Однажды семиклассники играли в сифу, но не в простую, а в дикую, в которой полагалось кидаться не тряпкой, пропитанной водой и мелом, а стулом. Кристина торопилась в класс и попала на линию огня. Стул попал Кристине в ногу, больно, но Кристина не заплакала, до класса дошла, хромая. Федька отправился к семиклассникам разбираться. Семиклассники его хорошенько поколотили, синяки сходили две недели. Кристина хотела поблагодарить Федьку, но ему, кажется, было все равно, он зевнул и плюнул.
А на Восьмое марта Федька подарил Кристине серебряное колечко.
Это был лучший подарок в классе, над Федькой смеялись и дразнили «женихом», Федька огрызался. Кристину не дразнили, но девочки с ней разговаривали гораздо меньше, завидовали и злились.
И все равно Федька ей не нравился. Нос у него как раздавленный, как вишню недозрелую шмякнули, с таким носом мимо жить надо, а Федька туда же. Не нравился, да деться от него некуда, привязался как клещ, сколько не тряси — не соскочит. Хорошо летом — на каникулы приезжали другие ребята, а в прочее время спасу от него никакого.
Летом приезжали другие, с ними было интереснее. Они рассказывали о городах — больших, настоящих, веселых, где есть бассейны, ледовые дворцы и кружки космонавтов, где можно сходить в кафе и купить мороженое из мороженого автомата.
Федька спорил, говорил, что Чагинск город отличный, а если кому не нравится, пусть сюда каждое лето не ездит, сидит в своей Инте и в Мурманске, хороший Чагинск город. Кристина соглашалась, но на самом деле видела, что это не так.
А Федька уже не стеснялся — не поджидал возле калитки, а заходил во двор и сидел на скамейке, лузгал семечки. Матери Кристины он тоже не нравился, а отцу было плевать. Сама Кристина не то чтобы привыкла, ей просто надоело бороться с Федькой, к тому же она рассчитывала, что через два года уедет поступать в педагогическое училище на младшие классы, а после этого в Чагинск не вернется вовсе, отправится в Кострому. Устроится работать и будет поступать в университет, и никакого Федьки больше никогда не увидит, потому что после университета переберется еще дальше. Не нравился ей Федька, а отца ее, Алексея, назначили бригадиром обходчиков, он стал работать больше и возвращаться домой реже. А однажды не вернулся вовсе, передал письмо, что нашел другую и станет жить с ней. Мать Кристины ездила разбираться, но вернулась ни с чем, Алексей намеревался разводиться и переезжать в Мантурово.
Мама плакала, а Кристина печалилась не очень, без отца дома было спокойнее, самому главному — бить в нос — он ее научил. Она решила, что забудет его. Забудет отца, забудет дом и город забудет, она очень любила Чагинск в семь лет и не любила его в четырнадцать, в четырнадцать на свой день рождения она снова встретила нянечку. Кристина не видела ее давно, кажется, нянечка долго болела или вовсе умерла, но оказалось, что это не так, нянечка не умерла, хотя сильно постарела. Она схватила Кристину за руку и велела бежать.
В шестнадцать Кристина окончила восьмилетку. Она не отмечала выпускной. Она не пошла на последний звонок, забрала аттестат у секретаря. Она бы предпочла и уехать на следующий день, но не получилось, уехала через неделю. Подала документы в педагогическое училище, ее приняли. Однако выяснилось, что в общежитие заселяли с сентября, и ей пришлось вернуться в Чагинск.
То лето было самым длинным, казалось, что оно тянулось целый год и никак не могло закончиться. Кристина читала, смотрела за огородом, из дома выходила редко, в конце августа собрала вещи и уехала снова.
На летние каникулы Кристина не возвращалась, проводила их в Галиче, работая в летнем лагере. Мать иногда ездила к ней сама.
Федька устроился в ПТУ, учиться на водителя. По утрам, шагая на учебу, он проходил мимо ее дома, но так и не решился спросить адрес. Потом его забрали в армию, во внутренние войска.
Зимой Кристина все же вернулась из Галича, но никогда не рассказывала, что там произошло и почему она вернулась. Учебу она так и не закончила, и устроиться в обычную школу не смогла, поэтому пошла в музыкальную, сначала мыла полы, потом оформилась методистом. Там было хорошо, хотя платили мало. А когда родился сын, стало сложнее.
Она не досидела декрет, вышла на шестом месяце, с Костей возилась мама.
Иногда она встречала в городе нянечку. Та постарела еще больше и редко бывала в уме. Нянечка рассказывала, что в городе воняет смертью. Что шушун вышел из топей и теперь живет среди них, а горожане предались ему и прядут его шерсть, что на многих лежит печать, беги, зачем ты вернулась? Кристина давно не верила в шушуна, не умела прятаться, и бежать ей было некуда.
Федька вернулся из армии и поступил в милицию.
Снаткина достала баночку «звездочки» и погрузила палец в баночку. Не шевелила им, словно ожидая, что палец сам наберет бальзама, наверное, минуту впитывала мазь, а потом вынула палец и приложила его мне ко лбу. Сопротивляться сил не было. Я лежал на койке, Снаткина сидела рядом и держала палец у меня на лбу. Бальзам из пальца проникал прямиком в мозг холодными нитями.
Впрочем, может, мне это снилось.
— Ты был хорошим, — сказала Снаткина.
Я был хорошим.
— Ты был хорошим, добрым мальчиком, — сказала Снаткина. — Я помню.
Снаткина ушла.
Я слез на пол, отдышался, заглянул под койку, достал из-под нее жвачку Романа и завернул ее в сторублевку.
Я был честным и добрым мальчиком, но с годами стал сволочью и дерьмом.
Глава 17. Июнь
— …Двенадцать человек пропали без вести в подземном кошмаре! Группа спелеологов-любителей не вышла на связь после погружения в Верхне-Вознесенские катакомбы. Связь отсутствует два дня, готовится спасательная экспедиция с участием дронов…
Я проснулся.
Чагинск, восемь тысяч сто сорок семь жителей, не считая маркшейдеров.
— …Новая экранизация произведения Горького обещает стать событием телевизионного сезона. Римейк сериала восемьдесят седьмого года раскроет и углубит все сюжетные линии романа…
Телевизор откровенно орал, у Снаткиной плохо со слухом, надо купить ей наушники.
Попробовал размяться и помахать руками, присесть пару раз, но тут же почувствовал глубокое отвращение к физкультуре. Надо взять себя в руки, умыться, спуститься во двор, что-то сделать…
Надо хоть что-то сделать.
Вышел в коридор.
Роман отсутствовал. Койка аккуратно заправлена, вообще в его комнате все аккуратно и пахнет апельсинами. Или лаймом. Свежим цитрусом, скорее всего, туалетная вода. Опять отправился к Аглае. Натерся коркой лайма и совершает куртуазный натиск. Надо и мне сходить к Аглае, а то Рома меня окончательно обставит. А Аглая… Я, конечно, писатель, у меня фирма, консалт, поэст Уланов, все дела… Но Рома моложе. Ненамного, но… В текущем возрасте каждый год на счету.
Снаткина тоже отсутствовала. Телевизор работал слишком громко, но самостоятельно, от звука дрожали глаза и стекла. Впрочем, глаза могли болеть и от недосыпания. Или грибок. Я представил, как Снаткина бредет по городу, держась за велосипед, безумная, бредет без особой цели, чтобы только солнце не светило в глаза, надо подарить ей зеленые очки.
Спустился во двор, достал воды из колодца, хотел умыться, но не получилось — в ведре бешеными топориками кружились личинки комаров. Я опрокинул ведро и отправился на колонку. Надавил на рычаг.
Трубы долго тряслись и свистели, но воды так и не дали, я попинал колонку, подергал рычаг, бесполезно.
Посмотрел на улицу Кирова. Никого. Моя печальная «восьмерка», она выглядела так, словно стоит здесь год, пылью покрылась и осенними листьями.
Я вернулся в свою комнату, поставил ноутбук на подоконник, открыл материал Романа. Читать не смог, мозг не шевелился. Или Роман писал так, что я не мог понять, о чем он пишет. То есть не о чем пишет, а что хочет сказать. Шрот. Логорея. Если бы я показал эту окрошку Аглае, она бы сразу все поняла… Насчет того, кого именно заслуженно высекли в Тайной экспедиции.
Появился Роман. Я давно заметил — стоит начать думать о Романе или читать его роман, как сам Большаков появляется, словно поджидает мою мысль, чтобы немедленно ее воплотить; в сущности, мысли читать легко, все люди думают одинаково и об одном, когда я вижу Романа, я знаю, что он хочет, человек есть набор ситуаций и рефлексов на эти ситуации. А когда я вижу Аглаю, то она…
— Кривой ты, Витя, — сказал Роман. — Радон?
— Где гулял? — не ответил я.
— До магазина. Хотел за печеньем, а денег снять не получилось, терминал отключен… И карточки не работают. Ну и к Аглае забежал.
— И что Аглая?
Забежал он, легкоа́тлет, танцор диско хренов…
— Дома не застал, она на работе с утра. С Надеждой Денисовной поговорил. Но я не про это…
— Что она сказала?
— Кто?
— Надежда Денисовна.
Роман не ответил. Он уселся в мою койку, вытянул ноги в кедах, в этом мире есть незыблемые константы. Я остался у окна.
— Иногда мне кажется, что это все…
Роман покрутил пальцем над головой.
— Это все декорация…
Мог бы быть оригинальнее, трюизмы с утра невыносимы, а еще вчера говорил, что я повторяюсь…
— Это ты к чему? — спросил я.
— К тому, что иногда кажется… что мы находимся в… искривленном пространстве.
Это радон. Радон чучелизирует, мертвецы в радоновых могилах не разлагаются десятилетиями и десятилетиями продолжают источать некротические эманации, примерно так.
— Ничего удивительного, ты же музыкант, — сказал я.
— А это при чем?
— У музыкантов обостренное восприятие, вот ты и воспринимаешь.
— Что я воспринимаю?
Роман покосился на ноутбук, стоящий на подоконнике.
— Это называется по-разному, — ответил я. — Эффект зловещей долины. Невыносимая легкость бытия. Мерцание матрицы. Великое молчание. Острое ощущение иллюзорности происходящего, момент, когда привычный абсурд… Мы это обсуждали много раз.
Повторение — мать чучелизации. Или отец. Повторение и радон, осень, в окно на «восьмерку» открывался осенний вид.