— Да, — тихо сказала Сиби.
— Хорошо, миссис Стайн. Пожалуй, это все, что нам хотелось узнать. А теперь скажите, куда вас подвезти, — вероятно, мы нарушили ваши планы?
— Домой, — вздохнула Сиби, — я все равно уже никуда не успею.
— Миссис Стайн, постарайтесь забыть все, о чем мы с вами говорили. Никогда и ни при каких обстоятельствах не упоминайте о нашей встрече. Это в ваших же интересах. Я же, со своей стороны, обещаю, что это останется между нами. И спасибо вам за помощь.
Глава седьмая«Русский друг»
Наблюдение за Барри велось круглосуточно, но безрезультатно. Сотрудник секретариата министерства ничем не выдавал свою причастность к деятельности, не связанной с его непосредственной работой. Мари, руководившая группой, ничего интересного не могла сообщить ни Доулингу, ни Монду.
К девяти часам Барри подъезжал к министерству, в семнадцать ноль ноль покидал его, ни разу за время наблюдения не выходя из здания в течение рабочего дня. После работы неизменно по одному и тому же маршруту возвращался домой. Машину он оставлял на стоянке, откуда ему надо было пройти полтора квартала, войти в подъезд, миновать консьержа, подняться на лифте на третий этаж и оказаться в трехкомнатной квартире, которую он снимал вот уже в течение семи месяцев.
Заботами Рикардена рабочий и домашний его телефоны прослушивались. Вацлав побывал у него в квартире, но ничего заслуживающего внимания не обнаружил.
Около восьми часов вечера Барри ежедневно отправлялся в ближайшее кафе, расположенное на другой стороне улицы, примерно в ста метрах от дома, занимал один и тот же столик, не торопясь делал заказ, ужинал и минут через сорок возвращался домой.
Инклав, побеседовав с владельцем кафе, выяснил, что Барри является постоянным его клиентом, но ужинает всегда в одиночестве, не утруждая себя беседами ни с хозяином, ни с официантом, который его обслуживает.
Андрей сидел в машине, задумчиво положив руки на руль. Ехать в гостиницу не хотелось. Впереди было восемь часов отдыха, после чего он подменит Вацлава, как сейчас его подменил Руди. Ситуация неопределенности и кажущейся бессмысленности наблюдения за Барри нервировала. Медленно накатывало то нечасто овладевавшее им настроение, когда хотелось послать все к чертовой матери, забраться в угрюмый угол и, как пса, засидевшегося на цепи, выпустить на волю память, которая начнет рыскать по самым темным закоулкам души.
— Тёма Виноградов, — проговорил он медленно, потому что в такие минуты там, в Питере, он звонил из одной коммуналки в другую. И пока по 14-й линии он спешил на Большой проспект, Артем спускался с пятого этажа, в неположенном месте переходил эту шумную магистраль и садился ждать Городецкого на скамейке возле ДК, посматривая сквозь очки на афиши, которые под его близоруким взглядом расплывались цветными пятнами.
Потом, перебрасываясь редкими фразами, друзья отправлялись в сторону порта не потому, что рядом не было гастронома, а потому, что по пути к следующему располагались бар и рюмочная, в которых они отмечались.
Возвращались домой с бутылками и холостяцкой закуской. Само собой разумелось, что Андрей останется ночевать, поскольку предстояли бесконечные разговоры за полночь, от которых, впрочем, в их жизни как будто ничего не изменялось, а какая-то часть из рассказанного друг другу и не вспоминалась вовсе. Но, однако, это была разрядка. Неизменным следствием этой застольной встряски было ясное ощущение, что вновь есть силы вернуться в монотонность и прозу жизни. То есть каждому опять погрузиться в свою работу как в вечный омут.
Очнувшись от воспоминаний, Андрей вздохнул и медленно тронул машину с места, пытаясь представить, где находится кабак, про который рассказывал ему Крыл и куда они давно уже собирались наведаться. Если не напиться, то хорошо выпить, посчитал он, следует, тем более что кабак ностальгически именовался на полурусский-полуфранцузский манер «У Мишеля Пригова».
Хозяин, широкоплечий, тяжеловесный, стоял за не менее тяжеловесной стойкой. Кабак, стилизованный под русский трактир, был уставлен стругаными столами и скамьями. Со стен, подвешенных на гнутых кронштейнах, свешивались якобы газовые фонари. Кружевные занавески украшали окна, а на подоконниках красовались горшки с геранью.
Андрей, озираясь, стоял в дверях, пытаясь разобраться в тех чувствах, которые его одолевали. Народу в кабаке — но теперь уже, повысив в ранге, Городецкий посчитал вправе именовать его трактиром — было немного. Хозяин приглядывался к нему, пытаясь угадать, что за птица залетела в его владения.
Андрей расстегнул плащ, сдвинул на затылок темно-серую грубого твида кепку и направился в его сторону. Гость подошел, положил левую руку на стойку и вдруг на чистейшем русском языке сказал:
— Михаил Федорович, будьте любезны водочки, — сказал так проникновенно, что глаза у хозяина округлились, а рот открылся. Не отрывая взгляда от гостя, он достал из-под стойки рюмку, потом бутылку, плеснул в рюмку и двумя пальцами левой руки подвинул ее Городецкому.
Андрей глянул в нее, словно оценивая — есть ли там что на дне, скорчил гримасу и презрительно двинул рюмку назад. Тот, думая, что понял, в чем дело, достал рюмку побольше, плеснул в нее. Рюмка поехала в сторону посетителя, но тут же вернулась.
— Понимаю, — проговорил Мишель Пригов. — Как прикажете вас величать?
— Величать — Андреем.
— А по батюшке?
— По батюшке — Павловичем.
— Половой! — рявкнул вдруг хозяин, все не сводя глаз с Андрея. Занавеска за его спиной дернулась, и выскочил половой — натуральный герой советского фильма, разоблачающего дореволюционные нравы. Волосы у него, как положено, расчесаны были на прямой пробор и чуть подкручены над ушами, через левую руку перекинуто полотенце, синяя шелковая косоворотка, выпущенная поверх брюк, заправленных в сапоги, перетянута витым шнуром с кистями.
— Водки, — скося глаз на полового, грозно потребовал Мишель. — Да чтоб со льдом!
Маскарадная эта ситуация самым благоприятным образом повлияла на настроение Городецкого. Бешеные озорные искры мелькнули в его глазах и не остались незамеченными Мишелем, которого гости из России посещали все чаще, но далеко не каждого из них он был готов по-дружески привечать. Молва утверждала, что Мишель Пригов не пьет ни с гостями, ни без гостей. Уламывали его и русские, заглядывавшие к нему, куражились, трясли пачками денег. Бывало, что и вышибал их Мишель Пригов, когда совсем уж распоясывались. Немногочисленные завсегдатаи, притихнув, наблюдали за происходящим, потому что поведение Мишеля казалось им совершенно необъяснимым.
Когда приплыл половой, неся поднос с графином, начавшим запотевать, и двумя стопочками рядом с ним, они стояли перед стойкой. Плащ и кепка Андрея, любезно принятые хозяином, висели уже на вешалке. Оба улыбались и словно приценивались друг к другу.
— Ставь сюда, — приказал хозяин, показав на стол, сел, приглашая гостя сесть напротив; задирая правый локоть, наполнил стопки. Подняли, чокнулись.
— За тебя, Андрей.
— За тебя, Миша.
Выпили не отрываясь. Крякнули, глянули друг на друга, глянули на стол.
— Ну как ты? — спросил Андрей.
— Хреново, а в общем ничего. А ты?
— Ничего, а в общем хреново.
Словно что-то вдруг вспомнив, Мишель спросил:
— Слушай, а как ты меня нашел?
— Вацлав посоветовал.
— Вацлав! — Мишель расцвел, демонстрируя набор прекрасных фарфоровых зубов. — Ах, черт! Друг, что ли?
— Друг, — скромно ответил Андрей.
— За друзей сам Бог велел, — как закон провозгласил Пригов, начал было наливать по второй стопке, что-то вспомнил, покосился глазом на занавеску за стойкой. Будто подчиняясь его приказу, она дрогнула, отодвинулась в сторону, снова давая дорогу подносу.
И теперь уже Андрей не мог скрыть удивления, наблюдая, как ставится на стол чугунок дымящейся картошки, селедка, усыпанная кольчатым луком и чуть сдобренная подсолнечным маслом, квашеная капуста, соленые огурчики и — совершеннейшая уж невидаль — черный, нарезанный ломтями хлеб.
— Ну ты даешь! — восхищенно воскликнул Андрей.
— Стараемся. — Мишель так и светился самодовольством. — Учти только — это первый заход, закусочка. Что ж? За Вацлава? За друзей?
Выпили по полстопки — некуда, мол, спешить. Закусили. Говорить было не о чем, но подступающий хмель сам находил вопросы, неторопливо подбирал ответы на них, и Мишель, английский акцент которого чувствовался все больше, не замечал, что говорит, собственно, он один, а собеседник его так понимающе слушает, что хотелось и то, и не то еще порассказать ему.
Андрей, почти не вникая в смысл, прислушивался к русской речи, думая, что вечер получился таким, как ему хотелось, — уводящим от неожиданно нахлынувшей тоски и бесконечной скуки наблюдения за Барри.
— Михаил Федорович, — неожиданно возник около них половой, — Андрея Павловича просят к телефону.
— Меня? — изумился Андрей.
— Вас.
— Подойди, раз просят, — посоветовал Мишель, тоже несколько удивленный.
Пока Андрей шел к стойке, половой, поддергивая шнур, подтащил телефон.
— Слушаю, — не успев переключиться, по-русски сказал Андрей.
— Андрей Павлович?
— Да, — ответил он, и только тут до него дошло, что и с ним говорят по-русски. Он почувствовал, что трезвеет.
— Слушайте меня внимательно и не задавайте вопросов, — послышалось в трубке. — У вас в машине пассажир. Часа два он будет вести себя тихо. Постарайтесь как можно скорее доставить его… — Связь прервалась.
Он медленно положил трубку, оглянулся на Мишеля. Видно, что-то изменилось в его лице. Хозяин встал, словно готовясь прийти ему на помощь.
— Сиди, я сейчас, — бросил ему Андрей, выхватил из плаща ключи от машины и вышел.
Ночь освещалась лишь фонарями над входом в трактир, моросил холодный осенний дождь. Втянув голову в плечи, чуть пригнувшись, Городецкий побежал к машине, стоявшей недалеко, метрах в двадцати. Открыв дверцу, он нырнул внутрь, оглянулся на заднее сиденье и на секунду включил свет в салоне.