– К свободе? – повторила Розмари Лоулесс, ухватившись за это слово. – Том не был свободен. О да, он играл роль священника нового образца, ездил повсюду и встречался с людьми, гостил у них дома – Баллигласс, конечно, был его любимым пристанищем, – выезжал на псовую охоту и всё такое прочее. Но это не было его истинным лицом. Он хотел, чтобы люди думали о нем именно так, тогда как он всё это время был другим.
– Понимаю.
Она снова напустилась на него:
– Что, правда? – почти прорычала она. – Понимаете?! Очень сомневаюсь, что вы действительно что-то понимаете.
– Нет-нет, – признал он, – уверен, что вы правы. Я не слишком разбираюсь в людях и в причинах человеческих поступков. Что не очень хорошо для детектива.
Он улыбнулся, но она не обратила на это внимания. Они развернулись и пошли обратно тем же путём. Тропа была настолько узкой, что местами приходилось идти гуськом. По дороге внизу проехал грузовик для перевозки скота, судя по всему, тот самый, подумал Страффорд, который вчера подъехал к нему сзади и насмешливо посигналил.
– У него были секреты, – сказала Розмари Лоулесс. – Это было видно по тому, как он иногда менялся в лице. Когда я смотрела на него, то видела двух человек: священника, которого знали все, отца Тома, душу компании, а затем ещё одного человека, который прятался там, за его взглядом.
– Думаете, он был недоволен жизнью?
– Думаю, он испытывал мучения. – Она была бесстрастна, тусклый взгляд её серых глаз был устремлён прямо перед собой. – Я уже говорила, что ему никогда не следовало становиться священником. Но как только он вступил в сан – обратной дороги уже не было. Вряд ли перед отъездом он полностью осознавал, что приговаривает сам себя к пожизненному заключению. Тогда он думал лишь о том, чтобы любыми средствами уйти от папы.
Она споткнулась об отвалившийся кусок скалы, и он положил руку ей под локоть, чтобы поддержать. Она выпрямилась и тут же отстранилась от его прикосновения.
– Вы пытались отговорить его от принятия сана? – спросил он.
– Я? – усмехнулась она. – Да кто бы меня вообще послушал? В любом случае, я была мала, у меня не было права голоса в доме. Всякий раз, когда я о чём-то заговаривала, папа изображал свою фирменную улыбку, немного изгибал уголок рта – всего-то одно движение, но, боже мой, как много оно говорило о том, что он обо мне думает!
Они уже были почти у дома, спускаясь по последнему участку склона, и земля под ногами представляла собой предательскую смесь грязи, льда и скользкого гравия. Страффорд наблюдал за фигурой в чёрном, идущей впереди. Она оказалась в ловушке, как и её брат, только ему досталась более просторная клетка.
Розмари Лоулесс стала шарить по карманам своего огромного пальто в поисках ключей.
– Это было пальто Тома, – сказала она, – его лучшее воскресное пальто. Кто-то мог бы взять его себе, и это вполне могла бы быть я. Оно до сих пор пахнет сигаретами «Черчманс», которые он курил. Он шутил, что, вероятно, мог бы заставить их заплатить ему за рекламу: «„Черчманс“ для церковника». – Они были на пороге, и тут она внезапно обернулась к детективу, взирая на него горящими глазами. – Так вы собираетесь рассказать мне, что с ним случилось? Собираетесь проявить ко мне хотя бы столь малую долю уважения?
17
Он пощадил её, избавив от наиболее жутких подробностей – скорее из трусости, чем из сострадания. Страффорд так и не смог найти в себе силы рассказать ей, что́ сделали с её братом, пока тот лежал в предсмертной агонии. Да и какой был смысл сообщать ей эту деталь? При удачном раскладе она никогда об этом не услышит – ни одна газета в стране не осмелится напечатать столь шокирующие факты.
Хватило и того, что он ей всё же поведал. Говоря, он стоял у коксовой печи на кухне, похлопывая шляпой по бедру, а она сидела на стуле с прямой спинкой, скрестив лодыжки и сжав пальцы в замок на коленях. Плечи её вздымались, а сама она плакала без слёз, изредка издавая резкие, сухие всхлипы.
– Но кто мог убить его вот так, пронзив ножом? – тихо причитала она, глядя на него снизу вверх в каком-то отчаянном изумлении. – Он же за всю жизнь и мухи не обидел…
Она закрыла глаза, и он увидел узоры крошечных синих прожилок на набрякших, тонких, как бумага, веках.
– Я же ему говорила, – горько сказала она, – я же предупреждала его, чтобы он не входил в этот дом, не путался с этими людьми и не пытался притворяться, будто он один из них. Над ним же только посмеивались за спиной. Полковник Осборн постоянно всем рассказывал, как он позволил Тому держать свою лошадь у себя в конюшне, создавая впечатление, что не берёт с него платы, тогда как на самом деле Том платил ему за эту привилегию бешеные деньги. Уж в этом-то они мастера, эти протестанты: помыкают нами как хотят и делают вид, будто оказывают нам огромное одолжение, а затем прикарманивают наши денежки, не сказав ни словечка благодарности… – Она прервала свой монолог, и её лицо вернуло себе немного былой краски. – Простите, – сказала она, – но ведь это правда.
Страффорд ничего не сказал. Он не чувствовал обиды. У обеих сторон конфликта в этой неспокойной стране имелись свои причины для ожесточения.
На подоконник опустилась малиновка-красногрудка и сидела, наклонив голову, как бы подслушивая их разговор. Вчера он тоже где-то видел малиновку. Для них был самый сезон. Рождество. Святочные поленья. Венки из остролиста. Одиночество.
Кто Малиновку убил,
Кто певунью погубил?
– Я, – ответил Воробей,
– Лук и стрелы смастерил
И Малиновку убил![26]
– Вы чувствовали, что у вашего брата есть секреты, – сказал инспектор мягким и нарочито рассеянным тоном, поскольку Розмари Лоулесс была столь же пуглива, как и птичка на подоконнике. – Известно ли вам, какого рода они могли быть?
Она покачала головой, поджав губы:
– Он со мной не разговаривал. То есть когда-то разговаривал, ещё в молодости. Он боялся папу – мы оба его боялись – и иногда что-то говорил по этому поводу.
– Что же он говорил? Какого рода вещи?
– Да так… иногда говорил, что не может заснуть из-за мыслей о папе.
– Ваш отец его избивал?
– Нет! – воскликнула она. – Ни разу и пальцем его не тронул. Как и меня. Он никогда не проявлял подобную жестокость. Только…
– Только что? – спросил он.
– Ему не обязательно было нас бить. Достаточно было посмотреть на нас, вот и всё. – Она сменила позу и заговорила снова – в той же степени про себя, сколь и обращаясь к собеседнику: – Видите ли, они были очень близки друг с другом. Это забавно. Томми боялся папу, и всё же… и всё же был привязан к нему. Между ними существовала связь, которая исключала других людей, особенно меня. Они были как… даже не знаю. Как фокусник и его ассистент.
Малиновка упорхнула. Мимо окна то и дело проносились хлопья снега, покачиваясь при падении.
«Снег падает рассеянно», – рассеянно подумал Страффорд.
– Это вы и имели в виду, когда сказали, что он испытывал мучения? – спросил он. Она подняла глаза, нахмурившись.
– Что? Какие ещё «мучения»?
– Ранее вы сказали, что ваш брат испытывал мучения. Вы использовали именно это слово.
– Правда? – Она опустила глаза на свои руки, сжимающие колени. Костяшки пальцев побелели. – Разве не все в этом мире в той или иной степени испытывают мучения? Мой отец тоже, должно быть, мучился, а то бы он не…
Она осеклась, всё ещё не поднимая глаз.
Страффорд подождал, а затем спросил:
– А то бы он что, мисс Лоулесс? Чего бы он не сделал?
– А то бы он позволил бедному Тому спать по ночам вместо того, чтобы заставлять его волноваться и терзаться.
Её голос зазвучал отрешённо и мечтательно.
На мгновение они замолчали, как будто в воздухе пронеслось что-то мрачное.
– Вы ни словом не обмолвились о своей матери.
– Разве?
Она принялась раскачиваться взад-вперёд на стуле. Движение было крошечное, почти незаметное, и происходило, возможно, в такт метроному её сердца.
– Мамина воля не имела никакого значения, по крайней мере, в том, что касалось отношений Тома и отца. «Я всего лишь предмет мебели», – сказала она мне однажды, я это помню. Она стояла вон там, как раз там, где сейчас вы. Смотрела в окно. Всё было не так, как сегодня, стояло лето, светило солнце. Я сидела за этим столом и делала уроки. Учила историю. Мне всегда хорошо давалась история… Мама вела себя так тихо, и я забыла, что она стоит здесь, позади меня, а потом вдруг сказала это – почти равнодушно, как будто беседовала о погоде: «Я всего лишь предмет мебели».
Страффорд посмотрел на нее сверху вниз. Он чувствовал: произошло нечто такое, что он пропустил. Оно было как-то связано со священником и его отцом. Она знала об этом, но даже не подозревала, что обладает этим знанием. Загнала всё куда-то вглубь.
– А она ещё с нами, да? – спросил он. – Она же ещё жива, ваша мать?
– Да, – глухо ответила Розмари Лоулесс.
Долгое время она ничего больше не говорила, затем по всему её телу, от плеч до скрещённых лодыжек, пробежало нечто вроде озноба.
– Что мне делать? – проговорила она с небывалой ранее настойчивостью и живостью в голосе. – Что мне теперь делать? Меня выставят за дверь – появится новый священник, и мне придется покинуть дом. Куда мне идти?
– Что ж, – сказал инспектор, – может быть, вы поживёте с матерью? Знаете ведь, как говорят о родительском доме: что бы ни случилось и что бы вы ни сделали, когда вы туда придёте, вас непременно примут.
Внезапно женщина пронзительно рассмеялась, раздув ноздри и обнажив белые зубы.
– О да, – воскликнула она, – о да, там, где сейчас мама, меня только и ждут. Она в сумасшедшем доме в Эннискорти. Уж тамошние-то двери открыты для каждого!
18
Развив максимальную скорость, на которую рискнул, Страффорд проехал через город и выехал на дорогу в Баллигласс. Пульс у него участился, ладони, вцепившиеся в руль, вспотели. Был у него один кошмарный сон, повторяющийся с ужасающей частотой: о том, как он оказался в полной темноте в чём-то вроде аквариума, но наполненного не водой, а какой-то густой, вязкой жидкостью. Чтобы выбраться из этого резервуара, приходилось карабкаться по стенке, скрипя пальцами рук и ног по стеклу, а потом оставалось только перевалиться через край и ползти в темноте по гладкому, покрытому слизью полу…