На звук явилась Снаткина, оценила и констатировала:
— Борщухой пожгло. Теперь пятнистый будет, как химик, — у нас в конторе химик работал, вся морда в таких заплатах. Ничего, через полгода само пройдет. Правда, есть один способ…
Я рассмеялся, поскольку догадался, что сейчас предложит Снаткина. Но Снаткина предложила другое.
— Надо обмотаться — и на ночь в погреб.
— Я это ему предлагал, — сказал я. — Не хочет обматываться.
— Так надо пленкой, а не простыней!
Снаткина вышла.
— Рома! — позвал я.
Роман не проснулся. Ничуть не сомневался, что надо не простыней.
Я вышел за Снаткиной. Она сидела на ступенях веранды и точила треугольным напильником ногти на левой руке.
— Бабка тебе велела не приезжать, — сказала Снаткина. — Наказывала, чтобы ты подальше держался, посылки тебе отправляла, нам говорила — человеком стал.
Говорила. Наказывала. Не стал.
— Что опять приперся-то? Нельзя тебе здесь.
— Почему нельзя?
Снаткина не ответила, переменила напильник в левую руку, стала точить правую. Я заметил, что процедуру Снаткина совершает не кое-как, а над гладким рекламным листком, видимо, она копила ногтевую муку для некоторых целей. Например, добавляет пиленые ногти в оладьи, чем поддерживает свою костяную структуру.
— Нельзя — и все, — Снаткина указала на меня напильником. — Он тебя чует.
— Кто?
— Чует.
Снаткина постучала напильником по полу, собрала добытую субстанцию в рекламный листок.
— Он сразу чует, — повторила Снаткина. — А я тебе дам кое-что.
Снаткина бросила напильник и кинула мне круглую железную баночку со звездой на крышке, вьетнамский бальзам.
— Мажься, это поможет.
— От всего? — спросил я.
— От всего, — подтвердила Снаткина.
— Спасибо.
Я обещал мазаться.
— Это она меня научила, — сказала Снаткина. — Твоя бабка.
— Чему?
— Ногти напильником точить.
Я удалился.
По пути в котельную я заехал в продуктовый и купил буханку черного, помидоры, плавленый сыр и овсянку; продавщица в магазине показалась мне знакомой. Вернувшись к котельной, вооружился плоскогубцами и достал пулю из заднего сиденья «восьмерки». В пулях я не разбирался, но на всякий случай завернул ее в бумагу и убрал в кейс ноутбука.
Вскипятил воды и заварил кашу.
Крыша котельной подрагивала от жары. День длинный и бешеный, я попытался найти в душе огня для «Пчак-хвон-до» или хотя бы для «Угара муниципий», но сил на них не оставалось. Я лежал на раскладушке, смотрел в потолок и вяло перебирал в памяти произошедшее.
Утро.
Дочь Монтесумы.
Хазина с «ярыгиным».
Аглаю и дурака Романа.
Пустую больницу, деловитого Шарика.
Снаткину.
Аглаю.
Я мог поспорить, что Хазин, увидев Аглаю, едва не обделался от ужаса.
Зачесалась рука, левая, между пальцами. Борщевик, видимо, подхватил от Романа.
Я достал из кармана баночку мази Снаткиной, невольно представил, из чего она составляла это снадобье: толченая чага, каменное масло, грибы-жировики, калган, сабельник, прополис, порошок из ногтей. Понюхал. Пахло хвоей и ментолом, никакой тины, никакой лягушачьей икры. Я открыл баночку.
Внутри находился желтый, похожий на воск вьетнамский бальзам.
Всего лишь вьетнамский бальзам.
«Пчак-хвон-до» обновился третий раз.
Остап Висла освободил опарыша самым решительным образом.
Глава 10. Удел
— Мне кажется, мы едем не туда, — сказал Роман.
— Туда-туда, — возразила Аглая. — Я по спутнику посмотрела — все правильно, эта дорога.
Поднялись с утра, в шесть, теперь направлялись в Заингирь. Аглая за рулем.
Тонкие запястья. Но при этом не жилистые, как у опытной шуйской мотористки, не бледные, как у несчастной медсестры из Коршунова, а изящные, слегка прозрачные, как у одной моей давнишней художницы — имя ее кануло в жизненных штормах, руки ее незабвенны.
— Раньше тут по сторонам был сплошной лес, я же помню, — Роман смотрел в окно. — А сейчас просеки…
— Гигиеническая рубка, — пояснила Аглая. — Чтобы предотвратить распространение короеда.
О, неравнодушный гражданин! Освободи опарыша, борись с коварным древоточцем, пресеки тлетворную спорынью.
— Короед — это беда, — сказала Аглая. — Жрет все подряд, каждая сосна поражена.
Против короеда хорош гигиенический пожар.
— На короеда хорошо сорога берет, — сообщил я. — И елец. Главное, хвост ему раздавить.
— И шелешпер, — совершенно не к месту вставил Роман.
Аглая хихикнула. Не быть ему прозаиком, нет, не быть. Краев не видит, а это важно. Видишь края — либо в прозаики, либо маркшейдер кунст, выбор, в сущности, невелик.
— Кстати, я позвонила, — сказала Аглая.
— Кому? — неприветливо поинтересовался Роман.
— Подруге. У которой ключ от моей квартиры. Сегодня утром она заберет записную книжку и отправит ее в Чагинск курьером. Думаю, на днях дневник Кости доставят.
— А сюда курьеры вообще приезжают? — спросил Роман.
— Да, — сказала Аглая. — Я заказывала в библиотеку телескоп — его курьер доставил. Кстати, на третий день.
Аглая заказывала детям телескоп и этим невероятно отличалась от моих предыдущих избранниц, которые заказывали роллы, обувь и чехлы для телефонов.
На третий день прибудет дневник.
Дорога в Заингирь была мягкая, успокаивающего торфяного оттенка, отчего казалось, что нас, слегка занося на поворотах, несет по чайному ручью. Неширокая, но видно, что отсыпана недавно — песок не успел перемолоться в муку, оставался тяжел и не пылил, думаю, песок набрали на берегу реки, промытый и равномерный, отчего машину не трясло на встречных ухабах. Двигатель неслышно работал на низких оборотах, я жалел, что Заингирь не очень далеко, я был готов ехать по такой дороге хоть сто двадцать километров.
Роман сидел на пассажирском рядом с Аглаей, осторожно держа перед собой руки, надувшиеся желтеющими волдырями. Обматываться черной пленкой и лезть в подпол по завету Снаткиной он отказался, то есть не отказался, полез, но выдержал всего час, поскольку не сумел отделаться от назойливых опасений, что Снаткина его в погребе непременно запрет.
— Зачем ты ей нужен? — смеялась Аглая.
— Мало ли? — Роман дул на кисти. — Она же ку-ку-бабушка. А у таких всякие нужды… порой весьма непредвиденные…
— Она уж лет шестьдесят ку-ку-бабушка, — Аглая старательно объезжала немногочисленные лужи. — Но пока добрых молодцев в подвале не удерживала.
— Могла и начать, — сказал я. — Время безжалостно, оно нередко меняет людей.
Аглая удивительно красиво смеялась. Чрезвычайно высокое качество. Обычно смеются глупо и неестественно, хорошо, если десны не выставляются, мало кто умеет их сдерживать; я вот исключительно не люблю смотреть на посторонние десны, если кто смеется так, то человек этот для меня неприятен, спиной к нему лучше не поворачиваться.
— Это еще неизвестно, сколько у нее в подвале сиживало, — сказал Роман. — Опять же литература…
— Что литература? — не поняла Аглая.
— Снаткина пишет доклады, ты сама же показывала, — напомнил я. — Петр Сажин, филантроп, все такое… А литература, особенно в столь почтенном возрасте, не так безопасна, как представляется на обывательский взгляд. Видимо, эти доклады постепенно истончают ее психику.
По сторонам дороги хвойный лес, ельник в низинах, сосны на пологих холмах, можжевеловый подрост на месте вырубок, кажется, раньше мы проезжали ручей, сейчас нет. А вырубок действительно много, и пахучих свежих, и старых, успевших затянуться подлеском. Короед не ест можжевельник, надо распространять именно этот вид, из можжевельника можно делать джин и исторические луки.
— Зато неплохо поддерживает ее соматику, — добавил Роман. — Она с колодца ведро пятнадцатилитровое только так достает!
Это правда. И в магазин сама ходит, как всегда с велосипедом. Веломания, как частный случай обсессивно-компульсивного синдрома.
— А вы знаете, что она одного пасечника избила? — спросила Аглая.
Мы не знали, и Аглая стала рассказывать про Снаткину и пасечника. Жадный пчеловод продал Снаткиной сахарный мед, не в том смысле что разбавленный сиропом, а пчелы у него на сахаре зимовали, а Снаткина в таких делах чрезвычайно придирчива, определила по виду. После чего крепко избила пасечника ложкой.
— Ложкой? — осторожно спросил я.
— Ага. У нее с собой всегда ложка имеется.
— Зачем ей ложка? — спросил Роман. — Велосипед понятно, а ложка? И потом, я не замечал никакой ложки…
— Она с ней с детства ходит, — ответила Аглая. — На шнурке ее носит. В школе ее дразнили, так она этой ложкой отбивалась.
— Может, не ложка, может, свинчатка? — спросил Роман. — Свинчатку как раз в ложку заливают…
Роман стал рассказывать про свинчатки, а я с удовольствием смотрел на дорогу, ведущую в Заингирь. Минут через пятнадцать нам встретился похожий на старого тощего пса лесовоз: поджарый, изломанный сосновыми хлыстами, с линялой пластмассовой розой на бампере, лязгающий цепями и потеющий маслом, он накручивал дорогу, раскачиваясь, размахивая тросами и коптя солярой. Аглая приняла к обочине, и мы переждали, пока лесовоз проедет мимо.
— А водитель где? — спросил Роман.
Я тоже водителя не заметил, лесовоз ехал самостоятельно.
— Наклонился за сигаретами, — предположила Аглая.
Нет там никакого водителя, вдруг подумал я.
— Это лесовоз-призрак.
— Как это? — заинтересовалась Аглая.
— Как поезд-призрак, только лесовоз.
Есть поезда-призраки, их нередко замечают на станциях Северной железной дороги, а есть лесовоз-призрак.
— Есть такая легенда. Однажды, в начале июля…
Однажды в начале июля архангел Михаил возвращался с работы, в левой руке квантовый щит милосердия, в правой сияющий дизруптор возмездия, был вечер. Михаил вышел к проселочной дороге и не спеша направился в сторону Судая, а тут как раз мимо проезжал Васька Кожин из леспромхоза, всегда шофер, пьяница и мелкий жулик, известный тем, что продал собственной матери краденый лес. Михаил поднял руку, а Васька остановился и открыл дверь. Михаил попросил подвезти, а Васька и согласился. Ехали они и ехали, в принципе, нормально, разговаривали о чем-то, смеялись, и не так уж и много оставалось до Судая, как насела на Ваську прежирная такая жаба. Архангел — попутчик не бедный, а я порожняком иду, подумал Васька, ничего дурного не случится, если он заплатит мне малую сумму, для него ерунда, а мне все не зря съездил. И вот проехали уже Чухлому, и отдохнувший Михаил вознес над озером четверную радугу, и тут как раз Васька и притормозил. Тормознул и сказал, что самая пора поговорить о плате за подвоз. Рассердился Михаил от такой борзоты, плюнул, вышел из машины и сказал в сердцах, чтоб тебе вечно, жмот, по этим дорогам валандаться. С тех пор Васька и колесит, от Тамани до Кологрива, от Ладоги до Читы без то