– Потому что так ты чувствуешь себя лучше.
– Тебе-то, может, от неё и лучше. А у меня такое ощущение, будто я проглотила дозу параквата.
– Ну так не пей, чего уж. Дай сюда, сам выпью.
– Ой, да заткнись ты, – сказала она, внезапно ощутив, что совеет, и отвернулась. Сделала ещё глоток и ещё раз затянулась сигаретой. Она ещё не научилась вдыхать как следует («Только добрый дым зазря переводит», – всегда ворчал Фонси). Принялась изучать вечерний свет в грязном заднем оконце.
– И что же ты сказал нашему Шерлоку Холмсу? – спросила она.
– Кому?
– Детективу, помнишь? Он же тут был? Или он уже изгладился из твоего могучего мозга?
– А тебя он видел?
– Обижаешь! Я же спряталась. – Она сделала паузу. – О чём он тебя спрашивал?
– Да ни о чём таком. Хотел знать, где я был вчера ночью.
– И что ты сказал?
Она наблюдала за ним через край стакана.
– А ты как думаешь, что я сказал?
Она кивнула, задумавшись.
– Не такой уж он и лопух, каким кажется.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю, и всё тут. – Она подтянула оба колена к себе, и взгляд Фонси оказался прикован к бледной внутренней стороне её бёдер, которые она теперь немного раздвинула, делая вид, будто это происходит само собой. Он откровенно выпучил глаза, и она рассмеялась. – Да рассмотри уже там всё хорошенько, не стесняйся! – сказала она и сделала ещё один, более затяжной глоток из мутного стакана.
Он взглянул на её лицо, затем снова сосредоточил влажный взгляд на том, что она ему открывала. Она протянула ему последнюю сигарету:
– Избавься от неё, ладно?
Он раздавил окурок в блюдце на сушильной доске рядом с тлеющими остатками собственной сигареты.
– У тебя там сковорода горит, – сказала она. – Смотри вон, как дымится.
Он вытянул руку, снял сковороду с огня и со звоном уронил её на пол.
– Да и печка тоже чадит. Задохнёмся мы тут с тобой.
– А я её всё-таки растопил, – сказал Фонси, – даже если дрова и были сырые.
– О да, ты гений!
Теперь она полностью расслабила бёдра, и они беспрепятственно раздвинулись в стороны. Полы её пальто откинулись назад, а юбка задралась до ляжек. У Фонси побагровел лоб, прыщи на нём ярко запылали, и она слышала, как он дышит, не быстро, а глубоко и размеренно. Это походило на тихий стон. Она подумала о Страффорде, о том, как он проходил мимо неё на склоне холма, и о его хриплом и быстром тяжёлом дыхании.
Фонси принял напряжённый вид, почти такой, словно ему было больно.
– Становись на колени, – скомандовала она тихим голосом, сама уже немного охрипнув. – Давай-давай, на колени, увалень!
Увалень. На это слово она недавно наткнулась в какой-то книге. Она уже знала его и прежде, слово-то было общеупотребительное, но на этот раз она обратила на него особое внимание и запомнила его. Оно ей понравилось. Увалень.
Фонси поднялся с лавки и опустился перед ней на колени. Это было непросто, ему едва хватало места, настолько узким был промежуток между лавками. Она смотрела на него сверху вниз, пока он пытался втиснуться в это пространство. Одну руку положила ему на голову, окунула три пальца другой к себе в стакан и размазала джин между бёдрами. Алкоголь обжёг её, но ей было всё равно. Язва на его губе её тоже не волновала. Её вообще ничего не волновало.
– Пей давай, – приказала она, и её голос стал твёрже. – Валяй, вылизывай.
Он опустил лицо к её коленям и зарылся глубоко между бёдер, как терьер, подумала она, который лезет в лисью нору. Волосы его были горячими и щекотали ей кожу. Это походило на то, как будто её лизало какое-нибудь животное. Она снова подняла томные глаза на сумерки за окном. Увалень, подумала она. Валяй, вылизывай, лакай моё лоно! Она бы рассмеялась, если бы не была так близка к оргазму. Перед глазами вспыхивали и с шипением гасли огоньки, похожие на звёзды, а она думала обо всех этих мультяшных существах, про кота Тома, или как его там, а ещё про того зайца, как же его звали? Когда их ударяли по голове, над ними кружились вихри из звёздочек, словно огненные колёса. Багз Банни, точно! Она уловила запах кролика на столе. Этот увалень сказал, что от него пахнет так же, как от неё. Может, так и есть? Валяй, увалень, лакай моё лоно. Звёзды. Язык у него был грубый, кошачий. Кот Том, кот, котик, котяра… Шипит, шипит… Пш-ш-ш… Теперь Фонси убрал голову из промежутка между её бедер, и она откинулась назад, переводя дух, и допила последние несколько капель джина из стакана. Лэтти часто думала, что это и есть самая сладостная часть всего процесса, эти несколько праздных мгновений после того, как всё кончено, её разум сладко затуманивался, и не нужно было думать вообще ни о чём. Фонси, её бедный увалень, её бедный лесной дикарь, согнулся в три погибели, опустив плечи ей на колени, а его огромная лохматая голова покоилась у неё на бедре. Они никогда не целовались, она этого не позволяла, да и не позволила бы никогда, даже если бы у него не было болячки во рту, прыщей на лбу и вкуса её лона на губах. Ей просто не хотелось его целовать. Ей не хотелось целовать никого.
Она положила руку ему на плечо и оттолкнула прочь.
– Теперь ты, – сказала она.
Он завозился с передним клапаном своего комбинезона, расстёгивая кнопки и стягивая его вниз, а она обвила ногами его шею, скрестив лодыжки за спиной. Она даже не смотрела на него, на то, как дрожит и кряхтит его сгорбленная фигура. Ей и не хотелось на это смотреть, это было слишком гадко: эта большая торчащая красно-фиолетовая штуковина, верхняя часть которой напоминала шлем, его кулак, сокращающийся в таких жутких судорогах – можно было подумать, будто он доит корову. В конце он издал удивительно мягкий хныкающий звук: похожий издают младенцы во сне. Её ноги всё ещё обвивались вокруг его шеи, и он наклонил голову вперёд, повернул вбок и припал ртом к мягкой прохладной жемчужно-серой плоти позади её колена. Так странно выглядела эта большая башка с подушкой сальных рыжих кудрей, просунувшаяся между её коленями, подобно отрубленной голове на блюде.
Он заговорил, но она его остановила.
– Брось! – яростно прошипела Лэтти, схватив его за ухо и сильно вывернув его. – Вот не начинай затирать тут мне про любовь. Ты меня не любишь, я тебя не люблю. Никто никого не любит. Ясно? Усёк?
Он что-то промямлил, пытаясь кивнуть, и она отпустила его ухо, которое вспыхнуло ярко-красным.
Она не могла сказать с уверенностью, куда подевалось вещество, которое он из себя выкачал, – как она предположила, оно пролилось на пол или разбрызгалось по лавке. В один из совместных вечеров она набрала каплю его на палец и из любопытства попробовала на вкус, самую чуточку, самым кончиком языка. Вкус оказался странным – словно кто-то размочил в молоке опилки и сдобрил щедрой щепоткой соли.
Только представь, как сгустки этой слизи, липкой и горячей, попадают внутрь тебя, а из них вылезают эти крошечные головастики и мчатся наперегонки друг за другом вверх по канальцам твоего тела!..
Она никогда никому не позволяла делать с собой такое, хотя пытались многие, включая Джимми Уолдрона – у Атертонов в прошлое Рождество. Он уже вырос, обучался на учителя или что-то в этом роде и занимался регби. Кажется, он забыл, как зажал её в туалете в тот день, в далёком детстве. Зато она не забыла. О да, она ничего не забыла! После того как он рухнул на пол в зимнем саду, когда она со всей силы двинула коленом ему в промежность, его пришлось забрать от Атертонов домой. Возможно, этот случай научит его не совать руки туда, куда не просят.
Фонси надел комбинезон, перебрался на другую лавку и теперь снова опёрся на локоть, глядя на неё с полоумной ухмылкой. Она задёрнула колени тяжёлой тканью юбки. Жаль, что она не сможет сообщить Белой Мыши, чем занималась её падчерица всего минуту назад. Может, в следующий раз стоит заставить Фонси разбрызгать его сок по всему подолу, а потом повесить платье обратно в шкаф и дать этой суке повод задуматься…
– Ты когда в школу-то вернёшься? – спросил Фонси, закуривая ещё одну сигарету.
– Да я и не собираюсь, – ответила Лэтти.
– Ого! А что так?
– А просто не собираюсь, вот и всё.
– Твоему бате будет что сказать по этому поводу.
– Ну что ж, «батя» мой пусть что хочет, то и говорит.
Четыре года она провела в пансионе в Южном Уэльсе, отвратительной помойке неподалёку от городка, название которого она так и не научилась правильно произносить, поскольку в нём имелось около двенадцати согласных и почти ни единой гласной. Никому, кроме Доминика, она не сказала, что не станет возвращаться после рождественских каникул, а о причине не рассказала даже ему. Дело было в том, что её исключили; однажды ночью надзирательница застукала её с парнем, горожанином, у задних ворот: она стояла, зажав в ладони его отросток (он напоминал ей резиновую ручку от велосипедного руля), а он – наполовину запустив разгорячённую лапу под её форменный сарафанчик.
Этот случай сошёл бы ей с рук, если бы не стал ещё одним, и притом самым серьёзным, в длинном списке её так называемых безнравственных поступков. Ей не понравился разговор с мисс Хайфорд-Хили, директрисой, но это была небольшая цена за дар свободы, который так внезапно свалился прямо на неё. Хаха-Хихи, как все называли мисс Хайфорд-Хили, написала отцу, что его дочери не разрешат вернуться после рождественских каникул. Однако Лэтти удалось перехватить письмо – сколько дней она провела, затаившись на лестничной площадке, продрогшая до костей в ночной рубашке, наблюдая через перила, не несут ли почту! – и теперь часами, как казалось, ворочалась в постели без сна, каждую ночь гадая, что именно сказать отцу, когда настанет время возвращаться к учёбе и придётся признаться, что её выставили за ворота. Вот ведь забавная штука: когда у неё так много всего на уме, такая банальная вещь, как исключение из школы, столь сильно отягощает её мысли. Порой очень сложно бывает объяснить своё собственное поведение, что правда, то правда.