ого снегом и заливающегося в низкие окна, каждое из которых состояло из четырёх небольших квадратных стёкол. Инспектор осмотрелся. Его снедало ощущение, что он упустил что-то важное, хотя он никак не мог понять, что именно. Позже он подумает, что это было предчувствие. Ему стоило бы принять предложение Дженкинса поехать в Скалланстаун вместе с ним.
Он шагнул навстречу холодной утренней сырости. На ум пришли строки рождественского гимна «Добрый король Венцеслав»[22]:
В детские годы он всегда ошибочно воспринимал эти строки так:
Венцеслав взглянул в окно
На перо с дивана —
Снег лежал, как полотно
Ровных роз Кипряна.—
и не важно, что выходила бессмыслица. В детстве почти ничего не имело смысла. Да, подумает он позже, да, следовало бы оставить Дженкинса при себе. Следовало бы уберечь его от опасности…
Добрый сир, не видно зги,
Заметает очи,
Сжалось сердце от тоски
И идти нет мочи.
Этот отрывок он расслышал правильно с первого раза.
16
Небо затянуло пеленой лиловых туч, а воздух имел цвет потускневшего олова. Снега не было, но ночью выпала свежая пороша, о которой упоминал Дженкинс. Земля повсюду вокруг казалась гладкой и пушистой, как перина. Корявые голые ветви выглядели так, словно их опалило пожаром. Страффорд видел, как при дыхании изо рта вырываются клубы пара. Даже мысль о лете казалась фантастикой.
Лобовое стекло машины покрыл толстый слой мутного льда, испещрённый царапинами и закорючками, похожими на древние руны. Пришлось вернуться в дом и раздобыть у миссис Рек чайник с тёплой водой, чтобы его растопить. Спустя шесть поворотов скрипучей рукоятки двигатель задёргался и ожил. Выхлопная труба выстрелила косматой струёй чёрного дыма. Когда инспектор отпустил сцепление, шины заскользили, взметая брызги слякоти и замёрзшей грязи.
Детектив проехал добрую милю, прежде чем до него дошло, что он забыл загодя телефонировать в Скалланстаун и сообщить сестре священника, что он уже в дороге.
Не столь уж дальнее путешествие заняло гораздо больше времени, чем ожидалось, поскольку львиную долю пути пришлось преодолеть на пониженной передаче. Перед ним прошло несколько машин, оставив на дороге колеи, блестящие, как чёрное стекло. Скалланстаун расположился в лощине между двумя невысокими холмами. Проезжая по главной улице, он насчитал пять пабов, три продуктовых магазина и две скобяные лавки. Ещё была колбасная лавка – некоего Хафнера (наверняка родственника баллигласского доктора), парикмахерская, совмещённые в одном лице газетный киоск и почтовое отделение, а также дамский салон «У Берни». Улицы были пусты. Единственным транспортным средством, которое попалось Страффорду на глаза, была брошенная тележка молочника. В сточной канаве возле лавки Хафнера трепала в зубах засаленный кусок пергаментной бумаги беспородная собака.
Церковь стояла на возвышении, откуда открывался вид на город с северной оконечности. Это было внушительное гранитное здание необычайно неприятного красновато-коричневого оттенка. У неё были чёрные перила, широкий сводчатый дверной проём и короткий обрубок шпиля, до нелепости несоразмерный с массивной конструкцией, к которой он крепился. Справа находилось кладбище: на каждом надгробии красовалась аккуратная присыпка из снега, навевающая неуместные мысли о брусках мороженого. С другой стороны, чуть ниже, располагалась пресвитерия – солидный дом с множеством дымоходов, построенный из того же камня сливового цвета, что и церковь.
На дверном молотке висел траурный венок из чёрного крепа. Он живо напомнил Страффорду изысканный шейный платок аристократического стрелка из какого-то фильма, виденного давным-давно.
Розмари Лоулесс оказалась высокой, худощавой женщиной, статной, но на несколько угрожающий манер. У неё были тонкие бескровные губы и выпуклые тускло-серые глаза. На ней были чёрная юбка, чёрный джемпер и чёрный шерстяной кардиган. Ей, казалось, чуть больше тридцати. Он по какой-то неизвестной причине ожидал, что она окажется старше. В целом у женщины был напряжённый, иссушённый облик, который почудился Страффорду знакомым, – облик человека, снедаемого пламенем скорби.
Он представился. Рук они жать друг другу не стали – это показалось бы неуместным. Смерть всегда усложняет общение между живыми.
– Простите, что беспокою вас в такое время, – сказал он, представляя себе эти слова напечатанными, словно на страницах руководства по этикету.
Розмари Лоулесс отодвинулась и жестом пригласила его войти. В коридоре, выложенном чёрно-белой плиткой, было прохладно. Во всём доме повисла тишина. На столе из морёного дуба, блестящего, как отёсанный уголь, стояла ваза с засохшими хризантемами, которые, возможно, когда-то были малиновыми, но теперь выцвели до бледно-розового оттенка. Всё здесь имело какой-то выцветший вид.
– Я думала, что приедет сержант Рэдфорд, – сказала женщина, будучи не в силах скрыть нотку раздражения.
– Ему нездоровится, – ответил Страффорд. – Видимо, грипп.
– Ах, грипп. Понятно. Вот, значит, как это сейчас называется. Вы ведь знаете, что он пьяница.
– Мне сказали, что он потерял сына.
Её выражение лица враз переменилось, замкнувшись, точно резко захлопнувшаяся дверь.
– Я ещё не разжигала камин в гостиной, – сказала она. – Но плита на кухне уже натоплена. Я заварю чай.
Она прошла впереди него по холлу, затем по более узкому коридору, где плитка уступила место линолеуму. Воздух на кухне был удушающе горяч; Страффорду немедленно сдавило грудь. Там стояли комод с чашками и тарелками, исцарапанный стол из хвойных досок, четыре стула с жесткими спинками и, рядом с железной печью, кресло-качалка, на спинке которого был накинут клетчатый коврик.
Розмари Лоулесс выдвинула из-за стола стул для Страффорда и второй для себя. В тишине на мгновение повисло ощущение непоправимого отсутствия точки опоры. Инспектор никак не мог придумать, что сказать.
Кресло-качалка, стоящее лицом к печи, словно присутствовало в комнате на правах отдельной личности.
Розмари Лоулесс устремила взгляд на Страффорда в уравновешенном ожидании.
– Сожалею о вашей утрате, – брякнул он и снова поморщился от очередной избитой фразы.
– Спасибо, – ответила женщина и опустила глаза на свои руки, безжизненно сложенные на столе. – Надеюсь, вы прибыли, чтобы рассказать мне всю правду о том, что случилось с моим братом.
Страффорд покосился на кресло-качалку.
– Могу ли я спросить, как вы узнали о его смерти?
– Кто-то позвонил по телефону, не помню, кто именно. Думаю, кто-то из городского отделения Гарды. Но не сержант Рэдфорд.
– Вероятно, дежурный полицейский. Что он…
– Только то, что в Баллиглассе произошёл несчастный случай и что мой брат погиб. А сегодня утром в газете была статья, – она приложила руку ко лбу, – там говорилось, что он упал с лестницы и умер. По их словам, это произошло в Баллиглассе. Полагаю, это означает, что он гостил в Доме.
– Да. Он остался там на ночь.
– А-а, ну конечно же, – воскликнула она; её плотно поджатые губы сжались ещё сильнее и стали ещё бескровнее. – Он ведь никак не мог обойтись без общества этих своих высокородных приятелей.
– Значит, он бывал там довольно часто?
– Даже слишком часто, по-моему.
– Почему же? Вам чем-то не нравятся Осборны? Вы за что-то невзлюбили это семейство?
Она пренебрежительно пожала плечами.
– Дело вовсе не в моей личной неприязни. Они для нас чужие, как и мы для них. Том никак не хотел меня слушать, о нет! Он хотел походить на них, подобно им, предаваться верховой езде, охоте на лис и всем остальным аристократическим увеселениям. – Она смолкла и нахмурилась. – Простите. Я предложила вам чаю и совсем о нём позабыла.
– Не волнуйтесь, – сказал он. – Мне ничего не нужно.
– Я никак не могу собраться с мыслями. Голова идёт кругом, всё вертится и вертится. Чувствую, что теперь ничего уже не будет так, как должно быть. Полагаю, это пройдёт. Говорят ведь, что проходит. – Она горько рассмеялась. – Время – великий целитель, так ведь все говорят, верно? Все вокруг такие мудрые…
Она потянула за нитку, торчащую из рукава кардигана. Страффорду вдруг показалось, будто эта женщина сделана из тончайшего стекла, окрашенного в серый и чёрный цвета, которое в любой момент могло разлететься вдребезги, не выдержав собственного внутреннего давления.
– Не могу поверить, что его больше нет, – сказала она и тоже перевела взгляд на кресло-качалку. – Просто не могу в это поверить. – Она смолкла и снова засмеялась. – Конечно, так ведь тоже все говорят, верно?
Страффорд отвернулся. Чужая боль вызывала у него неловкость. Он, как это нередко бывало, пожалел, что не курит, – тогда ему, по крайней мере, было бы чем занять руки. Может, стоит завести себе трубку? Её ведь даже не придётся раскуривать, можно будет просто теребить в пальцах, как это делают курильщики трубок. Маской может послужить что угодно.
– Расскажете мне о нём, о вашем брате? – спросил он. – Или хотя бы расскажите мне о своей родне – есть ли у вас ещё братья и сёстры?
Она покачала головой.
– Нас было только двое. Томас был старшим.
– Вы всегда вели для него хозяйство? В смысле, после того как он стал священником?
– Да. За исключением той пары лет, когда он служил капелланом в сиротском приюте.
– Правда? Где это было?
– Каррикли, так звалось это место. Ремесленное училище для беспризорников.
Каррикли… Знакомое название. Он слышал его совсем недавно – только от кого?
– А что же вы делали, – спросил он, – когда он был в отъезде, на западе?