— Зачем вы ему сказали?
Аглая спросила это с трогательным волнением.
— Видите ли, Аглая, правда и ложь в наши дни слились до степени тождественности. Так что нет никакого смысла говорить неправду. Смело говорите правду — вам все равно никто не поверит.
Так косолапо умничают исключительно старые мудаки.
— Я работала в пресс-службе, — напомнила Аглая.
— Да! — я хлопнул себя по лбу. — Взялся учить профессионала… Извините, Аглая, писателям… присуща некоторая ограниченность…
Аглая смутилась. А я не знал, что сказать.
— Тут у вас целый ручей… Это ужасно…
— Это здорово, — возразил я. — В детстве я хотел жить в гигантском орехе. Чтобы вокруг лес, а под ногами ручей. Так что…
Я похлопал по стене.
— Мечты сбываются.
— А я хотела жить на Ки-Уэсте, — сказала вдруг Аглая. — Знаете, там в тридцатые годы железная дорога проходила по насыпи через океан, и поезда ехали почти по воде. В непогоду это выглядело необыкновенно!
— Это был любимый поезд Хемингуэя, — сказал я. — Он как раз жил на Ки-Уэсте и часто на нем ездил. Кстати, в Ки-Уэсте его дом-музей.
— Дом-музей? — удивилась Аглая.
— Да, — сказал я. — Он написал там «Старик и море», а потом застрелился. В том смысле, что написал на Ки-Уэсте, а застрелился в другом месте, чуть позже.
В Кейп-Коде коты-онанисты, в Ки-Уэсте коты…
— Виктор, я хотела у вас спросить… — Аглая слегка замялась. — Тут такое дело… Не знаю, насколько это уместно… Одним словом, моя мама приглашает вас на обед.
Коты Ки-Уэста нам ни разу не товарищи. Мама Аглаи неожиданней, чем визит Федора. Так же неожиданно, как посылка с бейсболкой.
— Вы не знакомы, — тут же сказала Аглая. — Но она тоже «Пчелиный хлеб» читала. А я ей рассказала, что вы приехали, так она очень обрадовалась. Хочет вас пригласить.
— Неудобно вроде как…
Честно говоря, никаких неудобств я не чувствовал, напротив, обед вполне отвечал выбранной стратегии — загорать на бережке, смотреть на течение, дожидаясь колокольчиков донок. Да и есть хотелось.
— Она уже стол накрыла, — вздохнула Аглая. — Я ей говорила, что неудобно, так она не слушает. Колбасы купила, рыбу синюю, багет. Соглашайтесь, все равно у нас обедать негде.
— А «Растебяка»?
Аглая посмотрела непонимающе.
Синяя рыба, желтый багет, синяя рыба стала серьезной каплей, я согласился, и мы отправились к «Логану». «Восьмерка» мокла рядом под дождем.
— Не люблю водить, — пояснил я. — Особенно когда работаю. Вождение отнимает мозговую энергию, во всяком случае у меня. В день, когда ты за рулем, лучше за книгу не браться.
Сели в «Логан».
— А я водить люблю, — Аглая запустила мотор. — У меня наоборот — мозг прочищается. Я так счастлива была, когда машину купила, не представляете…
Вела Аглая уверенно и аккуратно, ловко объезжая лужи и выбоины в асфальте.
— Мне тут Федор про Механошина рассказывал…
Я щелкнул по зеленой елочке под стеклом.
— Должен признаться, странные приключения.
— Да, Александр Федорович учудил, — сказала Аглая с некоторой печалью. — Хотя потом напридумывали с три короба, но все равно…
Остановились на перекрестке Любимова. Раньше, кажется, Аглая жила за линией.
— Федор говорил, что Александр Федорович участвовал в заплывах… так сказать… а-ля натюрель.
— А-ля натюрель? Голым, что ли?
Пропустили старый зеленый «Урал», впряженный в возок с сеном. Мотоцикл совершенно ламповым образом пыхтел синим дымом, как маленький паровоз, в детстве я хотел такой. И сейчас хочу, вдруг понял я.
— Не знаю… Бабушка немного рассказывала. Юбилей у Механошина праздновали, выехали на зеленую. Примерно там, где Козья Речка в Ингирь впадает…
— Это же далеко, — перебил я. — Километров тридцать ниже по течению.
— Да, там. Но возле города, сами понимаете, никак нельзя праздновать. Фейерверк, цыгане, все дела, а народ…
На обочине возле кустов сирени человек лет сорока приготовлялся пустить воду, Аглая яростно ему посигналила, мужчина послал в нашу сторону неприличную конфигурацию.
— Злой в последнее время народ.
Аглая покраснела. Повернули к линии, стали взбираться на мост.
— Приехали они на реку, разбили лагерь, давай уху варить, шашлык жарить, нажрались, а потом, значит, подарки…
Аглая затормозила на подъеме.
— Ненавижу, — сказала Аглая. — Как я все это ненавижу! Ненавижу Чагинск…
— Не принимайте близко к сердцу, — посоветовал я. — Это навсегда.
Аглая брезгливо плюнула в окно.
— А потом, значит, подарки, — напомнил я.
— Что?
— Пикник Механошина. Они нажрались и собрались дарить мэру подарки.
— Да, подарки… Подарки разные дарили, ружье, кофеварку, статую, ну и адрес.
— Какой?
— Шуточный. Что Механошин вроде как столбовой дворянин в восемнадцатом колене, предводитель благородного дворянства и так далее. Механошин был пьяный, а на радостях нажрался еще сильнее, да и все остальные хороши… Ну и…
— Что?
— Уснули. Напились, уснули.
Снова поехали на мост. Аглая хмурилась.
— Александр Федорович очнулся ночью, решил всех порадовать, взял фейерверк, залез в лодку и поплыл. Правда, зачем-то голым.
— Мне кажется, это вполне логично, — заметил я. — Голым гораздо сподручнее, все приличные люди фейерверки голыми запускают. Старина Хэм всегда так делал.
Аглая взглянула на меня с некоторым сомнением.
— Это не доказано, — исправился я. — А дальше что?
— Поплыл, уснул. Ингирь быстрый, особенно внизу, и Механошина аж до Макарьева унесло.
Перебрались за мост. Я успел посмотреть влево. На путях стояли два состава — товарный с пустыми вагонами и порожний лесовоз.
— Под Макарьевым лодка опрокинулась, а Механошин в сетях запутался, — сказала Аглая. — Рыбаки вытащили. Как, Ихтиандр, тебя зовут, спрашивают. А он еще не протрезвел, начал права качать, они все это записали и в Сеть выложили.
Повернули к городской больнице, но, к счастью, проехали мимо, на второй день в Чагинске с больницей не хотелось пересекаться.
— Механошин попытался замять, но не получилось — весь город ржал. К мэрии каждый день селедку подбрасывали, ну и частушки…
— Частушки, это интересно, — сказал я.
— Я не помню, — предупредила Аглая. — Но Александр Федорович очень из-за них расстраивался.
— Любой бы расстроился. Так его за «утрату доверия» сняли?
— Нет, как ни странно. Он сдулся быстро, ну и умер себе потихоньку. Приехали.
«Логан» стоял перед небольшим кирпичным домом с зеленой крышей. Дом, гараж, антоновка.
— Это правда? — спросил я. — Что вы рассказали про Механошина?
— Похоже, что да.
— Слишком прекрасно, чтобы быть правдой.
— Вроде правда. В Интернете уже сложно найти, Механошин там голый. И рыбы много попалось.
— Рыбы?
— Да. Вытащили сети на берег, он шевелится, а вокруг подлещики скачут.
Я представил на секунду картину. Если бы про это узнал поэст Уланов. В сетях подлещик, в силках хорек, песец в капкане. Русь. Рагнарёк. Не восстать из Чагинска без книги.
— Бабушка считала, он неплохой, в принципе, мэр был, — сказала Аглая. — Хотел построить… Кажется, лампочки энергосберегающие планировал выпускать. И сыр. А Зинка ничего не хочет выпускать, она не по этому делу, она не про выпускать. Она про запускать.
— Зинка?
— Да вы ее знаете! Зинка же! Зинаида Захаровна, клубом заведовала. После Механошина ее поставили.
Зизи, мечта и боль Хазина, укротительница носочного питона, Хазин за ней волочился. Я непростительно забыл про Зизи.
— Зинаиду Захаровну?
— Ага. После Механошина ее и назначили. Вчера еще заборы белила, а сегодня мэр.
Зинаида Захаровна, ай-да-да.
— Стала мэром, — сказала Аглая. — И за копейку удавится, прорва. Все пилит-пилит…
Я понимающе кивнул.
— Лесопилки у нее, — пояснила Аглая. — Тес, брус, еще гадость какая-то. Сидит…
Зазвонил телефон. Мой. Эрп.
— Привет, москвич, — начал Эрп. — Это я. Как у тебя дела?
Аглая вежливо покинула машину.
— Как здоровье, москвич? — спросил Эрп. — Береги свое здоровье…
— Не надоело? — вяло спросил я.
— А я вижу, куда ты уехал, — не ответил Эрп. — Косяк за тобой, ты помнишь?
— Помню, Герасим, помню.
— А вот дурковать не надо. — Эрп сделал ласково-страшный голос: — Ты с нами не дуркуй. И не отключайся, я тебе еще не договорил, если отключишься, я к тебе приеду…
Эрп был традиционно терпелив и настойчив, я слушал, как он канючит, и иногда мне становилось несколько беспокойно. Я опасался, что он здесь. За углом, на улице Амбулаторной, сидит в машине, ест шаурму и нудит в трубку. Он ведь мог потащиться сюда.
Через пять минут Эрпу надоело, и он отключился. Я на всякий случай попробовал позвонить Треуглову. Бесполезно. Это мог быть и не Треуглов. Треуглов представлялся вполне вменяемым человеком, мы бы договорились, зачем посылать Эрпа, зачем отрезать палец Луценко…
А вообще-то я не видел отрезанный палец Луценко. Кровь, тряпка, отрезанного пальца нет.
Набрал Луценко. Он не ответил. Аглая стояла у забора. Смотрела в телефон. Я помахал, она вернулась к машине.
— Виктор, а я еще хотела спросить… — Аглая достала бумажные платочки.
— Спрашивайте.
— Вы на самом деле книгу про исчезновение писать собираетесь?
Аглая стала протирать платочками лобовое стекло. Протирала, комкала, прятала в сумку.
Я захотел сказать правду.
Но сказал по-другому.
— Да, конечно.
— Тогда хорошо. Пойдемте обедать.
Аглая жила в том же самом доме, белый кирпич, экономическая кладка. Терраса расширена, справа тоже пристройка, правда, из красного. Дровник обзавелся вторым этажом. Дом Аглаи увеличился, вместо уродливого дощатого забора появился аккуратный штакетник.
Мама Аглаи внешне была совершенно посторонней женщиной, между ней и дочерью отсутствовало минимальное сходство, однако в родстве сомневаться не приходилось: поворот головы — и мама, и Аглая слегка задирали подбородок, но мама натягивала кожу на шее сильнее.