Достав из ящика сморщенную картофелину и потрясая ею в воздухе, он закричал:
– Не в рот она просится, а в землю! Посадим, ребята, и точка!
– Федя! – послышался чей-то ехидный голос. – Да ты, никак, десять лет воевать собираешься? Огородиком обзавестись задумал?
– Нет, Кравченко, шутковать тут нечего, ну а повоевать нам еще, конечно, придется. Да и от этих картофелин, которые достанутся на долю каждого, суп в котле гуще не будет. А огородик не нам, так людям пригодится.
Вскоре на телефонном столбе появилась вывеска: «Солдатский огород 1-го батальона 14-го краснознаменного стрелкового полка». А осенью наш огород дал богатый урожай. Набитые свежим картофелем мешки радовали глаз. И вот наступил день, когда, усевшись на траву вокруг ведра, над которым поднималось облако пара, отдуваясь и утирая ладонями слезы, бойцы жадно глотали крупный рассыпчатый картофель.
– Товарищи! – крикнул Капустин. – А где зачинщик нашего огорода, где старшина Нестеров?
– Звоните ему в роту, пусть скорее придет! – разом зашумели все.
Но старшина Нестеров был тяжело ранен осколком и находился в медсанбате.
– Сварить полный котелок картошки и снести ему, – постановили солдаты.
Траншейная эстрада
После пасмурного дня вечер был ясным и теплым. Бойцы и командиры выходили из сырых землянок на свежий воздух, в котором неподвижно висела розовая пыль. Совсем близко, за траншейным поворотом, кто-то торопливо пробежал пальцами по струнам гитары. Звуки разбили тишину. Под аккомпанемент гитары запел по-украински чей-то молодой бархатный голос. Его подхватило несколько голосов:
Ой у лузи да ще при берези
Червона калына,
Спородыла молода дивчина
Хорошего сына.
Где-то за бруствером послышался стук топоров и визг пилы, – и вдруг песня оборвалась. Но на немецкой стороне захлопали в ладоши, загорланили:
– Рус! Рус! Играй! Штреляй не надо. Рус! Песня!
– Вот еще, слушатели нашлись! – сказал мне гитарист, кивком головы указывая в сторону противника. – Я им такую песню сыграл бы, чтоб чертям тошно стало, да вот дровишек надобно заготовить.
– Федя! Сыграй еще, – раздался чей-то голос.
– Так это же не опера, а заготовка дров. С лощины таскать далеко, а тут они рядом, за бруствером лежат. Взять их так – не возьмешь, убьют: вот мы и надумали под музыку дрова заготовлять. Немцы страсть как любят нашу песню и не стреляют. Надолго ли – не знаем.
Снова полилась песня, вновь застучали топоры и завизжали пилы.
– Рус! – послышался голос немца. – Шум не надо, «тук-тук» нет, дай слюшай песня!
Я до боли в глазах всматривался в темноту, но, кроме облачка табачного дыма над немецкой траншеей, ничего не было видно. А голоса немцев были слышны ясно.
Последний куплет песни прозвучал, музыка оборвалась, опять послышались рукоплескания:
– Браво, рус! Еще песня, штреляй нет! Играй, рус!
– Накось выкуси, фашистская морда! Расчувствовались, вшивые черти, давай им музыку да песню! – яростно чертыхался Нестеров.
– Рус! Играй! Играй!
Справа, у клиновских домов, застрочил пулемет, захлопали винтовки, а через час грохотал весь фронт. На темном небе то и дело появлялись вспышки орудийных залпов. Из конца в конец траншеи, чередуясь, пробегали огоньки выстрелов пулеметов, винтовок, автоматов. В небо рикошетом залетали трассирующие пули, прошивая темноту. Началась фронтовая ночь.
Мы точно знали правила стрельбы немцев в ночное время: их пулеметы вели огонь каждый по своему сектору обстрела на определенную дистанцию и меняли дальность огня только при крайней необходимости. Вот и сегодня два их пулемета ведут кинжальный обстрел нейтральной зоны; за одним из них мы со Строевой и охотились всю ночь, чтобы узнать его местонахождение. Для того чтобы определить, откуда ведет огонь вражеский пулемет, нужно увидеть вспышку огня и услышать полет пуль, но трудно удержаться, чтобы не ткнуться лицом в землю, когда пули проносятся со свистом над головой.
Всю ночь мы наблюдали за расположением вражеских дзотов. На рассвете Зина, прижимаясь к сырому брустверу, снова и снова тщательно проверила установку ночного ориентира, положение рогатки, на которой лежала винтовка, пыталась найти место расположения вражеского пулеметного дзота. Мы осматривали каждый сантиметр земли. Не найдя ничего, опять подходили к ориентиру и проверяли его направление. Все было на месте, – но вражеский дзот словно сквозь землю провалился!
Вдруг показался вражеский связист. Он пробирался к кирпичному дому на окраине Урицка. Подвал дома был превращен в узел сопротивления.
– Иосиф, – окликнула меня Строева, – посмотри, я не могу понять: то ли наш ориентир ночью сбили, или же немцы стреляют с открытой позиции.
– Минутку можешь обождать, Зина?
– А что?
– Да тут один дурак тянет телефонную линию к кирпичному зданию. Вон он, видишь?
– Кончай с ним, да скорее сюда, здесь дело поважнее.
Зина забыла о том, что произошло со мной, она по-прежнему считала меня метким стрелком. А ведь для меня это был первый выстрел по живой цели после ранения!
В тот момент, когда связист приподнялся на левую руку, а правой потянул на себя провод, я выстрелил – и телефонист ткнулся лицом в землю. Передо мной лежал убитый враг! Значит, я могу! Могу!
Возвратясь к Строевой, я спросил:
– Ну как?
– Классически ты его ликвидировал, он даже ногами не передернул, – похвалила меня девушка и до ушей покраснела: только теперь она вспомнила мое ранение в глаз.
Три часа, не сходя с места, не шевелясь, мы следили за узенькой полоской земли на бруствере немцев, где, как мы предполагали, была амбразура вражеского дзота. Немцы неплохо укрывали свои бойницы от снайперского глаза. Бронированный лист с обеих сторон покрывался специальной краской: летом – под цвет травы и песка, зимой – белой. Невооруженным глазом заметить такую бойницу на расстоянии двухсот метров было невозможно. Найти амбразуру нам помог ветер. По сторонам узенькой полоски земли ветер шевелил стебельки травы: на продолговатой же полоске стебли травы стояли неподвижно.
– Наконец-то! Ночью займемся тобой! – Зина, от радости потирая руки, не отводила глаз от окуляра перископа.
Все нужные приготовления для ночной перестрелки с пулеметами противника мы закончили засветло. Строева ушла на командный пункт роты, а я зашел в блиндаж пулеметчиков. Он был рассчитан человек на десять. Свет проникал через маленькое стекло, врезанное в массивную дощатую дверь. У входа стояли в пирамиде винтовки, рядом в чехлах – запасные пулеметные стволы с намотанными сальниками, поодаль рядами у стенки лежали коробки с набитыми лентами. В блиндаже было тепло и уютно, бойцы, полураздетые, лежали на нарах и слушали «Мертвые души», которые с выражением читал вслух молодой краснощекий парень, подстриженный «под первый номер». На патронном ящике в консервной банке стояли первые весенние цветы.
Не в силах больше бороться с усталостью, я прикорнул на краю нар. Сколько проспал – не знаю, но вот кто-то дернул меня за руку. Я схватился за винтовку.
– Да ты не бойся, это я.
Я протер глаза и увидел Зину Строеву. В руках она держала котелок:
– Видишь, покамест ты храпу задавал, у меня обед поспел. Небось проголодался? Наши ребята уже дают концерт для фрицев.
Мы вышли в траншею. В тихом сумраке наступающей белой ночи где-то высоко в небе курлыкали запоздавшие журавли. Со стороны Финского залива, дымясь, медленно полз по лощинам туман, подступая все ближе и ближе к линии фронта.
– Эй, старшина, сегодня что делать будем под музыку? – спросила Строева, поравнявшись с Нестеровым.
– Стрелять, Зина. Минуточку повремените, сегодня сделаем один дзотик, – ответил Нестеров и привычно ударил по струнам гитары.
– Федор! – крикнул издали незнакомый сержант. – Играй нашу саратовскую плясовую! – И, понизив голос до полушепота, добавил: – Сейчас ребята понесут сруб для дзота.
Сержант бросил на дно траншеи две доски, Нестеров утвердительно кивнул головой и с песни перешел на задорную частушку, которую подхватили ребята. Сержант же начал плясать, выбивая на досках затейливую дробь ногами в огромных кирзовых сапогах. Он приветливо улыбался товарищам, проносившим балки для дзота. Бойцы, проходя мимо, утирали руками влажные лица и тоже улыбались. Но никто из них не останавливался, чтобы передохнуть, послушать музыку, посмотреть на пляску. Они спешили пройти опасные места, зная, как коротки ленинградские белые ночи.
Сержант изо всех сил старался отвлечь внимание немцев от товарищей, переносивших тяжести. Он высоко взбрасывал руки над головой и, помахивая ими в воздухе, плясал, обливаясь потом, не думая о том, что подставляет себя под пули врага.
Я не заметил, как ко мне подошла Строева:
– Хватит мечтать, идем, а то немцы начнут стрелять, не добраться будет. – Зина взяла в руки винтовку, проверила, не забыла ли гранаты, и пошла по траншее.
Идя вслед за ней, я подумал о жестоких схватках, в которых рядом с нами участвовала Зина. Она ни разу не склонила голову перед опасностью, а смело шла ей навстречу. И сегодня она идет впереди меня на страшный риск – выползти в нейтральную зону и вступить в поединок с пулеметом, находящимся за надежным прикрытием.
Ночная перестрелка, словно костер на ветру, разгорелась вокруг нас. Мы пролежали несколько часов, ведя наблюдение за огневыми точками противника. Вдруг Строева толкнула меня в бок:
– Немцы крадутся к нашим траншеям! Гляди сюда, вон они, ползут!
Метрах в тридцати от нас в тонкой пелене тумана я увидел силуэты ползущих людей. Сколько их, сосчитать было трудно из-за тумана. Очевидно, к нашим рубежам ползли вражеские разведчики: их спины то терялись из виду, то опять всплывали, словно резиновые мешки.
– Что делать? – Зина быстро стала перекладывать гранаты из сумки за пазуху маскировочной куртки. – Забросаем фрицев гранатами?