Ночью опять шел дождь, погода поменялась и давила на голову, наверное, из-за этого я проспал до десяти.
Проснувшись, я принял хлорофилл и два раза выпил чаю.
Я ждал Аглаю, но она не появлялась, видимо, была занята в кружке общей направленности, или выдавала книги, или составляла методическое пособие для работы на будущий год.
Аглая не появлялась, но я о ней думал.
Аглая. Она любила читать и к двенадцати годам прочитала половину книг, хранившихся в чагинской библиотеке, читала литературные журналы, которые в Чагинске не читал никто, читала во время уроков, на каникулах и иногда вместо сна. Разумеется, такие пристрастия не могли пройти безнаказанно, и хотя родители наставляли идти в строительный, Аглая недальновидно поступила на филфак. Там Аглая могла читать сколько угодно, не опасаясь при этом выглядеть идиоткой.
Там же на лекциях по фонетике она познакомилась с единственным мальчиком, учившимся на курсе. Белобрысый был талантлив и собирал фольклор. Они подружились, и после окончания факультета мальчик протащил ее от жирного Ханты-Мансийска до унылого Княж-Погоста, через Обь, Полярный Урал, Усу и Печору. По пути они собрали пять тетрадей фольклора, в том числе три неизвестных сказки про Йому-бабу, одну вариацию былины «Пера-богатырь и Гундыр», в которой Пера украл хвост у крокодила Гундыра и сшил из него беспечные рукавицы, и пугающую легенду про Яг-Морта и прокудливую березу. В Княж-Погосте мальчик увлекся экологией и предложил Аглае венчаться по обряду племени чудь, они пили сладкий еловый сур, прыгали через еловые сани и умывались живым огнем, добытым трением из родовой ели.
В Княж-Погосте мальчик вдруг стал активистом природозащитной организации «Ижма Котыр» и приковал себя цепью к воротам асфальтового завода, отчего Аглая полюбила его еще крепче. Следующие три года мальчик водил ее по далям Большеземельской тундры, с мая по ноябрь они жили в поле, изучая состояние реликтовых мхов и краснокнижных лишайников, зиму пересиживали в Котласе или в Коряжме. Мальчик был счастлив и намеревался писать диссертацию, Аглая была счастлива, помогала ему систематизировать добытые материалы и работала педагогом дополнительного образования, вела газету и кружок юных журналистов. Жили в радости и в нищете. На четвертый год мальчик отрастил бороду, заплел ее в две косы и засел за диссертацию, на пятый бросил Аглаю ради скуластой ижемской язычницы. Язычница рисовала картины в стиле этнофутуризма и выставлялась в Финляндии, отливала из серебра оленей в пермском стиле и успешно продавала их в Интернете, зычно гудела на берестяной дудке и записывалась с Таллинским симфоническим оркестром. Аглая пыталась бороться за счастье, но мальчик сказал, что бороться бесполезно, их юношеская любовь была гормональной ошибкой, а встреча с язычницей, напротив, запечатлена в небесных резах, короче, все в руках Ёна, создателя вод и держателя суши. Аглая пробовала трепыхаться, но язычница пригрозила испортить Аглае всю женскую энергию на тонком уровне нави, а на уровне яви повыдергать ее жалкие космы.
Аглая благоразумно отступила и вернулась в Центральную Россию. Некоторое время она жила во Владимире, потом переехала в Юрьевец, там Волга красивее, там жил Тарковский и учился в школе Леонтьев…
Я придумал Аглаю, и она мне понравилась еще больше. Я уже почти решил позвонить ей, но позвонил Роман и попросил приехать — у Снаткиной текла крыша, и один Роман с этим не справлялся.
«Восьмерка» долго не заводилась, аккумулятор стоило поменять, старый, но в итоге растолкать получилось, вырулил на Любимова. Проезжая часть изобиловала лежачими полицейскими, легкую «восьмерку» подкидывало на каждом, я перемещался медленно и с грохотом. Дождя не было, и я по мере приближения к дому Снаткиной начал подозревать, что дело отнюдь не в кровле.
Я приткнулся под березой возле колонки, осмотрелся. Окрестные улицы были пусты, ничего необычного. Я зачем-то проверил колонку, надавил на рычаг, вода поднялась. Попробовал. Обычная чагинская вода, пахнущая железом, радона нет, хотя его вряд ли можно почувствовать. Я попил и отправился в дом.
По веранде был беспорядочно разбросан репчатый лук, мелкий, севок, я, осторожно переступая через него, прошел внутрь. Дверь в комнату Романа была открыта, сам Роман сидел на табуретке у подоконника.
— Что тут у вас?
В комнате кисло пахло вчерашним супом. Комната не изменилась.
— У Снаткиной крыша потекла, — Роман постучал пальцем по виску.
Так и думал.
— И? — настороженно спросил я.
— Сейчас поднимусь на чердак, возьму сеть.
— Сеть?
— Ты загоняешь, я ловлю. Как в сети запутается, я ее дубинкой за ухо, обычное дело.
— А серьезно?
Я сел на койку.
— У нее еще вчера вечером началось, — пожаловался Роман. — Как пришла, так и села.
— Куда?
— Вот туда, где ты сидишь.
Я перебрался из койки на табуретку.
— Села и давай бормотать. Три часа бормотала.
— Про что?
— Про НАТО, — ответил Роман.
— Что же тут удивительного? Пенсионеры любят про НАТО, это вариант нормы…
— А сегодня с утра весь лук повыдирала. Видел, на веранде? Полтора месяца — и выдрала! Как?
— Ну, пока ничего необычного, — сказал я. — Может, она любит свежий. В каждой избушке свои постирушки, послушала про НАТО и выдрала лук…
— Потом она всю ночь телевизор смотрела, — сказал Роман. — От меня перешла в большую комнату, включила — и до сих пор сидит, уставившись в экран.
— Может, она спит.
— Она не спит! Я же видел, что она не спит…
— Давай проверим.
Роман не возражал.
Снаткина сидела перед телевизором, уткнувшись лицом в экран. На голове у нее чернели беспроводные изолирующие наушники, Снаткина не двигалась и не моргала, выглядела благополучно мертвой. По экрану месили грязь чумазые регбисты, толкались, швыряли мячи, сооружали замысловатые пирамиды.
— Все, — прошептал Роман. — Готова.
Мне в это верилось слабо. И в смертность Снаткиной, и особенно в то, что Снаткина преставилась именно в тот момент, когда я к ней заглянул.
— И что теперь делать? — спросил Роман.
— Я…
Снаткина повернула голову и уставилась на нас. Роман поперхнулся, закашлялся и вывалился прочь, и где-то в южной части дома, судя по звуку, он наткнулся на велосипед.
Снаткина пялилась на меня. Вернее, за мое плечо, словно видела там кого, я на такие выкрутасы не покупался, но Снаткина пялилась и пялилась, так что я не удержался и обернулся. Конечно же там никого не было, а когда я обернулся обратно, Снаткина снова прилипла к телевизору; регбисты построили из себя конструкцию, похожую на Стоунхендж. Я потихоньку вернулся в комнату Романа.
Роман отсутствовал.
Я заметил на столе тетрадь с торчащими разноцветными стикерами, вероятно, заметки к книге. Разумеется, мне захотелось помотреть, однако я вовремя подумал, что Роман нарочно забыл свои заметки на столе. Чтобы определить — есть ли у меня интерес к его книге.
Я стал подозрителен, что неудивительно.
— А я еще тогда увидела, — сообщила Снаткина.
Появилась она абсолютно бесшумно, как обычно, не скрипнула ни одна половица, Снаткина словно отделилась от стены.
— Что?!
— На лбу у тебя намазано, вот что! Говорила тебе бабка — не приезжай… Бабку-то видел?
Я не нашелся, что ответить.
Снаткина приблизилась. Она не пахла, старушечья вонь начисто отсутствовала, напротив, от Снаткиной исходил приятный аромат кофе и корейской туалетной воды.
— Смотри, — Снаткина потыкала мне в плечо уверенным пальцем. — Смотри, с этим не шутят!
— Я схожу к бабушке, — пообещал я.
— Куда ты сходишь, дурак?! Тебе никуда ходить нельзя! Сиди на месте!
— Ладно…
Я рассмотрел ее лицо. Почти никаких морщин, что поразительно.
— За Зинкой приехал? — ехидно спросила Снаткина.
— Нет. Почему за Зинкой?
— За ней, ей прозвенело, пора ее определять…
— При чем здесь Зинаида…
Снаткина навалилась.
— Ты что, не хочешь Зинку?! — зашептала она. — Зинку надо прибрать!
Я не успел увернуться, Снаткина быстро достала из кармана фонарик и посветила мне в глаз.
— Так это не ты… — Снаткина с разочарованием погасила свет. — Но тебя я тоже видела, ты все равно здесь.
Не исключено, что Роман прав, Снаткина тронулась. Возраст… Не знаю, но в таком возрасте с головой мало кто дружит, неудивительно…
Из-за косяка выглянул Роман и проартикулировал, чтобы я не возражал сумасшедшей.
— Я уже здесь, — согласился я.
— Да я вижу, ты здесь. А друг твой когда прибудет? — спросила Снаткина.
— Скоро, — ответил я. — Собственно, он уже здесь.
— Где?! — резко оглянулась Снаткина и заметила Романа.
Роман проник в комнату и встал рядом со мной.
— Да это не он, — сказала Снаткина с облегчением. — Этого я знаю, это жилец… Где он?!
Снаткина быстро подошла к столу, сняла с кастрюли крышку, понюхала.
— Хочешь, про твоего деда расскажу?
Снаткина вооружилась гостевой ложкой и принялась хлебать суп из кастрюли.
— Но он…
Роман выпучил глаза и помотал головой — не возражай!
— В сорок восьмом он приходил, — сказала Снаткина. — Тогда волков много было, чуть меня не сожрали. Я к бабке с утра побежала в Гридино, как из города вышла, так они за мной и увязались, штук пять таких головастых. Я по тропке иду, а они по лесу плывут, так глаза и вспыхивают, тихо-тихо плывут, как по воздуху. А я тороплюсь и думаю, что на дерево не смогу залезть, одни сосны кругом…
Снаткина ловила что-то ложкой в кастрюле и облизывалась, наверное, я больше не буду есть суп из рыбных консервов.
— Так они идут-идут и смотрят. Три километра до Гридина, как прибежала — два волоса седых вырвала, я потом поняла, почему не накинулись, поняла. В том же году и дед твой приходил…
Повернувшись к Роману, Снаткина продолжила:
— Дед его приходил. А бабка его, Аня, на фабрике работала упаковщицей, патроны в пачки складывала. И вот Аня вернулась домой после ночной, стала кашу разогревать, слышит — стучится в окошко. Она выглянула — муж ее стоит. Стоит, смотрит, пусти, говорит, Аня, устал я. А она вроде и понимает, что пускать нельзя, а все равно пустила. Так он и стал к ней по ночам ходить, ходит и ходит…