в привычный час вновь заполниться теми, кто, забросив все будничные дела, приходил сюда попросту, как домой, — лишний раз убедиться, что родные по духу люди, если надо, просто выслушают тебя, если надо — всегда помогут. Лишь вселенская катастрофа могла бы прервать традицию.
Тем не менее для гостеприимной хозяйки дома ужас создавшегося положения заключался в том, что все, так или иначе связанное со зловещим понятием Хестер — Конорс, она воспринимала именно как вселенскую катастрофу.
Целое утро Николь, в шоколадном махровом своем халате поверх короткой ночной рубашки, равнодушно бродила по дому — то растерянно присаживалась перед зеркалом, перебирая без цели какие-то крохотные флакончики, пластмассовые коробочки, то опять забредала в кухню, в бесконечном размышлении, не сварить ли кофе, — то есть все у нее буквально валилось из рук, каждая необходимая вот в эту минуту вещь, как назло, исчезала куда-то бесследно, как если бы ее никогда и не было.
Это состояние продолжалось до тех пор, пока она наконец, как на неожиданную преграду, не натолкнулась на молчаливый вопрос Эрделюака: «В чем дело?»
«Понимаешь, — хотела сказать она, — очень может быть, что сегодня наша милая семейка как раз и не соберется. Дескать, сам посуди… Вера пока в больнице… Бедная Мари хоть и дома, но тоже лежит в постели… Арри Хьюз разрывается — между домом Мари и своим растреклятым офисом… А бездельник Арбо вообще болтается черт его знает где… Все измотаны до предела, неужели ты сам не чувствуешь?..»
«Понимаю тебя, — думал в те же секунды Эрделюак, с грустной нежностью глядя в ее глаза. — Именно поэтому мы сегодня должны быть готовы лучше, чем в любую другую среду… Мы задернем все шторы, затопим камин и зажжем все свечи!..»