– Офицера, – ответил Сергей, – по физиономии сразу отличишь от солдата: морда холеная, а глаза злые; в траншее появится – часовые крик поднимают, тогда только гляди, где каска высунется. А наблюдателя ищи где-нибудь у мотка проволочного заграждения или среди ржавых банок на бруствере. Найти его очень трудно. А связной – это ходячая фигура, его подкараулить легко.
– А кто это у нас одноглазый снайпер, ты знаешь? Говорят, он солдат обучает, хотелось бы и мне поучиться у него.
Найденов украдкой от меня положил на губы палец, а глазами показал в мою сторону. Я сделал вид, что ничего не заметил.
– Как только начнутся занятия на курсах, – сказал Сергей, – я тебе скажу.
Найденов и Корчнов ушли в траншею, а я остался в доте наблюдать за обороной немцев.
Соревнования
Несколько дней мы наблюдали в траншее противника необычное движение и шум. Вечерами немцы громко свистели, кричали, пели под аккомпанемент губных гармошек. Я не знал, чем была вызвана такая радость у солдат врага. Знал лишь одно: ничто в жизни фронта не в силах привести в такую ярость человека, как веселье во вражеском стане. Самые уравновешенные бойцы и те хмурились, покусывая губы, и сыпали по адресу гитлеровцев самую отборную брань. Теперь с той стороны кричали:
– Эй! Иван! Скоро ваш Москау будет немец!
Ночью я встретил в траншее Петра Романова. Он шел медленно, внимательно прислушиваясь к выкрикам немцев.
– Петя, ты не знаешь, отчего это они так захорохорились?
– Получено сообщение, что 5 июля немецкие войска начали наступление на Орловско-Курском направлении с целью обойти Москву с тыла и овладеть ею. Вот гитлеровцы и зашевелились: мол, возьмут советскую столицу – и войне конец. Дополнительно к этому есть и другие сведения: немцы накапливают силы на мгинском и синявинском участках фронта, чтобы вновь замкнуть кольцо окружения. Вот они и веселятся, все еще верят в своего фюрера, болваны…
– Петя, а как бы нам испортить им настроение, а?
– Если им набьют морду на Орловско-Курской дуге, они сами притихнут. Но вообще стукнуть их разок-другой не мешало бы.
Шли дни… Нервное напряжение фронтовиков все нарастало. Нередко вспыхивали горячие споры, все по одному и тому же вопросу: когда заткнем глотку немцам? Настроение бойцов передовой линии фронта в эти дни напоминало вулкан, который ищет выхода на поверхность земли. Мы с нетерпением ждали команды для атаки.
Конечно, в это время обстановка под Ленинградом не позволяла еще провести широкие наступательные действия против немцев. Но командование, учитывая наступательный порыв бойцов, наносило чувствительные удары врагу. Так было и сейчас. 12 июля подразделения нашего участка обороны внезапно атаковали немцев. Все мы были готовы умереть, но сокрушить врага, и в едином порыве бросились на вражеский рубеж. Кто бежал слева от меня, кто справа, кто впереди – не помню. Но этот момент атаки, когда каждого охватывает какое-то вдохновение, остался в моей памяти на всю жизнь.
Перепрыгивая через дымящиеся от разрывов воронки, я вбежал в облако дыма и тут же лицом к лицу столкнулся с рослым эсэсовцем. Мы на мгновение остановились. На моей стороне оказалось огромное преимущество: дуло его автомата было направлено на пол-оборота правее меня, а штык моей трехлинейной винтовки – в его грудь. Гитлеровец попытался увернуться от моего выпада, но не успел…
Потом я прыгнул в траншею к немцам и увидел раненого Найденова. Сергей стоял, опершись руками о стенку траншеи, жадно дыша открытым ртом. Я наспех наложил повязку на рану, и он уполз к санитарам, загребая левой рукой.
В сумерках белой ленинградской ночи за каждым траншейным поворотом шла молчаливая, но жестокая рукопашная схватка: слышались одиночные автоматные и пистолетные выстрелы, разрывы гранат, тупые удары прикладов и пронзительные выкрики людей при каждом ударе ножа… В первую ночь сражения лишь на рассвете мы сумели немного отдохнуть и взяться за ложки. Измотанные непрерывным боем бойцы ели молча, опустив глаза в котелки. В душе каждый из нас был доволен результатами прошедших суток, но гибель и раны друзей омрачали наши успехи. Для меня эта ночь была особенно тяжелой: Зины и Найденова не было рядом. В самом начале боя Зина была ранена в ноги, а Найденов – в плечо и голову.
Трое суток гитлеровцы никак не могли примириться с тем, что их еще на пятьсот метров отогнали от Ленинграда. Они буквально засыпали нас минами, не раз бросались в контратаку, но отвоеванного у врага назад мы уже не отдавали.
На рассвете 16 июля к нам пришел парторг роты и сообщил радостную весть: наши войска на Орловско-Курской дуге приостановили противника и сами перешли в наступление. Угроза советской столице миновала. Мы вздохнули свободнее.
Теперь мне пришлось одному, без напарника, наблюдать за траншеей немцев несколько дней подряд. Только тогда я по-настоящему понял, кто из друзей скрашивал мне жизнь после потери правого глаза. Я подружился с первым номером станкового пулемета Максимом Максимовичем Максимовым. Солдаты называли его Кубом, и сорокапятилетний мужчина добродушно отзывался на это шуточное прозвище. Но во время боя товарищи называли его только по фамилии. В обращении с бойцами Максимов был прост и ласков. Его доброе, открытое лицо и большие голубые глаза при разговоре всегда смеялись. Казалось, что этот человек вообще не умеет сердиться. Любую работу он выполнял прилежно: бывало, чистит пулемет или набивает ленту, копает водосточный колодец – и мурлыкает себе под нос какую-нибудь песенку. Но в бою Максимов перерождался: улыбка исчезала, глаза прищуривались, становились колючими и злыми.
– Борис, ленту! – отрывисто приказывал Максимов. – Эй ты! Что открыл рот? Пулю проглотишь! – покрикивал он на подносчиков патронов.
Пулемет в его крепких руках работал безотказно, стрелял без устали.
Максим Максимович временами очень напоминал мне своим поведением дядю Васю. Во всей его повадке и манере было что-то отеческое, располагавшее к нему всех, особенно молодых солдат. Но судьба Максимыча была совсем другая, чем у дяди Васи. Он был жителем небольшого русского городка, долго занимался столярным ремеслом. У Максимова была большая семья, и он постоянно о ней думал. В вещевом мешке он таскал с собой кое-какой столярный инструмент. Вот почему блиндаж пулеметчиков всегда выглядел особенно ладным и прочным.
Особенно любил Максимыч рассказывать молодым бойцам, как надо держать себя в бою. Бывало, сядет на корточки, прислонится к стенке траншеи и, попыхивая своей любимой трубочкой, от которой он освобождал рот лишь во время еды и сна, не торопясь, с неизменной улыбкой начнет беседу:
– К примеру, идет бой. Тут, братец мой, глаз солдата должен быть острее шила. Надо помнить, что твои глаза есть вторые глаза командира. Попусту по сторонам не глазей, а то пуля страсть как любит зевак: тут и тюкнет тебя в лоб ихний снайпер. Где командиру уследить, кто из нас что делает? Надо соображать самому!
Максим Максимович, видя, что его внимательно слушают, клал щепотку табаку в трубочку, раскуривал ее, усаживался поудобнее и продолжал:
– Солдату в бою укрытие – каждый бугорок, каждая лунка. Это запомните. Вот, к примеру, я… Первое ранение заработал по глупости. Хотя и немолодой, а прыть свою хотел показать, плохо укрывался… А пуля – не дура, она меня и нашла… Когда тебе, братец мой, читали устав, у твоего уха пуля не звенела, а вот чмокнется она в землю подле носа, о многом подумаешь. Где в уставе сказано, на каком ты месте встретишь противника, а? Какой он тебе гостинец припас? На какой бок ложиться, когда кругом рвутся снаряды? Вот то-то, самому надо соображать. Мне читать устава не довелось, не обучен я, ребята… Это, конечно, плохо. Так вот я на практике третий год устав прохожу. Приходилось немало носом тыкаться в родную землю, прятаться от пуль и осколков. В этом нет ничего зазорного. Вот так и воюю, в долгу перед немцем себя не считаю.
Однажды утром к пулеметчикам пришел Петр Романов, который был теперь командиром роты. Максимов, увидев его, быстро одернул гимнастерку, вынул изо рта трубку, сделал несколько четких шагов навстречу и, чеканя каждое слово, торжественно доложил:
– Товарищ лейтенант! Пулеметный расчет к бою готов!
Романов поздоровался с бойцами, взял Максимова за локоть, сказал:
– Готовьтесь, товарищи, к стрелковым соревнованиям. А тебе, Иосиф, приказано сегодня же явиться в штаб полка. Будешь в городе, наведайся к раненым.
Пулеметный расчет под командованием сержанта Максимова стал тщательно готовиться к стрелковым соревнованиям. Не раз проверяли пулеметчики намотку обоих сальников; то увеличивали, то уменьшали силу подачи боковой пружины. Каждая деталь пулемета чистилась до зеркального блеска. Несколько раз в течение дня Максим Максимович спрашивал у меня об условиях предстоящих соревнований.
– Да ты, Максимыч, никак на свадьбу собираешься со своим тезкой?[35] – шутили товарищи.
– На свадьбу-то что! Там знай себе рюмочку опрокидывай, а тут, братец мой, дело иное – стрелковую честь роты отстаивать. Это посложнее, – отвечал шутникам пулеметчик, попыхивая трубочкой.
Настроение пулеметчика, которого я хорошо знал, нетрудно было понять: ему страшно хотелось проверить точность своей стрельбы по мишеням. Максимову ни разу не довелось выстрелить из пулемета на стрелковом полигоне. Вот почему Максим Максимович не мог забыть о предстоящем соревновании даже в такой радостный день, как победа наших войск под Орлом и Белгородом.
Разгром немецко-фашистских войск на Орловско-Курской дуге резко изменил поведение немцев под Ленинградом. Гитлеровцы приутихли: они сидели в блиндажах, как суслики в норе перед надвигавшейся бурей. Только дальнобойная вражеская артиллерия с еще большей яростью обрушивалась на жилые кварталы города. Теперь артиллерийская перестрелка не прекращалась круглые сутки.
Утром меня встретил в траншее Максимов. Его глаза сияли каким-то особенным блеском.