Вечером, в минуты затишья, свободные от нарядов бойцы собрались в большой землянке командира взвода Владимирова. Хотелось повеселиться, побыть с товарищами, забыть хотя бы на время пережитое за день. И как всегда, нас радовали и веселили саратовская гармонь и русская гитара. Эти инструменты как зеницу ока хранил в ящике своей походной кухни повар Катаев. На гармошке мастерски играл любимец взвода красноармеец Владимир Смирнов, а на гитаре – снайпер Синицын. Наши музыканты удобно устроились на нарах и разом заиграли:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
Эту песню мы очень любили не только за хорошие слова, но и за сильную, хватающую за сердце музыку. Ее пели в те годы все советские люди, где бы они ни находились: пели ее и мы на фронте.
Песню сменила лихая русская пляска. Как бы нехотя, лениво вышел сибиряк Алеша Ульянов. Прядь волос упала на загорелый лоб, взмахом головы он отбросил ее назад и прямо с места начал быструю дробь. Пляска Ульянова заразительна – бойцы начали притопывать ногами. Из толпы выбежала в круг Зина Строева. Ее маскировочная куртка была порвана и обожжена, но голова аккуратно повязана чистым цветным платочком. Красивое русское лицо Строевой, покрытое летним загаром, пылает румянцем, большие голубые глаза задорно смотрят на нас. Пряди пышных русых волос рассыпались по плечам. Тонкая девичья талия туго перетянута ремнем. До чего же она хороша в эту минуту! Как мила ее открытая мальчишеская улыбка! А как она пляшет! Натренированные ноги то уверенно выбивают дробь, то красиво и легко, лишь носками касаясь земли, двигаются по сырому земляному полу.
Многие солдаты и командиры заглядывались на Зину, да где там – она и слушать их не хотела. Такая строгость в поведении девушки в условиях фронта казалась многим странной и удивительной. «Да ты, дорогой товарищ, не торопись объясняться в любви, – обрезала обычно Строева незадачливого поклонника, – а докажи в бою, какой ты герой». Скажет это спокойно да еще такие состроит глазки, что слова не скажешь, словно язык к зубам пристынет.
«Вот оно, нехитрое солдатское веселье между двумя смертями», – думал я, глядя на Зину, на пляшущих товарищей… А ведь Зина была бывшей студенткой четвертого курса Педагогического института имени Герцена в Ленинграде! Впервые в бой Зина вступила в районе станции Волосово в составе нашего батальона. Вместе с нами безропотно несла она все тяготы фронтовой жизни. Строева хорошо овладела тактическими приемами снайпера. Она отличилась и в сегодняшнем бою: именно Зина метким выстрелом сразила танкиста.
В самый разгар нашего веселья в землянку пришли майор Чистяков и старший лейтенант Круглов. Комбат был отличным танцором, мы наградили его танец шумными аплодисментами и выкриками: «Браво нашему комбату!» В пляске принял участие и Круглов, но тут в землянку вбежал командир взвода Петров:
– Товарищ комбат, немцы вешают в нейтралке парашютные ракеты!
– А-а, снова люстры… Ну, значит, жди какой-нибудь пакости. Кончай веселье, товарищи! – быстро сказал комбат.
Не успев поблагодарить музыкантов и плясунов, мы покинули землянку и заняли свои огневые позиции. Ожидалась ночная атака. Наши снайперы расстреливали парашютные ракеты из трофейных винтовок разрывными пулями. Когда такая пуля попадала в ракету или в ракетный парашют, она рвалась, и ракета падала на землю, где продолжала гореть. Ночь прошла в непрерывной перестрелке с противником, но ночной атаки не последовало.
Лучи восходящего солнца осветили узкую, сырую от росы траншею, в которой стояли измученные ожиданием боя люди. Слева от нас простиралось болото, над которым повис густой туман. Вершины ольхи причудливо торчали из молочной пелены. Туман усиливался с каждой минутой. Вскоре он захватил траншею и всю нейтральную полосу. В пяти шагах ничего не было видно. Впервые очутившись в такой обстановке, многие из нас растерялись; мы стояли в траншее с оружием в руках, не зная, что делать. Из тумана неожиданно выплыл комбат Чистяков:
– Товарищи бойцы, усилить наблюдение! Где старший лейтенант?
Командир взвода Петров доложил:
– Старший лейтенант Круглов проверяет секреты.
Майор подошел к станковому пулемету и нажал гашетку, как говорят, «на всю катушку». На звук пулемета разом откликнулись все огневые точки противника.
– Ага, сидят на месте, поганцы, боятся нашей атаки! – майор энергично передернул плечами.
Мы будто ожили, стало спокойнее на душе. Со стороны оврага, у которого мы вчера вели бой с немцами, прозвучали одиночные выстрелы. Мы насторожились. Вслед за одиночными выстрелами застрочили автоматные очереди, и в этот момент до нас донесся странный протяжный звук, похожий на человеческий голос, прозвучавший последний раз в жизни. Он утонул в дробном стуке автоматов. Что происходило на дне оврага? Может быть, гибнут товарищи? Мы не знали. Командир взвода Петров запретил нам спуститься туда, чтобы разведать происходящее.
В девятом часу утра туман наконец оторвался от земли и рассеялся. Пулеметная стрельба прекратилась. Вместе с комбатом и Петровым я пошел на командный пункт роты. Там мы увидели за завтраком Круглова, Строеву, Ульянова и Бодрова. В углу землянки на патронном ящике сидел долговязый немецкий офицер и медленно, с достоинством, ел гречневую кашу. Немец держал котелок меж колен, то и дело посматривая на часы.
– В овраге прихватили? – спросил Круглова Чистяков. – Верно, разведку вел?
– Да, разведку, – ответил старший лейтенант. – Не ожидали встретить нас.
В землянку вошел политрук Васильев, только что вернувшийся из Ленинграда. Мы окружили его и наперебой стали расспрашивать.
– Все ваши письма я опустил в почтовый ящик, – сказал он. – Извините меня, побывать у ваших родных я не мог, был занят служебными делами. Ленинградцы, – продолжал он, – готовятся к решающему сражению. Трудно живут. На окраинах роют противотанковые рвы, строят доты и дзоты, на дорогах и полях ставят железобетонные надолбы, минируют все подступы к городу… Да, в городе тревожно, связь между Ленинградом и Москвой прервана… Вот какие дела…
Это сообщение политрука отозвалось в наших сердцах глубокой болью. В блиндаже стояла полная тишина, даже пленный немец с напряжением вслушивался в слова Васильева. Политрук открыл пачку папирос «Беломорканал», мы закурили. Пленный с жадностью потянул носом запах табака.
Политрук поискал меня глазами и подал мне что-то тяжелое, завернутое в плащ-палатку.
– Вот, Иосиф, подарок от наших. На нашем заводе изготовлено.
Я развернул подарок от родного завода и не поверил своим глазам. Ведь до войны наш завод выпускал самую что ни на есть мирную продукцию, а теперь передо мной лежали два новеньких вороненых автомата.
– Это тебе и мне. Просили испробовать в бою и сообщить результаты.
Автоматы вызвали горячий общий интерес. Они перебывали в руках у всех.
Во время нашей беседы с Васильевым немец все время вертелся на пустом ящике и тревожно посматривал на свои часы. Круглов неожиданно подошел к нему и спросил через переводчика:
– Так вы утверждаете, что атака начнется в 10.00?
Немецкий офицер, глядя на советского командира неподвижными пустыми глазами, сухо произнес:
– Таков был приказ.
Майор Чистяков посмотрел на свои часы:
– Ну что ж, товарищи, поверим ему, что атака начнется в 10.00. А насчет Ленинграда… – И майор показал пленному крепко сжатый кулак.
Мы вышли в траншею. Вскоре все вокруг загудело от вражеских самолетов. Эскадрильи одна за другой шли на бомбардировку Ропши. Наша зенитная артиллерия стреляла непрерывно.
Пленного увели в штаб полка, мы разошлись по огневым точкам и приготовились к отражению атаки. Ровно в 10.00 враг начал артиллерийскую подготовку. Она велась с какой-то особенной силой. Воспользовавшись сильным огнем своей артиллерии, вражеская пехота подползла к нашим траншеям на расстояние трехсот метров. Разрывные пули немецких автоматов врезались в бруствер наших траншей и рвались, осыпая нас мелкими осколками.
Здесь впервые я наблюдал то устрашающее действие, которое оказывали разрывные пули на многих бойцов. Орлов долго обшаривал свои карманы, сумку – что-то искал. Потом он подбежал к красноармейцу Изотову и попросил его дать ручную гранату. Изотов посмотрел на него и покачал головой, но Орлов настойчиво просил:
– Дай мне только одну гранату, больше не надо!
– Нет, оружие – это не закрутка табаку. Ищи в нишах.
Орлов подошел к командиру взвода Викторову и опять попросил гранату. Викторов удивленно посмотрел на растерянное лицо красноармейца:
– Ты что, рехнулся? Да у тебя их пять штук болтается на ремне!
Орлов опустил руку на гранаты и облегченно вздохнул. Да, растерялся товарищ! Однако он тут же отстегнул «лимонку»[16] и, прижавшись к стенке траншеи, приготовился к бою.
К исходу третьего дня непрерывного боя противнику удалось оттеснить наши войска к городу Ропше. Завязались уличные бои. С наступлением ночи наш сильно поредевший 105-й стрелковый полк был выведен с передовых позиций на отдых и пополнение. Мы шли через Ропшу. Город был неузнаваем: улицы завалены кирпичом, обгорелые трубы возвышались над пепелищами сожженных домов, вокруг бродили исхудавшие собаки. Поломанные осколками бомб и снарядов сучья тополей и лип качались на ветру. Город опустел, мирные жители ушли в Ленинград.
На северной окраине города Ропши, возле пруда, я увидел сидящего с удочкой сутулого седого человека в старенькой стеганке. Мы на минуту задержались возле рыбака. В оцинкованном ведре, наполненном до половины водой, плавали три довольно крупных зеркальных карпа. Покусывая губы, старик с умными глазами, в которых застыли боль и скорбь, смотрел на наше грязное обмундирование, разбитую обувь.
– Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет, а я до вашего возвращения еще себе изловлю, их тут много водится.