– А комбат что? – спросил Максимов.
– Об этом, говорит, могут мечтать только сумасшедшие.
– В каком чине гость? – спросил я Сергея.
– Погон нет, а на груди орденов не счесть…
Желание увидеть этого человека не давало мне покоя, но ни Круглов, ни Романов не появлялись в нашей траншее. Всех заинтересовал таинственный гость: «начальство», но при этом без погон, грудь в орденах… Кто бы это мог быть?.. Вскоре все разъяснилось. На следующий день утром во время политбеседы к нам в бомбоубежище пришел майор Круглов и с ним человек в защитном плаще без погон. Круглов поздоровался с нами, сел на лавку при входе в укрытие и попросил замполита Перова продолжать беседу. Гость тоже сел на лавку, снял фуражку и положил ее на колени, а сам небольшими карими глазами проницательно всматривался в лица бойцов и командиров. Найденов ткнул меня локтем в бок, шепнул:
– Тот самый…
Когда беседа закончилась, Круглов познакомил нас с гостем. Это был командир партизанского отряда, действующего в тылу врага в Ленинградской области.
– Степан Афанасьевич, – обратился Круглов к партизану, – расскажите нам, пожалуйста, о боевых делах вашего отряда и о том, как живут советские люди на оккупированной территории.
В укрытии водворилась такая тишина, что мы услышали шуршание мыши; все смотрели на гостя.
Партизан, держа в руках фуражку, не спеша вышел на середину укрытия. Стройный, с приподнятой лысеющей головой, он оглядел нас темными, глубоко сидящими глазами, как бы оценивая каждого. На его продолговатом лице появилась добродушная и хитрая улыбка. Когда он заговорил, его приятный, звонкий голос отчетливо зазвучал в нашем убежище:
– Когда я улетал в Ленинград, наши партизаны и партизанки просили передать защитникам Ленинграда братский привет и пожелание боевых успехов. Вот я и пришел к вам… Дорогие товарищи! Мы, партизаны, помогаем вам воевать. Наши враги – не только фашисты, а и предатели. Иногда нам приходится жить с этой сворой в одной деревне, а то и спать под одной крышей. Вот на днях наши партизаны украли из штаба германской 18-й армии одного офицерика по фамилии Рекэ. Он не захотел с нами разговаривать. Партизаны, по его словам, «бандиты», и он требовал отправить его за линию фронта к «русским», и баста. Что же с такой тварью прикажете делать? А мы знали его и раньше, это был страшный зверь: не одну сотню советских людей истребил. Но есть и пострашнее его. Он – открытый враг, а вот когда человек носит русское имя, а тайком выдает гестаповцам стоянку партизан или наших связных, вот тут-то по-настоящему страшно делается. На одном суку приходится другой раз вешать фашиста и предателя. Но самое мучительное, дорогие товарищи, когда приходится присутствовать во время казни советских граждан. В груди бешено стучит сердце, а ты не можешь спасти жизнь своему человеку. Трудно, очень трудно удержаться, чтобы не броситься на фашистского палача… А приходится улыбаться, когда на тебя глядит эсэсовский офицер. Нас, партизан, немцы в плен берут очень редко, да и то раненых или спящих. Они нас пытают… Замучают, изобьют до полусмерти и сунут в петлю. Иногда расстреливают, но это они делают только с пожилыми женщинами и подростками, а молодых партизанок и нас, мужчин, вешают. Но мы в долгу не остаемся, у нас для фашистов и их сообщников всегда находится конец веревки да крепкий сук! Специальные, так называемые экспедиционные войска под командованием гитлеровца Штелькера действуют по ликвидации партизан и еврейского населения в Прибалтике. Этот нацист Штелькер страшный и хитрый человек. Он все делает чужими руками. Расстреливают, вешают, в огне жгут советских граждан его сообщники: местные нацисты и полицаи, им помогают и наши предатели: украинцы, русские и белорусы, эстонцы, латыши, литовцы. Этим людишкам гитлеровцы поручают заполнять братские могилы советскими людьми.
– Что это за люди, полицаи? – спросил кто-то из товарищей.
– Полицаи? – переспросил гость. – Это не просто люди, которых гитлеровцы силой заставляют им служить. Многие из них добровольно пошли на службу к фашистам, чтобы совершить вполне осмысленное преступление перед своими соотечественниками. Полицаи действуют в знакомой им местности, где они знают каждого человека, каждую лесную тропинку. С их помощью гестаповцы узнают, где живут коммунисты, комсомольцы, семьи партизан. Правда, среди полицаев есть и наши товарищи, они помогают нам вылавливать предателей, ну а суд над этими людишками у нас короткий – на сук, и делу конец.
Каждое сказанное партизаном слово, как капля раскаленного металла, падало на сердце советских солдат. А Степан Афанасьевич называл имена погибших людей, перечислял сожженные врагами села, деревни. Он призывал нас не к жестокости, а к возмездию. Голос его звучал спокойно, неторопливо и уверенно, как речь прокурора.
Бойцы слушали партизанского командира, опустив головы. Никто не задавал ему больше вопросов, но с этого дня каждый из нас с какой-то особой неутолимой жадностью искал встреч с врагом в открытом бою.
Когда партизанский командир уходил от нас, Максимов протянул ему свою молчаливую подругу-трубочку:
– Передайте эту забаву от меня вашему лучшему пулеметчику.
«Неизвестный гость» обнял Максимова.
Последнее свидание с сыном
В сентябре и октябре 1943 года батальон майора Круглова находился во втором эшелоне. Мы учились штурмовать и блокировать вражеские укрепления, пулеметные, орудийные доты и дзоты, преодолевать водные преграды, минные поля, вести уличные бои.
Я неотлучно находился на тактических и стрелковых занятиях, на моих глазах происходило перевооружение стрелковых частей: старое оружие заменялось новым, более совершенным. К ноябрю батальон Круглова был полностью укомплектован и подготовлен к наступательным боям.
Перед уходом на передовую мне был предоставлен отпуск для свидания с сыном. Это был один из самых радостных дней в моей жизни. Побыть вместе с Володей несколько часов, услышать его голос, обнадежить сынишку, что он не одинок, поблагодарить тех, кто оберегает жизнь осиротевших детей, – это ли не радость!
Проходя по улицам города, я видел, с какой заботливостью горожане готовились к третьей военной зиме: они заколачивали досками и листами фанеры выбитые разрывами снарядов окна, двери, ставили заплатки на крышах и фасадах домов. На окраинах города, где еще сохранились деревянные дома, ленинградцы разбирали их, заготовляя топливо на зиму. Из окна каждого жилого дома на улицы, словно руки, изогнутые в локте, высовывались железные рукава дымоотводных труб, а рядом с трубами виднелись вставленные в фанеру в виде форточек кусочки стекла для дневного освещения жилья. На улицах и во дворах – ни соринки. Придерживаясь северной стороны, настороженно шагали вдоль стен домов жители города[38].
В детском доме, где жил Володя, горел электрический свет, дети в теплых костюмчиках бегали по чистому, теплому полуподвалу. Я посадил сына на колени и увидел, что пальчики на левой руке у него разжаты. Значит, тетя Катя жива и невредима.
– Папочка, бабушка принесла мне вот этого мишку. Он пищит, только нажми ему на животик. А еще бабушка сказала, что скоро мы все – мама, ты, бабушка и я – будем жить вместе. Правда, папа?
Отвечать на такие вопросы ребенка было трудно, и я лгал, только бы успокоить его сердце:
– Верно, сынок. А это кто тебе такие хорошие ботиночки купил, а?
– Мама! – с восторгом ответил Володя. – Она сама не может прийти – у нее ножка болит, с сестричкой прислала.
Володя с детской гордостью показал и новенькие шерстяные носочки.
– Это тоже мама прислала, – добавил он.
На обратном пути к фронту я зашел в госпиталь навестить Зину, но встретиться с ней мне не удалось: госпиталь был на карантине.
Вернувшись и проходя по траншее, я заглянул в свой снайперский окоп. Там уже сидел у бойницы Сергей Найденов:
– Как сынишка?
– Растет.
– К Зине заходил?
– Карантин в госпитале, не пустили.
Сергей дернул меня за рукав:
– Глянь, как он, сукин сын, бежит!
Я увидел немца, бегущего по открытому полю к развалинам кирпичного дома. Найденов не успел выстрелить, но немец на мгновение приостановился, выбросил вперед руки, а затем всем корпусом наклонился вперед и, не сгибаясь, ткнулся лицом в землю. С некоторым опозданием до слуха долетел одинокий винтовочный выстрел.
– Фу ты, дьявол! Сидишь, сидишь, ждешь, а появится – так на тебе, из-под носа вырвут…
Найденов закрыл бойницу, взялся за кисет.
– Корчнова ты на обороне не встречал? – спросил Сергей.
– Нет, а что?
– В газете о нем напечатали: мол, здорово Сибиряк воюет. И фотография есть, во весь рост стоит Семен возле своей хлопушки.
Найденов полез в сумку за газетой, но не успел достать ее, как к нам в окоп пришел Бодров:
– Я за помощью: одному не найти немецкого снайпера. Он где-то пригнездился так, что держит под прицелом два траншейных поворота: днем нельзя пройти, ходим только ночью.
– А ты прислушался к звуку выстрелов, откуда он стреляет?
– Нет, а что?
– Как же мы его найдем, если не знаем даже, откуда он стреляет?
– Сережа, ты ведь знаешь волчью повадку фашистов: они в одиночку на охоту не ходят, а целой стаей.
– А у тебя что, нет напарника?
– Нет. Захаров ранен в прошлом бою, еще из госпиталя не вернулся.
Втроем мы ушли в роту Акимова. До наступления полной темноты не сводили глаз с рубежа противника, осматривали внимательно каждую ржавую банку, лохмотья, которые валялись на бруствере немецкой траншеи, но ничто не вызывало подозрения. Где же мог притаиться вражеский стрелок?
В канун годовщины Октябрьской революции всю ночь шел ледяной дождь. Хотелось прижаться к чему-то теплому, согреться… Мы дрожали от холода, но были начеку. На заре дождь прекратился, подул морозный северный ветер. Это было первое ясное морозное утро. Не хотелось думать о том, что в красоте наступающего дня может пролит