– И вы пошли.
– Да. Я пошёл.
Страффорд наконец всё понял. Это и была та единственная деталь, которая до сих пор не приходила ему в голову, единственная часть головоломки, которую он упустил, и всё же насколько это было очевидно! Он видел это воочию, мог проиграть это в голове, будто фильм, как и сказал молодой человек. Даже слышал разговор: Ну давай, доешь мороженое. Умница! Сюда – вот лестница. Я живу на втором этаже. Вот мы и на месте – заходи, не стесняйся. А вот и книжка! Садись рядом со мной на кровать, полистаем её вместе. Ты не устал – такой поздний вечер, а ты ещё на ногах? Во сколько обещали вернуться твои родители? У вас общий номер? Нет? У тебя отдельная комната, а? Может быть, как-нибудь потом загляну к тебе в гости. Кажется, никому из нас ещё не хочется спать, нет? Только чур, родителям ни слова – это будет наш секрет. В твоём возрасте я любил подолгу не ложиться и поболтать на ночь с друзьями о том о сём. Какой номер у твоей комнаты? Понятно… Почему бы тебе не взять сейчас книжку и не уйти к себе, а я приду позже? Постучусь три раза – тук-тук-тук! – и ты поймёшь, что это я.
Они медленно шли обратно по покато ныряющей вниз тропе. Пёс не отставал, всё так же вопросительно глядел на людей и хмурился, недоумевая, почему они так странно себя ведут, почему между ними повисло такое напряжение.
И снова промелькнула эта малиновка, сверкнув яркой бусинкой глаза.
– А потом, когда вы вернулись домой, вы тоже встречались с ним? – спросил Страффорд.
– Что? – Молодой человек остановился и уставился на него, моргая. Снова этот набрякший, робкий вид, снова этот взгляд ребенка, готового расплакаться.
– Когда он останавливался здесь, в доме, приходил ли он к вам в комнату, как и в отеле?
– Да.
– И вы оставались… вы по-прежнему оставались друзьями?
– Да.
Они пошли дальше.
– В каком-то смысле наше общение продолжало казаться невинным, – продолжал юноша. – Как детские игры – в дочки-матери, в доктора и пациента, – понимаете? А ещё меня всякий раз охватывало то же волнение, то же чувство прикосновения к чему-то запретному, и от этого ещё более захватывающему. И действительно, мы играли в игры. Он надевал своё священническое облачение, а я был министрантом или ребёнком, принимающим причастие. А потом следовала сама кульминация – что тут сказать, вообще в ней участвовали только руки, его руки, мои руки, иногда наши рты. Я бы никогда не позволил ему зайти дальше этого. Он был очень нежен и внимателен. Никогда ничего не требовал, никогда не пытался заставить меня делать то, чего я не хотел. Говорил, что в этом не может быть ничего дурного, если это по любви, говорил, что сам Бог и есть любовь, – я никогда особенно не прислушивался к его словам, когда он пускался в рассуждения о всяком таком, о Боге, любви и всепрощении. Он использовал слово «агапе». Это по-гречески. Никогда не слышал его раньше. Это означает что-то вроде братской любви, только нечто большее. Думаю, он пытался убедить себя и меня, что мы не делаем ничего плохого. «О, ты же всего лишь малыш, – говорил он, – мой малыш». А я-то прекрасно понимал, чем мы занимаемся, но не придавал этому значения. – Он смолк. – Вы не представляете, какое облегчение слышать, как я проговариваю эти вещи вслух. Понимаете, что я имею в виду?
Они подошли к облетевшему вязу, у которого недавно стояли вместе, и теперь снова остановились. Собака бегала кругами вокруг них, нетерпеливо скуля.
– Виделись ли вы с ним ночью со вторника на среду? В ту ночь, когда он умер?
– Да. Он заходил ко мне в комнату. Показывал мне какие-то картинки, фотографии.
– Что за фотографии?
– Снимки детей. Раньше у него постоянно появлялись новые, мы часто рассматривали их вместе. Не знаю, где он их брал. – Молодой человек помолчал. Теперь его лицо выражало мучительное страдание. – Он постоянно удостоверялся, что мне по-прежнему интересны все эти вещи. Понимаете, это своего рода солидарность. Своего рода утешение от осознания того, что другие такие же, как и ты.
– А когда он вышел от вас, чтобы вернуться к себе, – сказал Страффорд, – вы, должно быть, что-то услышали. Наверняка вы слышали его крик.
– Нет – правда, я ничего не слышал. Я спал. Он всегда досиживал, пока я не засну. «Тебе нужен кто-то, кто за тобой приглядит», – говорил он. Как в песне, понимаете?[38] Да и вообще, моя комната находится в другом конце коридора.
Они замолчали. Страффорд пристально посмотрел молодому человеку в глаза:
– Вы знаете, кто это сделал, Доминик? Знаете, кто его убил?
– Нет, не знаю, – сказал юноша, глядя детективу в глаза немигающим взглядом. – А вы?
Страффорд отвёл глаза в сторону, постукивая ногтем по зубам.
– Да, кажется, знаю.
– Но не собираетесь поделиться своим знанием со мной.
– Нет.
Они развернулись и двинулись обратно к дому; каждый погрузился в свои мысли. Снова подошли к калитке. Юноша спросил:
– Можно рассказать вам кое-что ещё? Мне совсем не жаль, что он нас покинул. Ужасно, да? Однако это так, мне ничуть не жаль. Это как пристраститься к чему-то, а потом проснуться однажды утром и обнаружить, что наркотик или то, к чему ты там пристрастился, исчез, но тяги больше нет. – Он открыл калитку, они вошли и начали подниматься по склону. – Означает ли это, что мне придётся говорить об этом с другими людьми? С адвокатами и так далее?
– Если будет суд, то да, думаю, вам придётся дать показания.
– Не могли бы вы просто… не могли бы вы просто никому ничего не рассказывать? Отец…
Они подошли к гребню склона и остановились. Из дома донёсся слабый звук телефонного звонка.
– Постараюсь уберечь вас от наиболее неприятных сторон всех этих процедур, – утешил Страффорд. – Обещать ничего не могу. Это будет решать суд.
Молодой человек кивнул.
– Я собираюсь бросить медицину, – сказал он. – Я не создан для того, чтобы быть врачом.
– Кем же вы хотите стать?
– Не знаю. Я хотел бы путешествовать. У меня есть немного денег, наследство от матери. Хочу увидеть Грецию, острова. Может быть, всё-таки стану валяться целыми днями на пляже. Такая жизнь меня бы устроила. – Он посмотрел вниз, принялся ковырять в снегу носком сапога. – Полагаю, вам это противно?
– Нет. Выносить суждения – не моя задача. Я просто расследую преступления. Это моя единственная обязанность.
– Очень удобно, – горько улыбнулся молодой человек.
– Да, полагаю, это так.
Теперь Доминик обратился к нему с мольбой:
– А вы уверены, что не получится просто… ну, вы же понимаете… промолчать? Какая польза от того, что всё это выплеснется наружу, всё то, что я вам рассказал? Он всё равно уже мёртв.
– Боюсь, это не так просто. – Страффорд притих. – А эти фотографии, – тихо сказал он, отводя взгляд, – те, что он приносил вам посмотреть… Вас ведь больше не интересуют подобные материалы?
Прежде чем молодой человек успел ответить, на крыльце появилась миссис Даффи и окликнула его.
– Инспектор! Скорее подойдите к телефону! Там кто-то позвонил, ищет вас.
Страффорд зашагал по заснеженному гравию и последовал за экономкой в холл. Она отдёрнула занавеску из чёрного бархата и протянула ему трубку.
– Алло! Страффорд слушает.
– Ваш человек, Дженкинс, – сказал сержант Рэдфорд. – Его нашли… Мне очень жаль.
– Где?
– У Рейвен-пойнта.
26
После того, как Рэдфорд повесил трубку, Страффорд позвонил в кабинет Хэкетта в полицейском участке на Пирс-стрит, но его там не оказалось. Когда он набрал домашний номер суперинтенданта, там оказалось занято – вероятно, трубка была снята с рычага. Даже Хэкетт взял выходной на Рождество. Страффорд снова телефонировал на Пирс-стрит и велел дежурному сержанту послать к дому Хэкетта патрульную машину с известием о смерти Дженкинса.
Полковник Осборн только что вернулся из церкви. Он предложил Страффорду выпить. От него пахло помадой для волос и одеколоном. Инспектор попросил виски, подержал стакан в руке, но так и не прикоснулся к нему губами. Мозг у него онемел.
– Ещё одна смерть! – воскликнул полковник, покачивая головой. – Говорю вам, следует устроить облаву на этих цыган в Мерринтауне. Кстати, неужели я видел вас с Домиником? Лэтти, конечно, до сих пор так и не появилась. А кроме того, вы разминулись с Хафнером, он как раз уехал. Вот это человек, вот это преданность служебному долгу! Сколько вы знаете врачей, которые приедут на дом к пациенту в Рождество? А оставайтесь-ка на обед, а? Индейка, ветчина, гарниры на любой вкус… На Рождество миссис Даффи всегда показывает свои кулинарные способности.
Страффорд завёл машину и к полудню был в «Снопе ячменя». Здесь тоже пахло индейкой.
– Джо рассказал мне, что произошло, – сказала миссис Рек. – Мне очень жаль. Ещё и в нашем фургоне!..
Муж, по её словам, уехал к Рейвен-пойнту. Воспользовался её машиной и захватил с собой за компанию Мэтти Морана.
– Бедняга Джо, он очень расстроен. Очень корит себя за то, что не сообщил о пропаже фургона.
– Это не имеет значения, – сказал Страффорд. – Я видел его вчера на дороге.
– Как, наш фургон?
Да, он видел и сам фургон, и того, кто сидел за рулём. Теперь детектив совершенно точно знал, кто убил священника. И даже догадывался, за что. В своё время отец Лоулесс служил капелланом в ремесленном училище Каррикли.
Он поднялся к себе в номер и рухнул на кровать. Было холодно, а потому он так и остался в большом чёрном пальто с чужого плеча. Оно уже почти высохло. Он не расстался с ним и был этому рад. На Рейвен-пойнте будет холодно.
От кровати пахло Пегги. Он повернулся на бок и подложил руку под щёку. От окна падал треугольник холодного солнечного света. Он не нёс ответственности за Дженкинса. Дженкинсу надлежало следить за собой самому.
Он попросил Рэдфорда, который был на месте происшествия, заехать в «Сноп» и подвезти его. Теперь оставалось только ждать. Страффорд уткнулся лицом в подушку и вдохнул запах Пегги. Почувствовал под ребром давление чего-то маленького и твёрдого. Это оказалась жемчужина. В Монголии тоже играют в камешки, подумал он, – или это в Тибете?