Страффорд кивнул. Ему не нравился этот тип, не нравилось его грубоватое веселье и досужая светская болтовня. Однако если уж на то пошло, в мире вообще имелось не так уж много людей, которые были бы Страффорду действительно симпатичны.
– Вы сказали, что приняли меня за чьего-то свояка, – пробормотал он. – О ком вы говорили?
Хафнер поджал губы и тихо присвистнул, чтобы показать, насколько он впечатлён:
– А из вашей памяти не ускользает ни одна мелочь, а? Как, вы сказали, вас зовут?
– Страффорд.
– Стаффорд?
– Нет. Стр-р-раффорд.
– А-а, извините. Что ж, я подумал, вы, вероятно, тот самый пресловутый Фредди Харбисон, брат госпожи Осборн, чьё имя никогда не произносится в этих стенах. Всегда на мели и отирается повсюду в поисках того, где бы чего прикарманить. Паршивая овца среди Харбисонов из Харбисон-холла – а в какой семье не без урода?
– Что же он сделал, чтобы заслужить такую скверную репутацию?
– О, о нём ходят самые разные истории. Сомнительные деловые авантюры, мелкие кражи, обрюхаченная любимая дочь того или иного старинного дворянского рода – ну вы знаете, как оно бывает. Конечно, всё это могут быть просто сплетни. Одно из главных удовольствий сельской жизни – возводить напраслину на соседей и наносить удары в спину тем, кто богаче и знатнее.
Страффорд снял с каминной полки несколько выцветшую фотографию в рамке – на ней был изображён более молодой и стройный полковник Осборн в мешковатых льняных брюках и джемпере для игры в крикет, стоящий на лужайке перед Баллигласс-хаусом и с несколько жестковатой, но тёплой отеческой улыбкой глядящий на детей: мальчика лет двенадцати или около того и девочку помладше; дети играли друг с дружкой: девочка взгромоздилась на миниатюрную тачку, а мальчик катил её по траве. Позади, на ступеньках дома, виднелась смутная, размытая женская фигура. На ней было светлое летнее платье по икры. Левая рука была поднята, похоже, не в знак приветствия, а скорее предупредительно, и хотя лицо затуманивала тень от букового дерева, благодаря подобной позе она выглядела то ли встревоженной, то ли рассерженной, то ли обуреваемой обоими этим чувствами одновременно. Странная сцена, подумал Страффорд. По какой-то причине фотография казалась постановочной, живой картиной, значение и смысл которой потускнели от времени, как и сам снимок. Видна была только одна ступня женщины в старомодной туфле с острым носком, которая так легко стояла на ступеньке, что казалось, будто она вот-вот взлетит в воздух, как фигура в тонком платье на полотне кого-нибудь из прерафаэлитов.
– Миссис Осборн-первая? – спросил Страффорд, поворачивая фотографию так, чтобы Хафнеру стало видно.
– Думаю, да, – сказал доктор, всматриваясь в призрачную фигуру женщины. – Я её не застал.
– Она умерла, я так понимаю?
– Да, умерла. Упала с лестницы и сломала позвоночник. – Он увидел удивлённый взгляд Страффорда. – Разве вы не знали? Трагическая история. Думаю, она прожила ещё несколько дней, а затем испустила дух. – Он сдвинул брови и всмотрелся в фотографию повнимательнее. – Судя по позе, выглядит она и правда хрупкой, не находите?
8
Доктор Хафнер поделился ещё несколькими обрывками расхожих сплетен – Страффорд понимал, что этот человек наверняка окажется слишком осторожен, чтобы выдавать семейные тайны, если только он в них посвящён, а он, будучи врачом, несомненно, что-то да знает, – и ушёл в дом в поисках своей пациентки.
Страффорд остался у камина. Пытаясь систематизировать факты дела, он имел обыкновение впадать в своего рода оцепенелый полутранс. Потом, придя в себя, едва ли помнил, какое направление приняли его размышления и каков был их результат. Всё, что оставалось, – это смутное шипящее свечение, похожее на мигание лампочки, которая вот-вот перегорит. Надо полагать, что, уйдя таким образом в себя, он, должно быть, к чему-то пришёл, должно быть, продвинулся как-то в направлении разгадки, даже если не знал, где это что-то находится и в чём вообще заключалось продвижение. Он как будто ненадолго засыпал и тотчас же погружался в некий мощный и вещий сон, все подробности которого блёкли в миг пробуждения, оставляя только ощущение, отблеск чего-то значительного.
Инспектор вышел в прихожую и примерил несколько пар резиновых сапог, стоящих под вешалкой, пока не обнаружил пару таких, которые пришлись ему хотя бы приблизительно впору. Затем надел пальто и шляпу, обмотал горло шарфом и вышел навстречу холодному белому свету зимнего дня.
Снегопад прекратился, но судя по набухшим в небе тучам, было ясно, что вскоре снега выпадет ещё больше.
Страффорд побродил вокруг дома, время от времени останавливаясь, чтобы сориентироваться на местности. В целом здание нуждалось в капитальном ремонте и восстановлении. Рамы на больших окнах сгнили, замазка осыпалась, а по стенам бежали трещины, в которых поселились побеги летней сирени, оголённые в это время года. Вытянув шею и взглянув наверх, он увидел, как провисли желоба, а выступающие края шиферной кровли растрескались и зазубрились под воздействием бесчисленных зимних бурь. Его захлестнула тёплая волна ностальгии. Только тому, кто, как он сам, родился и вырос в подобном месте, была ведома та особая, пронзительная нежность, которая охватывала его при виде печального зрелища такого упадка и обветшания. Бессильная ностальгия была проклятием его непрестанно тающей касты.
Инспектор подошёл к пожарной лестнице, которую видел ранее с той стороны стеклянной двери на первом этаже. Здесь внизу ржавчина разъела её гораздо сильнее, чем наверху, и он подивился тому, что сооружение до сих пор не рухнуло. Снег у её подножья лежал нетронутым белым ковром. В последнее время по этим ступеням никто не ходил – он был уверен, что по ним никто не ходил уже очень давно. Да помогут небеса любому, кого застигнет пожар на верхних этажах. Он особенно боялся оказаться в горящем здании без возможности его покинуть – до чего ужасна была бы такая гибель!
В тот миг, во второй раз за день, Страффорд почувствовал, что за ним наблюдают. Повертел головой туда-сюда, щурясь от ослепительного света девственно-белой лужайки, простирающейся до опушки густого леса. Он задавался вопросом, та ли это роща, на которую Лэтти указала ему ранее из окна гостиной, та, где когда-то валили брёвна. Но нет, этот лес был слишком обширным, чтобы его можно было назвать рощей. Казалось, будто деревья, потрясая чёрными ветвями, с отчаянным напором продвигаются вперёд – и в любой момент прорвут изгородь из колючей проволоки, которая служит им границей, решительно тронутся в наступление, ковыляя и волоча корни по земле, через лежащее перед ними открытое пространство, обложат осадой дом и примутся яростно молотить сучьями по его беззащитным стенам. Будучи провинциалом по рождению, Страффорд питал здоровое уважение к Матери-Природе, но так и не смог по-настоящему её полюбить. Даже в подростковом возрасте, когда он зачитывался Китсом и Вордсвортом и проникся идеями пантеизма, он предпочитал наблюдать за капризами этой старой своевольной дамы с безопасного расстояния. Сегодня же за пением птиц и цветением растений ему виделась только бесконечная и кровавая борьба за доминирование и выживание. Как любил повторять суперинтендант Хэкетт, мозолистыми руками выполняя свой каждодневный тяжкий труд, после того как целыми днями борешься с преступностью, ночами трудно испытывать любовь к «лисенятам, которые портят виноградники»[10].
Теперь Страффорд убедился, что он здесь не один, но глаза всё ещё слепил контраст между заснеженной лужайкой и сумрачной стеной стоящих за ней деревьев, так что он никого не увидел. Затем что-то шевельнулось так, как не шевельнулись бы ни обломленный ветром сук, ни потревоженная птицей путаница ветвей. Инспектор поднял руку, чтобы прикрыть глаза, и различил что-то, похожее на лицо, хотя на таком расстоянии оно походило на не более чем бледное пятно на тёмном фоне леса. Но да, это было лицо, окружённое чем-то вроде ржавого ореола волос. И вдруг оно исчезло, как будто его никогда и не было. Был ли это человек – или всего лишь игра бликов, отбрасываемых снегом, на грязно-бурых стволах?
Страффорд чувствовал себя одновременно находящимся у всех на виду и отрезанным от всего мира. Кто за кем наблюдал: он сам за тем, кто был там, а затем исчез, – или наоборот?
Детектив пошел через лужайку. Снег был глубоким, и каждый след, который он оставлял за собой, сразу подчёркивался клиновидной тенью. Когда он добрался до того места у опушки леса, где увидел или вообразил фигуру, наблюдавшую за ним, то обнаружил затоптанный куст папоротника-орляка. Он перелез через колючую проволоку и двинулся вперёд, к деревьям.
Здесь над головой нависал полог ветвей, а на земле виднелись лишь редкие клочки снега, слишком небольшие и разрозненные, чтобы заметить след того, кто прошёл этим путём до него, кем бы он ни был. Троп не было, но чутьё вело Страффорда вперёд, всё глубже и глубже в лес. Его хлестали прутья, а огромные дугообразные побеги шиповника вытягивали колючие усики и цеплялись за пальто и штанины брюк. Этим его, впрочем, было не запугать, и он двинулся дальше. Теперь он был не кем иным, как охотником: нервы натянуты, разум чист, дыхание поверхностно, а кровь бесстрастно бежит по жилам. Он ощутил острый прилив страха. Наблюдатель, за которым следят; охотник, за которым охотятся.
На листе растения он заметил что-то тёмно-блестящее, протянул кончик пальца и коснулся находки. Это была кровь – свежая.
Он пробирался сквозь угрюмую, неподатливую чащу, высматривая по пути новые капли крови – и находя их.
Пройдя немного, остановился. Казалось, Страффорд уловил звук ещё до того, как его услышал. Впереди кто-то что-то рубил, не дерево, но что-то вроде этого. Он стоял и слушал, рассеянно вбирая в себя окружающие его запахи: резкий дух сосны, мягкий коричневый аромат суглинка. Он снова пошёл вперёд, уже более осторожно, раздвигая ветки и пригибаясь, чтобы избежать царапин. Чувствовал себя героем сказки, что прокладывает путь к заколдованному замку через застывший, скованный чарами лес.