Отправился в дом.
Снаткина смотрела телевизор. Я остановился и попробовал послушать. Кажется, телевизор был неисправен, звук долетал искаженным, перемолотым, я слышал слова, однако не понимал их смысла, словно этот смысл пропустили через шредер, белый шум, от которого в углу моего правого глаза началось серебристое мерцание.
Роман был в своей комнате и пытался сварить еды на электрической плитке, какую-то дрянь с тушенкой, томатными бобами и луком, судя по запаху, не получалось. Или наоборот.
— Витенька, ты вовремя. Я тут готовлю, фирменный рецепт… Питательная похлебка «Гуинплен»…
Роман захихикал. Я испугался, что он тоже нажрался, эскалация алкоголизма вокруг не радовала.
— Универсальное блюдо — «Гуинплен»! Съешь «Геркулес» — и накачайся, отведай «Гуинплен» — и улыбнись!
Радон. Проклятый радон действует.
— Мне, кстати, с утра Надежда Денисовна позвонила, — сказал Роман. — Попросила зайти.
— Позвонила Надежда Денисовна?
— Ну да. Попросила помочь. Аглае с утра было надо к врачу, вот она и попросила меня… На всякий случай, подстраховать.
Роман помешал похлебку.
— Тебе она, кстати, звонила, но ты не доступен.
— Связь отключили, — сказал я.
— Да?
Роман отложил ложку, достал телефон.
— Действительно… — Роман подышал на экран, протер о рукав. — А с утра еще была… А почему нет связи?
Роман поднял руку с телефоном повыше.
— Испытывают новые вышки. А старые на фиг ломают. Или одновременно. Как сходили в больницу?
— Ну, сходили… — ответил Роман. — Капельницу поставили. Но сегодня Аглае гораздо лучше, она вроде на работу собиралась.
— Что говорят?
— Переутомление… типа того… А ты где болтался? Блин!!!
Похлебка убежала, плитка зашипела, над розеткой проскочила искра, телевизор замолк.
— Пробки вышибло, — сказал Роман.
— Пробки! — заорала Снаткина. — Пробки вкрутите!
Роман отправился вкручивать пробки.
Во вкручивании пробок есть нечто настоящее. Хотя их сейчас не вкручивают, нажимают на белую кнопку, но иногда и такую надо вывернуть, зачистить контакты. Сейчас вместо пробок используются автоматы, это совсем не то.
Через минуту телевизор заработал, а Роман вернулся.
— Я встретился с отцом Максима Куприянова, — сказал я.
Роман попробовал похлебку.
— Дерьмо получилось, — равнодушно сказал он. — Наверное, надо кетчупа добавить. Или горчицы.
Гуинплен не взлетел, такое случается.
— И что он сказал?
— Сказал, что сам виноват.
Я взял ложку и попробовал. Горчицы не хватало. И картошки. Надо поесть. Без горячего утомительно, можно испортить желудок, какой уж там Гуинплен.
— Куприянов сказал, что виноват он. То есть отец. Не обращал внимания на сына тогда, а теперь они с женой видят его… в толпе, примерно такой расклад.
— И все? Больше ничего интересного?
— Сказал, что записка, которую оставил Максим, ненастоящая…
— Вот как?
— Я сомневаюсь, что он сам настоящий… Куприянов…
Роман постучал ложкой по кастрюле, затем отлил себе в миску.
— То есть Куприянов ненастоящий?
— Я его не вспомнил… этого… Отца Макса я помню — я с ним тогда разговаривал, а этот другой.
— Рост другой?
— Руки.
Роман достал хлеб, накрошил в миску, стал есть.
— Ты не узнал его руки? — уточнил Роман.
Я кивнул.
— Но это мог быть он? Он мог измениться?
— Мог, — сказал я. — Он сам сказал, что изменился… Кардинально то есть, поменял себя изнутри и преобразился внешне… в общих чертах…
Роман подозрительно поглядел на меня.
— Что? — спросил я.
— Ты что, Витя, бахнул? — спросил Роман.
— В каком…
— В прямом. У тебя язык заплетается, и пивом от тебя разит. Ты что, развязал?
Я не стал отвечать на этот хамский вопрос.
— Так нельзя, Витя, ты же взрослый человек! Ты сколько лет не пил? Пятнадцать? Для тебя же сейчас это смертельно, белку легко поймать…
— Не белка, но горностай, — сказал я. — Рома, ты сам квасишь каждый день.
— А как тут не квасить?! Я же чувствую… Чувствую, что неладно…
Роман отодвинул миску, вытер губы, закинул в рот жвачку.
— А по ночам кто-то в окно лезет…
— Это всего лишь Снаткина, — сказал я. — Она любительница, ты знаешь.
— Это не Снаткина, это… я чувствую… Что ты пил?
— В ассортименте… — ответил я. — Белки не будет, я контролирую ситуацию.
— Кстати, о контроле…
Роман был излишне серьезен, что подозрительно, он серьезностью никогда не отличался… За семнадцать лет люди меняются, был плясун, стал… А я вот не знаю, кто сейчас Рома. Это он мне сказал, что звукорежиссер, может, он и режиссер, но что, если не звуко… Хазин же изменился, почему бы не измениться Роме? Я сам изменился, я ведь…
— Улики у тебя? — спросил Роман. — Ты их проверяешь?
— Какие… а, улики… В чемодане, где еще… Каждый день проверяю. Пойдем, проверим вместе… То есть пообедать надо сначала…
Роман подвинул мне кастрюлю.
В принципе, Гуинплен был не настолько плох, как казался, да, бобы не успели развариться, а лук похрустывал, впрочем, альденте я люблю. Я съел больше половины кастрюли, после чего принял пару таблеток активированного угля от потенциальной изжоги, и мы перешли в мою комнату.
Я вытащил из-под кровати чемодан, открыл. Кепка, окурки Федора, пробирка Бородулина, пробирка Сарычева, дневник Кости, карта памяти. Стоит завести отдельную шкатулку.
— Возьмешь себе? — спросил я. — Забирай.
— Не… Пусть у тебя остаются. И это…
Роман сунул мне зажигалку.
— Положи к остальным… Я что-то стал все терять… А ты… ты в какой-то шерсти…
Это белка.
— Федю навещал. Хотел спросить…
— С ним бухал, что ли?
— Нет, он уже был… У него хорька забили.
— Фигурально?
— Буквально. У него был такой… хорек, его грохнули прялкой… А Федя этого хорька очень любил… А когда хорек дохнет, у него шерсть сразу осыпается… У Федора все в этой шерсти, и на меня налезло…
— Как его звали? — спросил Роман.
— Хорька? Федор не сказал… А! Фантик! Точно, его звали Фантик!
— Хорек Фантик?
— А что такого? Я знал одного ротвейлера, его звали Барсик… Он тоже был чучелом…
— Витя…
— Вокруг одни чучела, это наводит на закономерные мысли, ты не находишь? Человечество увлечено созданием чучел, оно чучелизирует все, до чего в состоянии дотянуться, не только животных и предметы, но и музыку, литературу, кинематограф, дружбу, любовь…
— Ты повторяешься, — Роман надул жвачечный пузырь. — Я это уже слышал… И читал…
— Повторение — главный прием чучелизации. Все живое при многочисленном повторении обретает признаки чучельности. Первый поход в кино — как погружение в волшебный мир, а в десятый ты знаешь, чем все закончится. Сороковой прыжок с парашютом не сравнится с первым, влюбиться в седьмой раз и вовсе невозможно…
— Тебе лучше отдохнуть, — сказал Роман. — Проспись, Витя…
— Омлет «Гуинплен» — отдохни!
Роман хохотнул и подавился жвачкой, закашлялся, стал стучать себя по груди, загоняя жвачку глубже. Я размахнулся и крепко ударил его ладонью по спине. Жвачка пролетела через комнату и закатилась под кровать.
— Тебе надо отдохнуть… — просипел Роман. — Отдыхай…
— Я не отдыхал с детства. Я физически не могу отдыхать, я боюсь…
— Спать, Витя, спать.
Я действительно захотел спать, неожиданно сильно и вдруг, я успел подумать, что Гуинплен сыграл со мной злую шутку… или Роман подсыпал чего… впрочем, может, и пиво, выспаться бы неплохо… пару дней…
Я открыл глаза.
Ночь, и Снаткина сидела у подоконника, смотрела на улицу, погрузив руку в лунный свет. Что-то рассказывала, я сначала не слышал что; Снаткина восприняла приемы телевизионного говорения, когда суть произносимого настолько маскируется произношением, что начинаешь сомневаться, имелась ли она вовсе.
Стало холодно. Из-за Ингиря уверенно наступал северный фронт, листья тополя шелестели жестью, луна светила красным, через подоконник заливался холодный воздух. Снаткина поднялась со стула и, не останавливая бормотания, подошла к койке и укрыла меня пледом. Вернулась к окну.
— …Потом ее мать вышла за одного сплавщика. Сначала вроде человеком был, из сплавщиков перевелся в лесхоз, перестраиваться начал, ссуду взял. Как дом под новую крышу подвели, так дочка и родилась. Алексей радовался — Кристинка на него была похожа, и нос, и рот, а глаза так и вовсе отцовские. В лесхозе работа денежная, мужики зарабатывали, Лапшины даже машину хотели покупать, встали в очередь на «Москвич». А тут соседу-ветерану как раз «Запорожец» выписали. Этому ветерану «Запорожец» был не нужен, он его Алексею и продал…
Речь Снаткиной не стала ясной, но постепенно ее смысл проступал, я привык к ней и стал различать, «Запорожец», зеленого цвета, очень удачно все купили, в апреле. В начале мая можно было собирать березовый сок, мать-и-мачеху и ловить икряных щук, в июне Алексей устроился подрабатывать на смолокурку, туда как раз ездить надо было. Права у Алексея отсутствовали, получить никак не мог, не запоминал билеты, ездил так, тогда все так ездили. А в июле Алексей, возвращаясь утром со смены, уснул за рулем, съехал в канаву с водой и сломал руку, причем весьма неудачно, в двух местах. Из-за этого он не смог работать и просидел дома три месяца. В это время он попытался починить «Запорожец», но не смог просушить генератор, оборвал проводку, в результате завести машину так и не получилось. Тогда Алексей обменял «Запорожец» на синий «ИЖ Юпитер‑4» с коляской.
Кристине мотоцикл нравился больше, чем машина. Она любила сидеть в люльке и ловить воздух, говорила, что на мотоцикле гораздо лучше, чем в машине, в машине не по-настоящему. Если дождь, в машине можно все равно ехать, а на мотоцикле надо искать дерево. Но если дождь сильный, а ехать надо, то можно завернуться в дерматин и залезть подальше в люльку, и думать, что ты летишь на самолете, что тебя привязали к крылу, ты летишь и смотришь вверх. А в машине не то, и руки не мерзнут, и никогда не ударит в щеку бронзовый жук.