— Ничего неудобного здесь не вижу. И вы нас никак не стесните! Ну не к Снаткиной же вам идти!
— К Снаткиной? — переспросил я.
— Да, есть тут такая, — поморщилась Надежда Денисовна. — Вроде сумасшедшей городской. С велосипедами везде шастает.
— Макабрическая старушка, — подтвердила Аглая.
— Снаткина жива?!
Я поразился настолько, что промазал вилкой с запеканкой и попал в десну.
Надежда Денисовна и Аглая поглядели на меня с удивлением.
— Я ведь жил у нее немного, — пояснил я. — В прошлый раз. Моя бабушка ее знала, они вроде родственницы… пятиюродные какие-то. Я думал, она…
— Жива-живехонька, — ухмыльнулась Надежда Денисовна. — И всех в этом городе переживет. Вы же знаете, ее в молодости фермой зашибло — и ничего, борзее всех.
— Ее дед вроде бы до ста восьми лет прожил, — сказала Аглая. — Это рекорд нашего района.
— А сама она до ста восьмидесяти проживет! — заверила Надежда Денисовна. — На все похороны ходит, ведьма старая!
— Ходит? — не понял я.
— Еще как! Любит посмотреть. На поминки ее не зовут, а на кладбище не запретишь. Ходит, как своя командует…
— Она не все похороны посещает, — заметила Аглая.
— Как же не все, когда все! — возразила Надежда Денисовна. — Как кто помрет, так она как стервятник — тут как тут!
— И ее никто не гонит?
— С похорон нельзя выгонять, — сказала Надежда Денисовна. — Плохая примета такая. Вот она и шастает. Стоит, пялится, как мумия…
Надежда Денисовна поморщилась.
— Мы в год около ста человек регистрируем, — сказала она. — Получается, Снаткина примерно каждые четыре дня до кладбища шлендает. Восемь километров — а ей все нипочем, где покойник — там и я. Она то есть.
— А почему до кладбища восемь километров? — спросил я.
— Старое кладбище закрыли, — ответила Аглая. — Теперь на новом хоронят, возле Номжи которое.
— А со старым что?
— Так радон же. У нас тут везде радон. Все могилы в старом кладбище залил, теперь на новом хоронят, оно подальше. И Снаткина там всякий раз околачивается.
— Она не на каждые ходит, — повторила Аглая.
— А тебе-то откуда знать?
— У методистки тетку хоронили, — сказала Аглая. — А мы помогали, машина, копщиков искали, столовую заказывали. Снаткина не приходила.
— Ты могла ее не заметить, — предположила Надежда Денисовна. — Она всегда в стороне.
— Там десять человек всего пришли. И среди них Снаткиной не было. Она не ходит на все похороны.
Надежда Денисовна поглядела на дочь с укоризной.
— Я за правду, — пояснила Аглая. — Правда должна быть.
— Всем плевать на правду, и ты как газетчица знаешь это лучше всех остальных! — ответила Надежда Денисовна. — Если бы мы знали правду, то все вместе на березе бы повесились.
— Абсолютно с вами согласен, — заметил я. — Правда мало кому нужна, я Аглае говорил. А на старое кладбище теперь, получается, никак не проехать?
— Забора там нет, но туда не ходит никто, — ответила Надежда Денисовна. — Даже на Родительский день. Могилы позарастали, ничего не найдешь… Все от радона.
— Нет там никакого радона, — устало сказала Аглая. — Заглохло кладбище — вот и все. Такое случается.
— Что-то у нас кладбищенская тема пошла, — поморщилась Надежда Денисовна. — Давайте о чем-нибудь веселом лучше. Давайте, я пирог принесу!
Мама Аглаи отправилась за пирогом, а я, вспомнив о том, что вряд ли в обозримом будущем получится нормально отобедать, вернулся к запеканке.
— Снаткина, значит, жива?
— Жива, — ответила Аглая. — Здоровье ничего, но с головой не дружит, все-таки возраст. Чудит. Она не только на кладбище, она и в библиотеку к нам заглядывает.
— Читать? Или газеты смотрит?
— Не, не читать. У нас компьютерный уголок, Интернет, принтер есть, сканер, иногда люди приходят что-то сделать. И Снаткина приходит.
— В Интернете сидит? — удивился я.
— В «Косынку» играет. Я ей включаю, она играет часа два, потом уходит. Объявления еще на доску приклеивает.
— Объявления? О сдаче?
— Это не совсем объявления, скорее, записки или… Творчество душевнобольных, одним словом. Я собираю.
— Творчество душевнобольных?
— Нет, что вы, Снаткину только.
— Зачем?
— Ну… Знаете про того американского сумасшедшего? Который из газет вырезки делал и в альбомы вклеивал? При жизни все ржали, а потом подорожало. Так что на всякий случай собираю. Там зарисовки… необычные. Я вам потом покажу.
Вернулась Надежда Денисовна с яблочным пирогом.
— Глаша, чай подгорячи.
Разумеется, это был не яблочный пирог, а вполне себе шарлотка. Отличная шарлотка, пожалуй, одна из лучших, что я пробовал. Порадовали и сливки, взбитые самостоятельно, а не купленные в баллончике, умеренно сладкие и, как мне показалось, с участием ментолового ликера. Яблоки сбланшированные в сахарном сиропе с ложкой коньяка. Сахарная пудра. Тертая корица.
— Давно такого не пробовал, — признался я через два куска. — Это изумительно!
Надежда Денисовна пододвинула сливки и поинтересовалась:
— А вы надолго к нам?
— Пока не знаю, — ответил я. — Как получится.
Я полил сливками третий кусок.
— Да… — вздохнула Надежда Денисовна. — Сейчас все как получится… Вот и Глаша… приехала погостить на недельку, подменила знакомую — и все, застряла!
— Мама!
— А что такого?! Чагинск — это как яма, коготок увяз, всей птичке не летать. Ладно старым, а молодежи что?! Нет, молодежи надо отсюда уезжать…
На лице Аглаи промелькнуло отчаянное выражение.
— Я с вами совершенно согласен, — сказал я, приступая к третьему куску. — Но, к сожалению, вынужден пока откланяться! Большое спасибо, Надежда Денисовна, обед был великолепен!
— Ну что вы, Виктор, так… Мне очень приятно вас принимать у себя, в Чагинск никто давно не приезжает… Может, вы еще у нас посидите?
— Виктору пора, — твердо сказала Аглая.
— Да, мне, к сожалению, пора.
— Да, понимаю, работа…
Надежда Денисовна поднялась из-за стола. И я поднялся.
— Я бы с удовольствием пригласил вас, Надежда Денисовна, и вас, Аглая, в ресторан. Если вы не против…
— А у нас нет ресторанов, — ответила Надежда Денисовна. — Все закрылось.
— Жаль…
— Заходите лучше к нам, — сказала Надежда Денисовна. — Мы всегда вам рады!
Я пожал Надежде Денисовне руку, и мы с Аглаей вышли на двор.
Надежда Денисовна махала в окно, дождь прекратился.
— Я подвезу вас обратно, — Аглая направилась к машине.
— Нет, спасибо, — отказался я. — Я намерен немного пройтись, осмотреться…
— Хорошо. Тогда потом увидимся.
— Да, конечно, увидимся.
Я хотел еще что-то сказать, но всего лишь промолчал.
Аглая уехала, а я пошагал по Спортивной к железной дороге.
Город размок за ночь. Улицы набрали воды, она хлюпала и выдавливалась из-под асфальта, подстерегала с разросшихся кустов и капала с проводов, от воды распухли тротуары, заборы едва держались на подпорках, дома посерели и выцвели. Я не встречал ни людей, ни машин, Спортивная закончилась обширной лужей, преодолев которую, я вышел к железнодорожной насыпи.
Два состава, причем лесовоз явно стоял давно, так что колеса успели слегка приржаветь к рельсам, возможно, это был тот самый лесовоз. Для удобства продвижения жителей платформы лесовоза в некоторых местах оказались разомкнуты, а вот под нефтевоз пришлось подлезать, и я, как обычно, неуклюже приложился к мазуту и подумал, что скоро стану как Велимир Хлебников — спать в сарае, ездить в товарняках и сочинять непонятное.
Дальше пути оказались свободны, и я перебрался в северную часть города.
Действительно, старого здания вокзала не сохранилось, вместо него на бетонных блоках стоял ребристый морской контейнер с вывеской «Вокзал сев. ж. д.». Из интереса я заглянул внутрь, но ничего примечательного не встретил: касса, десяток кресел, расписание. От вокзала свернул на Советскую.
Я шагал по мягким тротуарам, и мне, как в детстве, казалось, что города нет. Что дома — это лишь непонятные декорации, за стенами которых отсутствует жизнь. Ведь на самом деле нельзя жить в двухэтажных бараках, сгнивших и почерневших задолго до того, как я появился на свет, нельзя сорок лет подниматься по косым деревянным лестницам, протискиваться сквозь тесные, пахнущие плесенью коридоры в проходные комнаты, заставленные непонятным и ненужным имуществом, нельзя смотреть каждый день из окна на черную крышу сарая, на черемуху, больную тлёй, на такой же дом через дорогу. Я не мог представить себя жителем этого дома, человеком, сидящим вечером у подоконника, работающим в мехколонне или в электросетях.
На месте «Комфорта» размещалась аптека, безымянная, но аккуратная.
Я всегда сомневался, есть ли Чагинск без меня. Здесь был дом моей бабушки, но, приезжая каждый год на каникулы, я не знал, как она проживает зиму и осень; существование бабушки никак не отражалось в ее доме, в нем было пусто, словно бабушка опасалась оставить лишний отпечаток в мире. В первые часы после приезда я никак не мог сойтись с этим местом, оно двигалось параллельно и самостоятельно, а я лишь стоял посторонним, глядя на яблоню, окруженную подпорками, старый птичник, дровник и палисад с георгинами, колодец с журавлем. Потом являлся Федька с самодельным арбалетом, и город втягивал меня в себя, и через два дня я осваивался, но окончательно своим не становился, поскольку не мог убедить себя, что за стенами домов и заборами есть жизнь.
На месте «Растебяки» был магазин «Чехлы и пледы»; судя по выцветшей вывеске и мусору вокруг, «Чехлы и пледы» не работали года два.
За «Чехлами» ничего интересного я не встретил, улица Советская продолжалась к востоку, начал накрапывать дождь, я поспешил к библиотеке.
У крыльца стоял белый «Логан», из читального зала доносилась фортепианная музыка и пение, я прошел в котельную.
Обыскали, в этом можно было не сомневаться. Я сразу почувствовал. Все предметы на местах, кресло ровно там, где я его оставил, кепка на гвозде, чайник, журналы, мешок с моими вещами, но понятно, что кто-то здесь побывал. Неуловимое. Федор, скорее всего. Шериф насторожился и послал сво