Слева и справа от нашего окопа, не переставая, били автоматы. Когда моя винтовка раскалилась так, что стрелять из нее было бесполезно, я выбежал в траншею, чтобы взять оружие у раненого товарища. Оглянувшись, я увидел убитого автоматчика. Он лежал вверх лицом, еще совсем молодой, прижимая одной рукой оружие к груди; другая была свободно закинута за голову. Будто живой, смотрел он в голубое небо широко открытыми, неморгающими глазами. Даже в азарте боя я не решился сразу взять из его рук оружие: казалось, вот-вот он поднимется и оружие оживет в его руках.
Среди суматошной пальбы послышались крики «ура!».
– Иосиф, смотри! Ребята пошли вышибать фрицев с нейтралки, – сказал Найденов, закрывая бойницу. – Надо им помочь.
Мы вылезли из окопа, не задумываясь перепрыгнули бруствер и короткими перебежками стали пробираться к месту рукопашной схватки. Мы прыгнули в воронку, чтобы перевести дух и присмотреться, где свои, а где враги, но когда я высунулся из воронки, то внезапно почувствовал жгучую боль в животе. Я сполз на дно воронки и свернулся в клубок.
– Ранило? – быстро спросил Сергей.
– В живот…
– Э-эх!.. Сможешь доползти до санпалатки?
– Не знаю.
– На руках нести нельзя – добьют.
Я отстегнул от ремня флягу, чтобы хотя бы одним глотком угасить то, что так сильно жгло внутри, но Сергей вырвал ее у меня из рук и швырнул в сторону:
– Нельзя! Сам знаешь!
Найденов наспех перевязал мне рану, положил себе на спину и, ухватившись рукой за воротник моей шинели, пополз обратно к нашему рубежу…
Впервые в жизни страх смерти коснулся моего сердца, когда спустя некоторое время я лежал на операционном столе, а хирург пинцетом ковырялся в моем животе. Он то и дело наклонялся и что-то нюхал, затем наклеил липкий пластырь на рану, что-то шепнул сестре и ушел из операционной. Меня положили на носилки и унесли в палату. Потом ко мне пришел врач, весь беленький, с аккуратно подстриженной бородкой. Сухонькими пальцами он осторожно нажимал мне живот то в одном, то в другом месте и все время спрашивал:
– Так больно? А так больно?
Ни в одном определенном месте я боли не чувствовал, болел весь живот. Шли сутки за сутками… Иногда выпадали какие-то минуты, когда боль исчезала, – это были минуты неповторимого блаженства. Иногда мне снилось, что я снова дома вместе с женой и детьми, мы прогуливаемся по набережной Невы. Я просыпался от острой боли в паху. Боль сковывала все тело так, что нельзя было шевельнуться. «Неужели это конец?» – думал я.
Однажды кто-то взял меня за руку. Я открыл глаза. Рядом с койкой, чуть согнувшись, стоял хирург Иванов. Он считал мой пульс, глядя на часы.
– В операционную! – скомандовал хирург двум пожилым санитарам.
И вот опять операционный стол, маска для наркоза, блаженный сон без боли и кошмара. Проснулся я, когда операция была закончена. Сестра осторожно накладывала повязку. Хирург, коренастый мужчина с лысой головой на короткой упругой шее, моя руки над эмалированным голубым тазом, громко высвистывал арию Ленского: «Придешь ли, дева красоты, пролить слезу над ранней урной…»
«Неужели это он мне панихиду насвистывает?» – невольно подумал я, глядя на стоявший на столике стакан, в котором в прозрачной жидкости лежала тупоносая пуля. На электроплитке в никелированной ванночке кипятился хирургический инструмент. В тазу рядом со столом лежали окровавленные бинты и два человеческих пальца.
Сестра, увидев, что я проснулся от наркоза, взяла кусок марли, заботливо вытерла мне лицо и грудь и дала выпить немного воды:
– Пляши, солдатик! Все обошлось благополучно: пулю достали. Вот она, в стакане. Теперь скоро поправишься.
Хирург вытер руки, бросил полотенце себе на плечо и, подойдя ко мне, грубовато сжал пальцами кончик моего носа:
– Счастливчик! Вам везет. Пуля прогулялась у вас в животе, словно девица по березовой роще…
– А я уж думал, доктор, что вы насвистывали арию Ленского для меня.
– Нет. Вы будете жить сто лет и больше.
Наш разговор оборвался. В операционную два санитара вкатили коляску. На ней лежал человек в окровавленной одежде. Он глухо стонал и выкрикивал лишь два слова:
– Картечью! Заряжай!!! Картечью!!!
Меня отвезли в палату…
Шли дни. Боль в животе утихла, но температура все еще держалась высокая, и мне не разрешалось вставать.
Во время утреннего врачебного обхода один из раненых попросил врача выписать его в часть. Врач ничего не ответил ему, но, как только обход кончился, к раненому подошла палатная сестра:
– Вот неугомонные эти фронтовики! Не успеют по-настоящему очухаться от удара, как опять готовы в драку лезть.
– А ты, сестрица, не брани нас, мы спешим закончить скорее войну, – задумчиво сказал пожилой боец с повязкой на голове, мой сосед. – Соскучились мы по родному краю, по запаху свежей борозды, по хорошей песне. Ох! Если бы ты, сестренка, знала, как здорово в поле поют наши новгородские девчата. А ты говоришь – лежи, слушай радио и обрастай жиром. Нет, сестрица, солдатское сердце тогда успокоится, когда поставят винтовки в пирамиду.
Мой сосед лежал на спине, заложив левую руку за голову. Правый рукав его рубашки был пуст. Он задумчивым взглядом смотрел куда-то вдаль.
Через 20 дней меня выписали из госпиталя. Прежде чем уйти на передовую, я зашел навестить сына. Володя подрос и не по годам возмужал. Он знал, кто обстреливает город и куда нужно укрываться во время обстрела, что есть где-то Дорога жизни, по которой привозят детям и взрослым хлеб и сахар. Он спрашивал меня:
– А скоро, папочка, уйдут домой немцы и мы с мамой будем дома жить?
– Немцы, сынок, сами домой не уйдут, им надо дорогу показать.
Я заметил с удивлением, что сын прижимал к ладони левой руки три пальца.
– Володя, что ты прижимаешь пальчики? Рука болит?
– Нет, не болит. Это я считаю, когда ко мне бабушка Катя придет. Я хочу, чтобы и мама пришла, а она не приходит.
– А разве к тебе мама Зина не приходила?
– Приходила, но редко, а я хочу, чтобы она все время со мной была.
Володя показывал мне свои игрушки, познакомил со своей доброй няней. Мы вдвоем погуляли, вместе пообедали. Остальные осиротевшие дети, подойдя ко мне, положив ручонку мне на плечо или прислонив головку к моей руке, с жадностью вслушивались в каждое мое слово, глядя мне в глаза. Затем, понурив головку, отходили, брали игрушки и издали наблюдали за нами… Володя лег спать, не выпуская моей руки. Я поцеловал спящего сына и пошел навестить тетю Катю, но ее не было дома. Оставив для нее записку и деньги, я ушел на передовую.
…Встреча с фронтовыми друзьями была горячей. Найденов все совал мне в руки до отказа наполненный душистой махоркой кисет:
– Кури, хороший табак. Ух, какой забористый!
Зина нетерпеливо расспрашивала о Володе.
Вечером я вместе с Найденовым вышел в траншею. Нужно было подстеречь немца, носившего ужин кому-то из своих офицеров в крайний блиндаж у разрушенного кирпичного дома на окраине города Пушкина.
Июньский день угасал, наступала тишина. Глядя с Пулковских высот на Ленинград, мы увидели нечто необыкновенное: город то погружался в пучину тумана со всеми куполами и трубами, то вновь всплывал на поверхность и, как огромный корабль, куда-то плыл…
Фронтовая ночь с непрерывной перестрелкой и перебранкой с немцами незаметно прошла. Взошло солнце, и тут где-то недалеко прозвучал орудийный выстрел. Не успели мы определить, кто стрелял, как пришел артиллерист Корчнов.
– Семен, это ты стрельнул? – спросил Найденов.
– Я, а что?
– Эх ты, неугомонная башка! Ребята только прилегли отдохнуть, а ты тут как тут со своей хлопушкой.
– Это, брат, не хлопушка, – обиделся сержант, – а что ни на есть настоящее 45-миллиметровое орудие!
– Шуметь можно, а толк какой?
– Как! – вспылил артиллерист. – Да что ты понимаешь в нашем деле? Издалека не сделать того и 120-миллиметровым орудием, что я из этой малютки прямой наводкой натворю. Надо кумекать. – Корчнов схватил за руку Найденова: – Иди, покажу тебе.
Пройдя несколько траншейных поворотов, артиллерист остановился и показал рукой на глубокую воронку в бруствере немецкой траншеи: там у гитлеровцев была огневая точка.
– Видишь? Это я ее ночью приметил, а сегодня спозаранку в расход списал. А ты говоришь, что попусту шум подымаю, солдатам спать мешаю. Вишь, какое дело получилось, одни обломки валяются, – не без гордости заявил Корчнов.
Из опыта войны я и Найденов знали, что выстрел Корчнова был для нас бесполезен. Та огневая точка противника, которая уже обнаружена, не опасна: она постоянно находится у нас на прицеле. Разрушать ее нецелесообразно, потому что враг вместо нее построит где-то новую, найти которую куда труднее, чем разрушить найденную. Но я промолчал. Хотя не всякая инициатива приносит пользу во фронтовой обстановке, гасить ее нельзя.
– Славный выстрел, ничего не скажешь, – сквозь зубы похвалил Найденов артиллеристов. – А иной раз стреляют, стреляют – и все мимо, такое зло берет, что готов прибить такого стрелка. А этот выстрел, что называется, снайперский!
– Это верно, всяко и у нас случается, – согласился корректировщик, почесывая затылок.
Через наши головы одна за другой просвистели вражеские мины.
– Злятся, думают нащупать нашу пушку, да где там, она у нас в надежном местечке укрыта.
Для осторожности мы зашли в пулеметный дот.
– Сеня, где это ты пропадал, что к нам не показывался? – поинтересовался пулеметчик Максимов.
– Поцарапало малость, пару недель в госпитале провалялся.
– А где это тебя угораздило?
– Да на обороне 1-го батальона. Я с ребятами один дотик немцев обрабатывал: заметили, черти, обстреляли, ногу поцарапало.
– А я думал, что ты на другой «курорт» махнул, – осторожно вмешался в разговор Найденов.
– Будет тебе, Сережа, «курортом» попрекать. Сказал в шутку, а ты глаза колешь. Скажи лучше, как вы отличаете друг от друга немцев, когда говорите: убил наблюдателя, связного или офицера?