Доминика Осборна Страффорд нашёл в гостиной. Баллигласс был выстроен с викторианским размахом и наверняка мог похвастаться двадцатью пятью, а то и тридцатью комнатами, но с годами населяющее дом семейство превратило его в компактное буржуазное жилище, состоящее лишь из кухни и столовой, мало-мальски пригодной для проживания гостиной, трёх спален, одной ванной комнаты и отдельной от неё ненадёжной уборной, в то время как остальной части дома дозволили погрузиться в состояние вневременной незыблемости, словно то были непосещаемые залы в музее, где хранились экспонаты, на которые никто не желал смотреть. Отец Страффорда в своё время ужал Розли-хаус ещё более радикальным образом и ныне уже почти не осмеливался ступать за пределы помещения, что когда-то служило ему кабинетом, но постепенно трансформировалось в универсальное убежище: установил там двуспальную кровать, ту, на которой они с женой спали в течение нескольких лет своего недолгого брака, газовую горелку, керосиновую печь, а также несколько всевозможным образом украшенных ночных горшков – часть коллекции, собранной неким забытым предком.
Уже стемнело. Шторы были задёрнуты, горели электрические лампы. Наследник рода Осборнов устроился в глубоком кресле у камина, на маленьком столике рядом с ним стоял поднос с чайным сервизом, а на коленях лежал раскрытый учебник медицины – юноша учился на втором курсе медицинского факультета Тринити-колледжа в Дублине. Лабрадор, тот самый, который ранее обдал весь холл брызгами талого снега, растянулся у ног молодого человека, толстый и вялый, как тюлень. Огонь в камине усердно горел, и воздух был насыщен запахом пылающих берёзовых поленьев.
Подняв взгляд на вошедшего инспектора, молодой человек нахмурился. Собака тоже настороженно приподняла большую квадратную голову.
– Ага, вас-то я и ищу, – сказал Страффорд. – Надеюсь, я вас не побеспокоил?
Доминик захлопнул книгу и положил её на пол возле кресла.
– Ничуть не побеспокоили. Полагаю, вы хотите – как это говорится? – учинить мне допрос с пристрастием по поводу отца Тома?
– Ну, с пристрастием – это не то слово, – ответил Страффорд. – Это только в кино бывает.
– Значит, допросите меня беспристрастно?
Страффорд улыбнулся. Подошёл к камину и протянул руки к огню:
– Беспристрастность – удел журналистов, а я детектив.
– Я ничем не смогу вам помочь, – холодно сказал Доминик. – Ночью я ничего не слышал. Я крепко сплю ночами.
– Да-да, похоже, как и все остальные в этом доме, кроме вашей матери. – Молодой человек удивлённо уставился на него. – Прошу прощения, я, конечно же, имею в виду вашу мачеху.
– Да, она часто бродит туда-сюда в предрассветные часы.
– Я и сам обычно плохо сплю, так что весьма ей сочувствую.
– Уверен, ей было бы весьма лестно об этом узнать, – ответил Доминик с явным сарказмом.
Вблизи он не был таким уж неотразимым красавцем, каким показался, когда Страффорд смотрел на него утром из-за балясин верхней площадки лестницы, которую в этом доме называли чёрной. Он, конечно, был хорош собой, благодаря волевому подбородку и отцовским льдисто-голубым глазам, но было в нём что-то неуверенное, что-то недосказанное и уклончивое. Сколько ему лет – двадцать, двадцать один? Обучение в Тринити-колледже придало его манерам несколько пижонский лоск, который, тем не менее, удавался ему не вполне убедительно и, вероятно, так никогда и не дастся сполна. Нет, этому молодому человеку не бывать светским хлыщом.
Одет он был так же, как и его отец, и даже, видимо, специально подчёркивал семейное сходство: твидовый пиджак, трикотиновые брюки, клетчатая рубашка и галстук-бабочка в горошек. Носки его туфель блестели в свете огня, как только что очищенные от скорлупы каштаны. Не сегодня – завтра этот юноша начнёт курить трубку и напиваться с парнями из регбийного клуба по субботним вечерам (если только уже не начал курить и напиваться). Начнёт водить двухместный автомобиль, пренебрежительно отзываться о девушках, стрелять ворон в роще или где-нибудь ещё, а в один прекрасный день без особого энтузиазма поклянётся в верности дочери какого-нибудь землевладельца из числа «друзей-лошадников». Ничто из этого также не придаст ему убедительности. Доминику Осборну всегда будет чего-то не хватать, недоставать какой-то необъяснимой завершённости. Всегда будет что-то не так.
С другой стороны, он ведь студент-медик, напомнил себе Страффорд, а потому точно знает, где находится сонная артерия. Может ли статься, что преподобного Томаса Дж. Лоулесса прикончили скальпелем?
– Не возражаете, если я сяду? – спросил инспектор у молодого человека и, не дожидаясь ответа, уселся в кресло по другую сторону очага. – Денёк обещает выдаться не из лёгких.
– Вы так считаете? Ну уж, во всяком случае, не для отца Тома.
– Что ж, тут вы правы. – В камине, взметнув сноп искр, бесшумно распалось на части полено. – Полагаю, вы знали его бо́льшую часть жизни, да?
Доминик лениво пожал плечами:
– Не сказал бы. Честно говоря, не уверен, что вообще его знал. Конечно, он всегда заглядывал к нам в гости.
– Заглядывал к вам в гости?
– Папе – моему отцу – нравилось его общество – или, во всяком случае, его присутствие у нас дома. Полагаю, ему нужен был собеседник. У них были общие интересы – поохотиться там, пострелять и всё такое прочее.
– А что, вам не по вкусу такие развлечения?
– А вам?
– Сейчас я живу в городе. Там для этого не так много возможностей.
– Может, там и не поохотишься, но неужели там нет возможности пострелять? В конце концов, вы детектив.
Страффорд улыбнулся:
– Мне не полагается носить оружие.
– Гм-м-м…
Полено в камине снова сдвинулось, устроив ещё один небольшой фейерверк. Страффорд подумал о скованном морозом мире за домом, о заснеженных полях и голых чёрных деревьях, погруженных в бескрайнюю ледяную тишину. А затем, конечно, о смерти.
– Вы знали свою мать? – спросил он.
– Что? – снова уставился на него Доминик. – Знал ли я её? Конечно, знал.
– Сколько вам было лет, когда…
– Мне было двенадцать. Известно ли вам, что она упала с чёрной лестницы, той самой, с которой…
– Да… – Он хотел было отметить совпадение, но осёкся. Вряд ли это прозвучало бы тактично.
Юноша отвернулся и вгляделся в огонь. Пёс у его ног крепко уснул, стал подёргивать лапами и поскуливать. Страффорда всегда поражало, что собаки, похоже, видят сны. Как им это удаётся, если у них, как принято считать, нет воспоминаний?
– Я ведь её тогда и нашёл, – сказал молодой человек, по-прежнему глядя на огонь. Пляшущее пламя отражалось в его зрачках, делая их угольно-чёрными. – В тот раз тоже была ночь, все спали.
– Но не вы.
– Что?
– Вы, должно быть, проснулись. Услышали, как она упала.
– Да, услышал. – Он резко переменил позу и посмотрел прямо на детектива. – Хотите спросить, как же так получилось, что я не услышал священника, когда он скатился вниз по той же лестнице, в то время как я лежал в той же постели, что и в ту давнюю ночь?
– Нет, – вздохнул Страффорд. Огонь вызывал у него сонливость. – Так или иначе, я уверен, что он ниоткуда не падал.
– Да ну?
– Он был на ногах, пока не добрался до библиотеки.
– Тогда должен был быть совершенно другой звук, – заметил Доминик. Закрыл глаза и откинулся головой на спинку кресла.
Когда он снова заговорил, его голос странно резонировал, словно доносился из какого-то глубокого, гулкого помещения.
– Однажды мы ехали в поезде, – сказал он, – много лет назад, во Франции, вчетвером: мать, отец и мы с сестрой. Это был один из тех новых дизельных локомотивов, очень быстрый – полагаю, экспресс, – и следовал из Парижа на юг. Мы приближались к Лиону, да, кажется, это был именно Лион, и вот как будто на что-то наехали. Оно издало необычайный шум, что-то вроде нескончаемого грохота под вагонами на всём протяжении состава. Я-то подумал, мы напоролись на переезд, а шум – это треск расколовшегося деревянного шлагбаума и его обломков, которые покатились под колёса. Машинист, должно быть, снял ногу с… как там называется эта штука, с аварийного тормоза? – потому что после столкновения мы просто шли по инерции где-то… ох, должно быть, где-то милю или две, всё сбавляя и сбавляя ход, пока наконец не остановились. Никогда не забуду наступившую тогда тишину. Она была почти такой же зловещей, как звук того, что захрустело под колёсами.
Он поднялся с кресла, бросил в пламя ещё одно полено. Да так и остался там, засунув руки в карманы пиджака, глядя на огонь и предаваясь воспоминаниям.
– Пришлось несколько часов ждать, пока не приехал другой поезд, не подобрал нас и не довёз до Ниццы. На следующий день в газетах писали: две девушки из города, через который проезжал поезд, договорились совершить групповое самоубийство и бросились на рельсы перед мчащимся паровозом. Это их кости ломались под колёсами и катились по шпалам.
Он прервался, снова сел, снова запрокинул голову на спинку кресла и ещё раз закрыл глаза.
– Этот случай я не забуду никогда. Я до сих пор слышу грохот этих костей, катящихся по путям, будто кегли.
Спящая собака резко и пронзительно взлаивала и шевелила губами, как взмыленная лошадь.
– Мне очень жаль, – сказал Страффорд.
– Кого – девушек, которые покончили с собой, или мою мать?
Он наклонил руку и похлопал спящую собаку по толстому боку. Инспектор не спускал с него глаз.
– Вы были близки с вашей матерью? – спросил он.
Молодой человек издал неприятный смешок:
– Неужели вы не читали Фрейда? Разве не все сыновья близки со своими матерями?
– Не все. Не всегда.
– А что же вы, у вас ведь тоже была мать. – Доминик наклонился вперёд, сплетя пальцы на коленях и изучая детектива. – Подозреваю, вы свою тоже потеряли рано, как и я. Я прав?
Страффорд кивнул:
– Да. Всё из-за рака. Я был младше вас – мне было девять.
Они замолчали. Теперь они смотрели на огонь уже вдвоём. Страффорд подумал о своей матери. Как ни странно, он думал о ней не так часто, определённо, не так часто, как об отце. В конце концов, отец был всё ещё жив, а живые чаще требуют думать о них.