Цыганята, надо сказать, были выносливее всех прочих – эти могли пережить что угодно. Но когда на юного Коннорса напустили Харкинса, тот чуть было не отдал Господу душу. Отец Коннорса и двое его дядьёв пришли в училище жаловаться, но брат Малдун, староста, отправил их восвояси. Малдун не терпел подобных глупостей ни от родителей, ни от родственников, ни от кого-либо ещё. Там мы были сами себе законом. О да, мы были законом сами себе – и применяли его со всею строгостью.
Если бы этот мальчишка – Коннорс – умер, то его случай стал бы не первым из подобных. Были уже двое или трое таких, которые «пропали» – таков был устоявшийся эвфемизм. Пропавшие мальчики исправительно-трудового училища города Каррикли. О подробностях я никогда не расспрашивал. Обсуждать подобные вещи было не принято.
Изначально это место было солдатской казармой, и выглядело оно соответствующе: большой, мрачный гранитный сарай, приютившийся на скале, нависшей над морем. Не спрашивайте меня, зачем кому-то понадобились казармы посреди этакой глухомани – даже не посреди, а скорее на самом краю глухомани. С одной стороны был залив, а с другой – болото, простирающееся до самого Нефина, второй по высоте горы Коннахта. Ребята окрестили её горой Эффин[32]. Они давали прозвища всему, что их окружало. Меня, к примеру, прозвали Синицей[33]. Мне было всё равно, пусть зовут меня, как им хочется.
Иногда, хотите верьте, хотите нет, я скучаю по этому месту. Случались вечера, особенно летом, которые были настолько прекрасны, что у меня комок подкатывал к горлу, стоило только оглядеться вокруг: море, как зеркало из полированного золота, дымчато-голубая гора, возвышающаяся вдалеке, и весь пейзаж – плоский и неподвижный, словно декорация к спектаклю. Впрочем, я бы не хотел туда возвращаться. О нет. Сам я прозвал это место Сибирью, хотя никогда и не сообщал этого прозвища мальчикам. Все мы были каторжниками: и мальчики, и братья, и я, все мы равным образом были обитателями тюрьмы под названием Каррикли.
Нас предостерегали от того, чтобы заводить себе любимчиков среди ребят. Дважды в год к нам приезжал священник-редемпторист по фамилии Брейди, я его хорошо запомнил, и проводил с нами душеспасительные беседы – в смысле, с братьями и со мной, а не с мальчиками – так вот, это было для него самой животрепещущей темой. «Завести себе любимчика, дорогие мои братья во Христе, – значит создать повод для греха», – говорил он, перегнувшись через край кафедры в маленькой подвальной часовне, глядя на нас сверху вниз и сверкая очками в роговой оправе. Когда он распалялся не на шутку, вещая о грехах плоти, об адском пламени и всём таком прочем, в уголках его рта вздувались небольшие сгустки пены, похожие на «кукушкины слёзки». Он мне никогда не нравился, в особенности эта его жутковатая улыбочка, и я ему тоже не нравился, это было ясно как Божий день. Можете поверить мне на слово, этот парень явно не понаслышке знал о том, что такое плотские грехи.
И всё-таки стоило бы мне прислушаться к его словам, знаю, стоило. Я служил там капелланом, единственным священником в этом месте – братья внутренне злились на меня из-за этого – и на мне лежала особая обязанность подавать воспитанникам хороший пример. Я и старался. Правда старался. Я не богослов, это определённо не моя область, но вот чего я никогда не мог постичь, так это того, с чего бы это Господь, создав нас, должен ожидать, что мы будем вести себя иначе, нежели чем в соответствии с тем, какими Он нас сотворил. Признаю, это вовсе не столь великая загадка, как, скажем, проблема свободы воли или природа пресуществления. И всё-таки это вопрос, над которым я бился всю свою жизнь, вернее, весь срок своей службы.
Ему досталось прозвище Рыжик. Не назовёшь оригинальным, принимая во внимание копну ржавых кудрей, которые было не под силу укротить ни одному гребешку. В Каррикли он попал, когда ему было девять. До того он проживал где-то в Уэксфорде, по-моему, в каком-то настоящем детском приюте, но там, как говорили, не смогли с ним справиться – и сплавили его нам. Он был вовсе не худшим из всех, о нет, ни в коем случае. Полудиким – да, как и все ребята, не умел ни читать, ни писать, ни даже умываться. Я взял его на себя в качестве своего специального проекта с целью привить ему навыки цивилизованности. Я научил его читать. Я гордился этим. Да, Рыжик стал для меня особенным парнишкой. Мне никогда не приходило в голову, что именно это Брейди-редемпторист и имел в виду под «заведением любимчиков». Я до сих пор не верю, что причинял какой-то вред. О, кое-что из моих методов было греховным, я этого не отрицаю. Но, как говорил один старый священник, с которым я познакомился много лет назад в семинарии, для того и существует Господь, чтобы прощать нам наши прегрешения.
Да и вообще, возможен ли грех там, где есть любовь? Разве не сам Христос заповедал нам любить друг друга?
Рыжик был славным мальчуганом, в чём я убедился, когда нам удалось соскрести с него грязь и постричь ему космы. Крупным – даже тогда – и не то чтобы ладно скроенным, но, должно быть, было в нём что-то такое, что заставило меня выделить его из толпы. Возможно, дело в том, что он, как и я, был одиночкой. Полагаю, он предпочитал людям лошадей. Был у нас в хозяйстве пони коннемарской породы, на котором он катался без седла. Пони был таким малорослым, да к тому же с выпирающим хребтом, что Рыжику приходилось поджимать ноги, чтобы не волочились по земле. Однако он был предан этому коньку, и это чувство было взаимным. До чего приятно было наблюдать, как они скачут вдвоём по болотным тропкам: крупный рыжеволосый мальчик и маленький пони с жёлтой гривой, развевающейся на ветру! Надо признать, имелась у Рыжика в характере некая звериная сторона, хотя он и старался держать её под контролем, когда я был рядом. Находиться с ним рядом было всё равно что войти в клетку с диким животным, которого усыпили транквилизатором, и действие транквилизатора уже заканчивается. Так что впредь имейте в виду, что я его всегда немного побаивался. Но иногда страх придаёт всему некую особую пикантность, не так ли? – некоторые из вас поймут, о чём я.
Я навёл о нём справки. Выяснять происхождение бедных беспризорников, которые имели несчастье оказаться в Каррикли, всегда было нелегко. Мать его, как мне рассказали, была вполне добропорядочной девушкой или, во всяком случае, обладала вполне добропорядочной профессией – трудилась подсобницей в хозяйственном магазине в своём родном городке в графстве Уэксфорд. Кто отец, как обычно, никто не сообщал. Мне удалось разузнать лишь то, что был он лицом состоятельным и хорошо известным в графстве и что, когда она оказалась в интересном положении, он дал ей денег, чтобы она уехала в Англию и осталась там жить. Это была старая как мир история о приличной девушке из рабочего класса, которая попалась богатому соблазнителю и оказалась в итоге одна на глухой улице какого-то закопчённого города где-нибудь в английской глубинке. И у этих людей ещё хватило бы наглости назвать грешником меня!
Как же так случилось, что меня сослали в Сибирь? А произошло всё из-за одного инцидента, который начинался как невинная проказа. Я был молодым семинаристом, и вот однажды летом мне представилась возможность съездить в Рим вместе с тремя или четырьмя другими молодыми людьми. Нас выбрали вместе с десятком групп из различных семинарий по всей стране, дабы удостоиться аудиенции у самого папы Пия. Мне понравился Рим. Нет, не так – Боже, я влюбился в этот город. Никогда прежде я не выезжал за пределы Ирландии, а тут вдруг раз – и оказался в Италии! Яркое солнце, еда, вино, свежесть раннего утра на холме Пинчо или нежность ночи в тени Колизея… Ничто не могло подготовить меня к тому, что зовётся dolce far niente[34] итальянской жизни, хотя война закончилась совсем недавно, город лежал в руинах и, казалось, был населён одними только искалеченными солдатами, проститутками и спекулянтами. Ребята вроде меня, «юноши в чёрном», как мы себя называли, – были эталонными «простаками за границей» в этом пропитанном злом мире.
Я познакомился с юношей по имени Доменико – ну какое ещё имя лучше подойдёт священнику-стажёру? – который проявил ко мне симпатию и показал мне город. Он называл меня bel ragazzo[35] и подкалывал меня тем, что я не знаю ни слова по-итальянски, хотя его английская речь была вовсе не такой беглой, как полагал он. Это был невысокий паренёк со смуглой гладкой кожей и напомаженными чёрными кудрями, ниспадающими на лоб. А эти глаза… до встречи с Доменико я всегда думал, что характеристика «смеющиеся глаза» – это просто устойчивое выражение. Спустя годы мне попалась на глаза репродукция картины, кажется, кисти Караваджо; на заднем плане этой картины можно было разглядеть фигуру, которая как две капли воды походила на моего римского приятеля. Доменико… Ах да, что-то я отвлёкся.
Вместе мы обошли весь город, и Ватикан, конечно, и Пантеон, и Форум, и виллу Медичи – о, все места, какие только стоит посмотреть. Доменико мог бы стать профессиональным экскурсоводом, настолько он был эрудирован и с таким жаром показывал мне окрестные красоты. Впрочем, посещали мы не только достопримечательности. Он водил меня по кафе и ресторанам, лежащим вдали от туристических маршрутов, где мы обедали настоящей итальянской едой, а не той «пошлой, гнус-с-сной» пастой, как говаривал Доменико, которой, причём за беспардонно завышенную цену, пичкали в больших популярных заведениях в квартале вокруг Испанской лестницы и на Виа-Венето.
Я отчётливо помню небольшой бар, в который мы зашли однажды под вечер и которому, по словам Доменико, было более ста пятидесяти лет, – с треснутыми зеркалами по стенам, полом из чёрно-белого кафеля и маленькими высокими круглыми столиками из зелёного мрамора, за которыми нужно было пить стоя. Каждый из нас выпил по бокалу фраскати, искристого и почти бесцветного, и закусил половиной тарелки сыра пармезан, вот и всё, но это событие стало одним из самых счастливых мгновений в моей жизни. Ни разу я не испытывал такого… такого блаженства, ни до, ни после. Ну не странно ли это? Всего бокал вина и пара кусочков сыра – и я был в раю.