[37] или «Возлюбленное сердце Иисуса, источник любви и милосердия». Конечно, мне не пристало нуждаться в подобных вещах, чтобы поддерживать в себе свет веры, и по-настоящему я в них и правда не нуждаюсь. Просто есть что-то глубоко трогательное в виде торжественного обряда Церкви, воплощаемого детьми со всей их детской неловкостью и невинностью. Я никогда не возражал против того, чтобы девочки хихикали или мальчики подталкивали друг друга локтями и прыскали со смеху. Кто будет возражать против таких вещей, кроме, может быть, Харкинса и ему подобных? В этой безобидной непочтительности я видел доказательство серьёзности прославляемой тайны, тайны Господа, облекшего Себя плотью и обрекшего эту плоть на поругание, пытки и мучения, дабы смертию смерть попрать и дабы мы, дети Божьи, могли обрести жизнь вечную за гробом.
Есть ли в этом какой-то смысл? Для меня – да.
В тот праздничный день означенного года стояла прекрасная погода: солнце сияло в знойной дымке над морем, воздух мерцал над болотом и горой – горой Эффин! – настолько ясно, что мне показалось, будто бы я могу разглядеть овец, пасущихся на её склонах. В шествии участвовал хор девочек из окрестных городов и деревень – надо вам сказать, в тот день нам пришлось особенно внимательно следить за мальчиками постарше, – а также наши ребята, все вымытые, чистенькие и ведущие себя наилучшим образом.
Процессия началась у ворот училища и спустилась по узкой дороге к берегу моря, а затем снова пошла вверх по лугу и направилась к каменной церкви на мысу (говорят, что её постройка датируется двенадцатым веком), где я и местный приходской священник отслужили мессу и причастили паству, а затем мы все отправились обратно к училищу, где на травянистом пятачке во дворе установили большой стол на козлах, на котором расставили чай и разложили бутерброды и к которому были поданы лимонад, печенье и пирожные. Рыжик и ещё один крепкий молодой человек, имени которого я не припомню, несли хоругвь с изображением Святого Сердца и двумя кистями, свисающими по нижним углам справа и слева, по сторонам их поддерживали две девочки из младших воспитанниц школы при монастыре Лорето на том берегу озера, а я иду позади с прекрасной тяжестью кропила в руке – как же мне нравится это слово, «кропило»! – и брызгаю святой водой направо и налево. В тот день было так трогательно слышать детские голоса, дрожащие от ветерка с залива, вдыхать аромат лепестков роз, которыми усыпали наш путь девочки из Лорето, устремлять взор в голубое небо и видеть маленькие белые барашки облаков, неуклонно плывущие в сторону суши.
Надеюсь, не покажется кощунством, если я скажу, что считаю, что произошедшее в ризнице после того, как крестный ход закончился и девочки вернулись к себе, а наши мальчики принялись разбирать козлы и убирать остатки еды – излишне говорить, что её осталось немного, – было в каком-то смысле продолжением обряда, который мы все только что завершили. В ризнице были только я и Рыжик. Сверху доносились звуки окончания уборки и шум, производимый отцом Блейком, приходским священником, когда тот уезжал домой на своём «хиллман-минксе», но здесь, внизу, в подвале, всё было тихо и безмятежно, словно во сне. Рыжик стянул стихарь через голову – под ним на нём были только шорты и сетчатая майка – и собирался снять рясу, но тут я положил руки ему на плечи и заставил поднять глаза на себя. Он стоял столбом, подняв лицо и широко раскрыв глаза, и мне казалось, он знает, что я собираюсь сделать…
Не говорите мне, что знаете о чём-то, пока не сделаете этого сами. И не говорите мне, что, сделав это, вы не захотите повторить это снова. Не тычьте в меня пальцем, не оскорбляйте меня и не сулите мне кары Господни. Столь мало из нас знает, каково это, – больше, чем вы думаете, но всё равно немного – из нас, живущих в тайном, зачарованном мире, где всё запрещено, но иногда, в некоторых редких и почти небывалых случаях, всё допустимо.
Сколько времени довелось нам с Рыжиком провести в нашем уединённом раю? Меньше года, но мне ли жаловаться? То есть для меня это был, конечно, рай, а вот как насчёт него? После этого он каждый раз плакал – ему было всего девять лет – но я к этому привык. И я уверен, что помог ему. Ему было нужно, чтобы его любили, знал он об этом или нет. Многие ли из нас в таком юном возрасте могли бы сказать, что для нас хорошо, что для нас правильно? Рыжик наверняка даже испытывал некоторое чувство гордости за то, что я избрал его и сделал его своим особенным воспитанником. Наверняка это было для него источником удовольствия. Мне приходится в это поверить, и я в это верю.
Я мог бы выбрать кого-то из множества других кандидатов. Должно быть, слухи о нас с Рыжиком уже распространились в определённых кругах. Когда лето подошло к концу и сменилось осенью, я начал замечать, что вокруг меня, без каких-либо усилий с моей стороны, образовалась небольшая группировка… как бы их назвать? Аколитов?
В каждом учреждении существует неофициальная иерархия. Это естественно – даже ангельские хоры выстроены в строгом порядке, начиная от вашего рядового, ничем не примечательного ангела-хранителя и вплоть до шестикрылых серафимов, «пламенеющих», которые служат непосредственно Господу Богу. Однако Каррикли не был священным Царствием Небесным, так что местная Табель о рангах складывалась на основе физической храбрости, безжалостности и чистой хитрости.
При мне мальчиками верховодил маленький светловолосый сорванец по имени Ричи Рош, которому было не больше тринадцати. Он управлял училищем, как мафиозный босс, казня и милуя через сеть приспешников, получающих жалование в сигаретах, батончиках «Марс» и порнографических фотокарточках – откуда они их доставали, одному Господу Богу ведомо. Всё это было известно взрослым, даже брату Малдуну, старосте училища, однако не делалось с этим ничего – по той простой причине, что система работала. Ричи поддерживал порядок в заведении, а порядка и мирной жизни хотели все, не только братья и мальчики, но и бакалейщики, и продавцы газет, и владельцы кондитерских, которые снабжали училище и получали от системы солидную прибыль. Иногда я задаюсь вопросом, не находились ли Ричи и брат Малдун в сговоре – меня ни капельки не удивило бы, если бы это оказалось именно так. Господь и служащие Ему серафимы действуют способами, неисповедимыми для нас, простых смертных.
Как бы то ни было, ниже уровня Ричи и его шпаны находилась группа примерно из полдюжины несчастных бедняг, которые сидели тихо, как мыши, тратя всю свою энергию на то, чтобы остаться незаметными, и таким образом избегая худших из беспрестанных издевательств. Я заметил, что именно они и проявляют ко мне симпатию, улыбаются мне в коридорах, предлагают выполнять за меня мои обязанности и отвечают прилежнее других на уроке апологетики, который я вёл с утра по субботам. Неприятно это говорить, но мелкие эти гадёныши были один смазливее другого, и я, конечно, ничего такого с ними не делал, за исключением тех редких случаев, когда появлялась возможность, которая была слишком хороша, чтобы ею не воспользоваться. Был один маленький большеглазый парнишка, которого я время от времени загонял в угол в котельной и вставлял ему по первое число напротив труб с горячей водой, просто чтобы вбить ему в голову, что если постоянно на что-то напрашиваешься, рано или поздно ты именно это и получишь – и тебе может понравиться вовсе не так сильно, как ты думал.
Но в основном я оставлял этих мышат в покое: в самом деле, разве мне было недостаточно Рыжика?
Он не всегда бывал таким уступчивым, как я от него ожидал, – в конце концов, если он принадлежал мне, разве нельзя было считать, что и я принадлежу ему? – и пару раз мне приходилось вызывать Ричи, чтобы убедить его исправиться. О, я бы не стал говорить с Ричи напрямую, вы же понимаете, но способы донести до него нужный посыл всё-таки имелись. Он был смышлёным малолетним шпанёнком, наш Ричи, и соображал, с какой стороны намазан маслом его ломоть хлеба. Он также безошибочно понимал, как далеко он может зайти и когда следует остановиться. Он и его банда никогда не причиняли Рыжику слишком сильного вреда, и те пару раз, когда они устраивали ему тёмную от моего имени, отделывался он довольно легко. Могу вам сказать одно: когда он потом возвращался ко мне, то вел себя куда смирнее. Это были случаи, когда я обходился с ним с особенной нежностью, растирал ему синяки и не слишком усердствовал во время наших сеансов в ризнице.
К слову об этом, часто я задаюсь вопросом: что такого было в этой ризнице, почему именно она была избрана в качестве места для наших с Рыжиком маленьких свиданий? Должно быть, меня привлекло облачение, которое там хранилось. Внимание, с коим мне приходилось заботиться о том, чтобы мы не повредили одеяний и не оставили на них пятен! Представьте себе, если бы однажды, стоя у алтаря, я обернулся бы спиной и явил миру большое серое пятно на спине своей ризы!
Ах да, надо исповедаться ещё кое в чём. В первый раз, в день процессии Тела Христова, я отпользовал Рыжика алтарной свечой. Рядом со мной лежала коробка этих свечей, вот одна из них как раз и подвернулась мне под руку. В свою защиту могу лишь сказать, что для меня это тоже был первый раз, так что я толком не знал, что делать, и, наверно, тоже боялся, что могу сделать себе больно или даже что-нибудь себе повредить. Но в этом было что-то неправильное, и трюк со свечой я провернул лишь однажды, в первый и последний раз.
Ах, вот ударился я в воспоминания о милых старых деньках, и душу растравила печаль. На днях мне надлежит съездить туда, в Каррикли, с визитом. Училище по-прежнему располагается там, и заполнено как никогда – мне сообщили, что сейчас у них почти сотня мальчиков – а потому никогда не знаешь, на что можно натолкнуться по чистой случайности. В конце концов, ситуация с Рыжиком не могла быть уникальной. Беда в том, что я утратил вкус к малым сим – должно быть, это следствие того, что я и сам старею, ведь в следующий день рождения мне исполнится тридцать шесть – и в любом случае у меня теперь новый друг. Новый любимчик, как сказал бы тот доминиканец.