Заглохшую машину отбуксировали с моста, и стоявшие перед ним грузовики двинулись вперёд, трубя, как слоны, и фыркая серо-голубыми облаками выхлопного дыма. Он завёл двигатель, подёргал рычаг переключения передач, включил сцепление и поехал дальше. Лобовое стекло запотело изнутри, и его приходилось постоянно протирать ладонью.
Он не питал иллюзий относительно стоящей перед ним задачи. Хэкетт послал неподходящего человека – возможно, намеренно. Страффорд не очень хорошо разгадывал головоломки, это знали все. Его ум попросту не был заточен под это занятие. Он был из тех, кого шеф называл трудягами. Наверно, его надо было не повышать в должности, а так и оставить патрульным полицейским. Его люди не обладали воображением, равно как и он сам. Смерть священника, вероятно, доставила неудобство всем – Осборнам, Хэкетту и, без сомнения, архиепископу. Неужели он один во всём мире воспринял её как оскорбление? Он не мог горевать о покойнике, как горевала Розмари Лоулесс, но горя от него и не требовалось. Инспектор давно утратил веру в понятие справедливости, но разве нельзя было ему на свой лад поквитаться с убийцей? Неужели он так многого хотел?
В миле от Балликэнью он выехал на участок голого льда и почувствовал, что шины потеряли сцепление: на секунду или две машина словно оторвалась от дороги и поднялась в воздух, грациозно скользнув влево и выкатившись на поросшую травой обочину. Двигатель закашлялся и заглох. Страффорд обессиленно выпустил руль и выругался. Придётся тормознуть какого-нибудь проезжающего мимо автомобилиста, возвращаться в город, через который он только что проехал, и звать на подмогу. Он снова выругался, на этот раз покрепче. Бранился он редко. Это было результатом воспитания. Он никогда не слышал, чтобы отец богохульствовал или произносил нецензурные слова. Имелись и другие, более изящные способы проклясть этот мир и свою злую судьбу.
Он ожидал, что ему придётся выйти и воспользоваться одним своим видом навевающей ужас ручкой стартёра. Однако автомобиль оказался выносливой и смышлёной скотинкой – он прозвал его «Бородавочником» – и Страффорду хватило всего один раз повернуть ключ зажигания, чтобы двигатель затрясся, задрожал и, кашлянув, вернулся к жизни. Инспектор тронулся дальше.
Особняк архиепископа стоял в самом конце серпантина всё более узких улочек, который завершался топкой грунтовкой с травянистой гривой посередине. Страффорд неоднократно терял направление, и ему несколько раз приходилось останавливаться, чтобы спросить дорогу: один раз у паба и два раза у фермерского дома – как выяснилось, к большой забаве фермера и фермерской жены, в обоих случаях это был один и тот же фермерской дом. Резиденция, когда он наконец до неё добрался, встретила его неприступным фасадом. Она стояла на мрачном мысу, с которого открывался вид на море. Это был приземистый коттедж с облицованными диким камнем стенами, глухими окнами и узкой входной дверью, напомнившей Страффорду гроб. Пришлось выйти, чтобы открыть чугунные ворота, ведущие на короткую, засыпанную гравием подъездную дорожку. Слева от него по заснеженному склону рассыпалось стадо овец. На другой стороне, спускаясь к морю крутыми скальными уступами, изгибался к северу берег, вскоре растворяющийся в призрачном морском тумане.
Под навесом рядом с домом был припаркован огромный черный «ситроен» – на этот раз у Страффорда мелькнула мысль о катафалке. Окна машины были оснащены тканевыми жалюзи с бахромой, которые можно было опустить, дабы обеспечить право архиепископа на тайну личной жизни. Лобовое стекло казалось настолько толстым, что Страффорд задумался, не может ли оно быть пуленепробиваемым. Возможно, эта мысль не являлась такой уж нелепой, размышлял инспектор, учитывая недавнее кощунственное убийство отца Тома Лоулесса.
Дверь открыл невысокий пожилой мужчина неопределённо-церковного вида со слезящимися глазами и сплетением лопнувших вен на верхней части каждой скулы. На нём был длинный чёрный трубчатый фартук, завязка которого дважды обматывалась вокруг талии и схватывалась спереди двойным узлом. Страффорд назвался, мужчина кивнул и ничего не сказал, только взял пальто и шляпу и жестом пригласил его войти. Повёл гостя по тёмному коридору, в конце которого открыл ещё одну дверь, ведущую в невзрачную комнату, где горел огонь в угольном камине. По обе стороны от камина стояли два одинаковых кожаных кресла с пуговицами, а между ними помещался небольшой квадратный столик с резными витыми ножками. Над каминной полкой висела в рамке репродукция картины в телесно-розовых и кремово-белых тонах: картина изображала невероятно благообразного Иисуса Христа с шелковистой бородкой; Иисус лениво наклонил голову и указывал двумя негнущимися пальцами на своё обнажённое, обильно кровоточащее, окаймлённое пламенем сердце. Выражение лица Спасителя было одновременно скорбным и укоризненным, Он как бы говорил: «Видите, что вы со Мной сделали?» Отец Страффорда прозвал этот портрет, репродукции которого вывешивались в каждой второй из католических гостиных Ирландии, «бородатой женщиной».
– Его преосвященство скоро выйдет, – сказал человечек и вышел, бесшумно притворив за собой дверь.
Инспектор посмотрел на свинцовое море и небо в тучах, похожих на взвихрённую меловую пыль. В небе кружили и пикировали чайки – расплывчатые галочки, похожие на оторвавшиеся клочья облаков.
Дверь за его спиной открылась, и вошёл архиепископ. Он потирал руки, и на мгновение Страффорду совершенно некстати вспомнилось, как он впервые увидел Сильвию Осборн, когда она вошла на кухню в Баллигласс-хаусе, проделывая то же движение.
– Добрый день, инспектор. Как хорошо, что вы нашли в себе силы прибыть в такую немилосердную погоду.
– Добрый день, ваша светлость.
Архиепископ оказался худощавым, подтянутым человеком со впалыми щеками и оттопыренными ушами. У него были тонкие губы и толстый мясистый нос, слишком крупный по сравнению с остальными чертами лица. Глаза у него были маленькие и настороженные, веки – несколько опухшие и дряблые. Облачён архиепископ был в длиннополую сутану с широким шёлковым поясом, обёрнутым вокруг живота, а на макушке его длинной узкой головы красовалась малиновая шёлковая ермолка. «На сцену выходит ещё один актёр, – мрачно подумал Страффорд, – впрочем, этот будет знать свою роль до последнего апарта». Мужчина протянул Страффорду для поцелуя свой архиепископский перстень, но, видя, что инспектор не собирается выполнять этот ритуал, изменил угол наклона руки и указал им на одно из кресел, как будто именно это и имел в виду с самого начала. «Вкрадчивый» – так охарактеризовал его Хэкетт. О да, очень вкрадчивый – и внушающий оторопь этой вкрадчивостью.
– Садитесь, инспектор, прошу вас. Могу я предложить вам стакан хереса? – Он коснулся кнопки звонка возле камина. – Погодка, однако, и правда суровая! Я приехал сюда лишь ради кратковременной передышки от работы, и теперь очень сожалею об этом. Это летняя резиденция, и здесь нет никакой защиты от сквозняков и ледяных порывов ветра, дующего с моря.
Они сели, лицом друг к другу. Страффорд заметил носки малиновых бархатных туфель архиепископа, выглядывающие из-под подола его сутаны.
– Да, – согласился Страффорд, – здесь определённо холодно.
Архиепископ оглядел его с ледяной улыбкой.
– Что ж, нам негоже на это сетовать. Погода – лишь ещё одно испытание, которое Господу угодно ниспослать нам во имя спасения наших душ.
Страффорд с тревогой ощущал, как его пристально изучают эти маленькие острые глазки.
– Сожалею, что мне потребовалось так много времени, чтобы сюда добраться, – сказал он. – На мосту в Эннискорти застряла чья-то машина, а под Балликэнью я съехал с дороги на обочину.
– О боже мой! С вами всё в порядке? Вы не пострадали? Не повреждена ли ваша машина?
– Нет. У меня довольно легко получилось завести её снова.
– Рад слышать.
В дверь постучали, и на пороге снова появился маленький человечек в фартуке. Архиепископ назвал его Люком и попросил принести хереса:
– Олоросо, пожалуйста.
Человечек кивнул и удалился.
– Не знаю, что бы я делал без бедного Люка, – сказал прелат. – Ему пришлось нелегко на войне – в смысле, на Первой мировой. Контузия. Он всегда был подле меня, сколько я себя помню.
Наступило молчание. Архиепископ отвернулся и посмотрел в самое сердце камина, где издавал резкий свист кусок горящего угля. Снаружи доносились едва слышимые крики чаек и ещё более слабый плеск прибоя.
– Какая, право, ужасная история приключилась в Баллиглассе. – Архиепископ сложил руки вместе, сцепив большие пальцы. Его пальцы были такими же бескровными, как и лицо.
– Да, это ужасно, – кивнул Страффорд.
Слуга Люк вернулся с бутылкой хереса и двумя крошечными, богато декорированными стаканчиками на деревянном подносе, покрытом кружевной салфеткой. На том же подносе располагалась тарелка печенья «Мариетта».
– Вам понадобится что-нибудь ещё, ваша светлость?
– Нет, пока всё, Люк, спасибо.
– Тогда я отправлюсь в Гори. Нам нужны яйца.
– Конечно, Люк, конечно. – Снова эта холодная, сухая улыбка в сторону Страффорда. – Мы никак не можем позволить себе обойтись без яиц!
Люк кивнул и снова вышел, всё так же осторожно и бесшумно закрыв за собой дверь. Казалось, будто он затворяет двери усыпальницы.
Архиепископ налил себе хереса из бутылки и передал стакан Страффорду. Они выпили. Херес был тёмным и сухим, хотя и несколько тягучим по текстуре. Инспектор, хотя и не был знатоком, подумал, что напиток, должно быть, весьма хорош.
– Вот эти маленькие очки, – сказал прелат, подняв свои окуляры на уровень глаз, – присланы мне в подарок кардиналом Миндсенти прямиком из Будапешта. Прибыли с дипломатической почтой – вы, конечно, знаете, что кардинал проживает в американском посольстве в Будапеште, где ему предоставили убежище после подавления Советским Союзом венгерского восстания. Вероятно, он пробудет там до поры до времени, если стоит верить газетным сообщениям о тамошнем положении дел, а я знаю из надёжного источника, что так оно и есть. Несчастный человек – ещё один гонимый борец за мир из лона святой Церкви.