Теперь Страффорд был на одном уровне с ней, да так близко, не более чем в пяти-шести ярдах, что было слышно, как он тяжело дышит от усилия, с которым карабкался по крутому, скользкому склону. Что если выскочить ему наперерез, как животное, и накинуться на него, пустив в ход зубы и когти? Уж это-то пошатнуло бы его самообладание, заставило бы обратить на неё внимание, о да! Но она не пошевелилась, затаила дыхание и позволила ему пройти мимо.
Она наблюдала за ним, пока он не достиг гребня холма и не скрылся из виду. Услышала, как мимо проезжает грузовик. Если его сбили с ног, то он получил по заслугам.
Он был ужасно заносчив, почти как эти великосветские болваны на охотничьих балах, которые никогда не приглашали её на танец, потому что боялись её, или так называемые лошадники из числа дружков отца, которые стояли вокруг с бокалами хереса в руках и только улыбались ей, тараща стеклянные глаза в своей всегдашней идиотской манере. Половина из них даже не могла вспомнить её имени. Впрочем, он был всё же получше, чем родня её мачехи, эти Харбисоны, которые считали себя первейшими аристократами во всём графстве и из снобизма позволили своей блаженной дочери выйти замуж за её несчастного отца и превратить его жизнь в сущий кошмар.
И всё же этот сыщик был хорош собой, хоть и худощав – как вообще можно быть таким тощим? – а ещё, как она подметила, у него красивые руки, а ногти – чистые и аккуратно подстриженные. У неё имелась фобия по поводу ногтей, а точнее, того, что они продолжают расти, как и волосы, всё растут и растут, даже после того как умрёшь – так кто-то ей однажды сказал. Представьте себе, что вы растянулись на шесть футов под землей в кромешной темноте, ваш череп зарос космами, похожими на стальную мочалку, а окостеневшие пальцы сцепились на голых рёбрах дюймами чего-то хрупкого и блестящего, как перламутр, что торчит из их кончиков…
Она покинула своё древесное укрытие и спустилась по склону. Двигалась осторожно, не спеша. Нельзя было позволить себе поскользнуться и упасть навзничь в полузамерзшую грязь, потому что юбка, надетая на ней, была не её собственной. Убедившись, что доктор Хафнер – Фриц – ушёл, она прокралась в спальню, где на кровати лежала отключившаяся Белая Мышь, вынула из гардероба одну из её твидовых юбок и толстый джемпер, утащила их к себе в комнату и надела на себя.
Ей нравилось носить мачехины вещи – по какой-то неведомой причине её это пробирало до дрожи и вызывало своего рода мрачное наслаждение.
Теперь она остановилась среди деревьев на краю поляны, сняла кальсоны – из-за сапог для верховой езды это было нелегко – и переложила их в карман мачехиной юбки. Воздух, прохладный, как шёлк, приятно обдал бедра. От этого вовсе не стало холодно – даже наоборот. Она улыбнулась. О, она была смелой девушкой, знала это и гордилась этим.
Вот и вагон, от которого тянулась цепочка следов Страффорда, и большое круглое пятно крови на утоптанном снегу.
У двери она помедлила. Несмотря ни на что, по прошествии долгого времени она не смогла выработать какую-либо форму этикета, применимую к этим походам – чем бы они ни были; даже не придумала, какое слово использовать, чтобы описать то, что она делала, когда таким вот образом уходила в лес. Визиты? Это звучало до смешного официально, а когда она попробовала его на вкус, то слово произвело на неё впечатление чего-то вычурного и неестественного – «вз-з-зиты», ровно так, как сказала бы Белая Мышь, когда корчила из себя королеву Елизавету и начинала говорить тем самым тонким сдавленным голоском, звук которого так походил на мышиный писк. Ну а как насчёт «свиданий»? Нет, это звучало не лучше «визитов», пожалуй, даже глупее.
Да и какое это имело значение? По её мнению, на самом деле её здесь не было. Это казалось странно – как можно быть где-то и в то же время не быть?
Она жила в своём выдуманном мире, вот в чём дело. Одним ярко-зелёным летним утром, сверкающим росой – она очень отчётливо его помнила – она потревожила на огороде паутину, натянутую между двумя кочанами капусты, и все паучата вмиг разбежались по нитям во все стороны; их, наверное, были сотни, даже тысячи. Так же и с ней: она – паук, сидящий в центре паутины, а все маленькие чёрненькие существа, удирающие прочь, её собственные образы, убегающие в мир.
Для проформы она постучала в дверь – ведь этот грязный зверь мог заниматься там чем угодно – и вошла в узкий дверной проём. Когда в детстве мать читала ей перед сном «Ветер в ивах», она всегда была на стороне хорьков и горностаев.
Фонси сидел на корточках перед печкой и подкармливал её обрубками ветвей.
– Дрова-то у тебя сырые, – сказала Лэтти. – Как ты печку сырыми дровами топить собрался? Ох и осёл же ты! – Он даже не обернулся, чтобы посмотреть на неё. Воротник его кожаной куртки был поднят, а на ногах были обуты теннисные туфли без шнурков – только что снятые им ботинки стояли возле печки, разинув огромные рты и высунув языки. Его запах она чувствовала с того места, где стояла. – А ещё от тебя воняет, как от скунса. – Он буркнул что-то в ответ. – Что? – резко спросила она. – Что ты там вякнул?
– Говорю, откуда ты знаешь, как от скунса пахнет?
– Ну, я-то, по крайней мере, знаю, что такое скунс, – на самом деле она этого не знала, – а вот ты – нет.
Он встал. Её всегда удивляли его габариты. В невероятно узком пространстве вагончика Фонси выглядел даже крупнее, чем был на самом деле. Вставая вот так на ноги, неуклюже, вертя огромной головой на короткой толстой шее, он казался каким-то огромным диким чудовищем, вылезающим из берлоги в земле.
В такие минуты, когда она уходила в самое сердце леса и забиралась в его вонючее логово, Лэтти понимала, что по-хорошему должна бы его бояться, но не боялась. Это он её опасался – и она знала это наверняка. Он был в два, даже в три раза сильнее, мог шутя сломать ей запястье или руку, мог даже свернуть ей шею одним рывком своих мясницких рук, но из них двоих рычаги управления были именно у неё. Как такое могло произойти? Мужчины, все мужчины, по её опыту, боялись женщин, хотя её опыт в этой области, что приходилось признать даже ей самой, никак нельзя было назвать обширным.
Именно в этот миг она заметила на столе выпотрошенного кролика:
– Это что ещё за гадость?
– Мой ужин. – Он снял с крючка над раковиной закопчённую сковороду и поставил её на плиту. – Хочешь немного?
– Эту штуку не выйдет как следует прогреть на таких…
– …сырых дровах. Знаю.
– И что же ты будешь делать, сырым его сожрёшь? Так прямо и вижу, как ты жуёшь кусок мяса, а по подбородку стекает кровища. Ты ведь и сам наполовину животное.
Он посмотрел на неё. Она посмотрела ему в глаза в ответ. Эти ужасные прыщи, сказала она про себя, как она может подходить к нему так близко, когда ими усыпан весь его лоб?
– Курево принесла? – спросил Фонси.
Из кармана пальто Лэтти достала плоский серебряный портсигар и поддела пальцем крышку. Этот портсигар был одним из многих предметов, которые она позаимствовала без спросу у мачехи и оставила себе. Сигареты были марки «Черчманс». Обычно она приносила с собой «Синиор сервис», которые черпала горстями из какого-нибудь из блоков по двести штук – их отец каждые две недели заказывал в «Фоксе» на площади Колледж-Грин. Пачку «Черчманса» она стащила у отца Лоулесса. Ему та уже не понадобится.
– А ещё вот что у меня есть, – сказала она, доставая из внутреннего кармана чекушку джина «Корк-Драй». Рассмеялась: – Можем устроить коктейльную вечеринку.
Фонси криво улыбнулся, обнажив щель между передними зубами.
– Ты пальто-то снимать собираешься? – тихо спросил он. Когда они были вместе вот так, в лесу, даже самый простой вопрос в его устах мог прозвучать как намёк.
– Да ты хоть понимаешь, какая здесь холодина? – возмущённо ответила она. – Сам-то чего не снимешь свой кожух, или как там называется эта штука, которую ты носишь?
Он рассказывал ей, что его куртка пошита из лошадиной шкуры и что её носил пилот истребителя «Спитфайр» во время войны, которого потом убили. Она, конечно, не поверила, за исключением части про лошадиную шкуру, ибо от куртки стойко несло живодёрней. Интересно, правда ли то, что однажды рассказал ей Доминик: что в процессе дубления кожи используется собачий помёт? Мир был ужасен во многих отношениях.
Ногтями она принялась срывать с горлышка бутылки печать. Он радостно смотрел на неё, рассеянно ковыряя ранку на губе.
– Тут был этот детектив, – сказал он. – Стаффорд, или как там его.
– Знаю. Я видела, как он поднимался в гору. Кстати, кролик-то этот и правда воняет. Я прямо отсюда запах чую.
– Пахнет как от тебя, – заявил Фонси с лукавой ухмылкой, просунув кончик языка в щель между передними зубами.
– Какой же ты противный!
Они сели на лавки, лицом друг к другу, прислонившись спиной к стенам фургона. Закурили, и только теперь Лэтти откупорила джин. Замерла, держа бутылочку перед собой, и нахмурилась.
– Ну и как мы будем это пить?
– По-братски поделим, как же ещё.
– То есть мы вдвоём станем пить из одной бутылки? Да ни в жизнь – по крайней мере, пока у тебя на губе эта отвратительная язва. Найди мне что-нибудь.
Он отошёл, открыл шкаф и вернулся с мутным стаканом.
– Он же грязный! – воскликнула Лэтти. – Ты что, вообще никогда ничего не моешь?
Она отогнула подол юбки и энергично провела им по внутренней стороне стакана. Фонси снова бросился на лавку, опираясь на локоть. Правая нога Лэтти была поднята, и ему открылся весь верх её чулка и пуговица на подтяжках, удерживающая его в натянутом состоянии.
– У тебя красивые ноги, – сказал он.
– Да уж, красивые и кривые, спасибо моему драгоценному папочке.
– Мне нравятся.
– Да тебя-то какие угодно устроят, лишь бы раздвигались.
Половину джина она вылила в стакан и протянула ему бутылку:
– Будем здоровы. – Сделала глоток и поморщилась: – Ненавижу вкус этой дряни, не знаю, на кой я вообще её пью.