Музыка какое-то время выручала, высшая нервная деятельность послушно замирала и возобновлялась кое-как, Писарь был доволен. Однако уже через полгода к музыкальной продукции возникла стойкая резистенция, и Писарь думал идти записываться на богомерзкую йогу, но набрел на решение…»
Забавно. Я никогда не перечитывал свои тексты — ни рассказы, ни роман, но сейчас открыл книгу на середине и стал читать, и понял, что читаю о том, о чем думал недавно. В голове щелкнул переключатель и распрямилась пружина, прошлое вызывающе догнало настоящее и посмотрело в глаза.
Страшно. Актуальная книжка.
Послышался звук двигателя, подъехала почтовая машина, видимо, выполнявшая в Чагинске универсальные функции. Я спрятал книгу в тумбочку и поспешил на улицу.
Быстро обернулись.
Роман толкнул калитку, вошли Надежда Денисовна и Аглая. Аглая шагала сама, хотя и выглядела бледно.
— Спасибо! — Надежда Денисовна схватила меня за руки. — Спасибо, Виктор!
— Что это было?
— Довела себя до дистрофии, вот что это было!
— Мама! — устало попросила Аглая.
— А что, неправда?! Не ешь ничего, не отдыхаешь…
Аглая топнула ногой. Надежда Денисовна попробовала поправить у Аглаи волосы.
— Ты так до малокровия достукаешься…
Аглая скрежетнула зубами так яростно, что Надежда Денисовна отодвинулась. Роман возился с калиткой, пытаясь ее закрыть, калитку заклинило. Я заметил, как отъехала полицейская машина.
Я подошел к Роману, помог с калиткой.
— Ну что? — спросил я.
— Не знаю… Пока ехали, Федор по рации вызвал врача, они без меня к нему ходили.
— А Федор?
— Тоже ходил. А я там у дверей болтался…
— И что?
— Укол вроде поставили.
— Витаминчики! — громко зевнула Аглая. — Отличная штука… Всем рекомендую, раз — и как новенькая…
— Ну все, хватит!
Надежда Денисовна схватила Аглаю под руку и увела в дом.
— Там Снаткина была, — прошептал Роман.
— Где, в больнице?
— Нет, рядом… К мосту шла, потом нас увидела.
— Что ей надо было?
— Ничего… К Аглае прицепилась, бред какой-то несла…
— Что за бред?
— Пойдем домой, а? — попросил Роман. — Устал очень, по пути расскажу.
Я хотел попрощаться с Аглаей, но подумал, что не стоит ее после больницы дополнительно беспокоить, и мы отправились домой.
— Что за бред? — еще раз уточнил я, когда свернули на Спортивную. — О чем Снаткина говорила?
— Про овец, — ответил Роман. — Или про баранов, я не понял, неразборчивый психоз… я далеко стоял… Про тебя, кстати… Совсем бабка котелком треснула, мелет, как кофемолка.
Роман постучал по лбу.
— Что все-таки про меня?
Мы вышли к железной дороге. Станция гудела трансформаторами и рельсами, хотя никаких поездов не наблюдалось.
— Чушь всякую…
Пахло нефтью, видимо, недавно проходил нефтевоз.
Перрон на стороне вокзала был безлюден, а сам вокзал светился, хотя до темноты было далеко; в окошке дежурной спала женщина в серой форме и красной шапке.
— Ты вроде как спас Аглаю и поэтому обязан ей всегда помогать, ты ее хранитель…
— Я обязан?
— Снаткина так говорила. Хранитель. Я ей пытался объяснить, что ты Глашу не спасал никогда, не в твоем стиле, но Снаткина ку-ку, не слушает, трындит — спас, должен отвечать, должен отвечать…
Обогнули вокзал. Снаткина — дура неисправимая.
— Надежда Денисовна, похоже, с ней вполне солидарна, — ехидно добавил Роман.
— То есть?
— Она спрашивала, чем ты на самом деле занимаешься? Сколько у тебя душ, пароходов, гектаров и недвижимости, ну, я сказал, что ты по этой части вполне удостоен, завидный папсик… Все, Витя, все, ты в цепких объятиях старой работницы ЗАГСа!
Роман похлопал меня по плечу.
— Берегись, из этих лап еще никто не вырывался!
Больше Роман ничего не сказал, сердился, ну и я не собирался особо разговаривать, так и шагали.
Снаткина была дома. Сидела возле телевизора, мазала руки и смотрела передачу про то, как мать продала своего ребенка на усыновление в Америку, через двадцать лет одумалась и нашла его с помощью генетического анализа.
Я предложил попить чаю, Роман отказался, ушел к себе. А я к себе.
Я лежал в койке, смотрел в окно. На улице ничего не происходило, мир застыл и готовился к скорому равноденствию, я включил ноутбук, открыл материалы Романа.
Роман описывал нашу первую встречу. Врал. Изобразил меня мудаком гораздо большим, чем я тогда являлся, — придется отомстить, я и так ему отомщу, я ему уже отомстил, я…
Это он нарочно. Наверняка предложит Аглае это почитать, попросит оценить стиль, а я там дурак дураком…
С другой стороны, это хорошо, Аглая почитает эти жалкие потуги, сравнит их с «Пчелиным хлебом» и поймет, кто здесь я, а кто бывший танцор и неудачник.
Или уже предложил почитать, бедная Аглая. Скучно. Читать это было скучно, я достал дневник Кости Лапшина и пролистал два раза. Затем фотографии, те, что на флешке. Я пересмотрел их еще и ничего нового не нашел. Не исключено, что Рома прав и в этих предметах нет никакого смысла. Мы рассматривали эти вещи, как хлебные крошки, но вдруг ошибаемся? Что, если эти следы должны не привести нас к чему-то, а наоборот? Но если это не подсказки, если их задача направить нас по ложному пути? Тогда зачем их присылать? Я не собирался возвращаться в Чагинск, зачем направлять меня по ложному пути, если у меня не было планов на любой путь, да что я здесь делаю…
Я выключил ноутбук и вышел на воздух.
У крыльца стояла новенькая «Ласточка» в классическом исполнении. Обычно Снаткина запирала свои велосипеды в сарае, на улице не оставляла, но сейчас «Ласточка» вызывающе подпирала фундамент. Снаткина постарела и стала забывать свои велосипеды на улице, лет через десять она забудет про них вовсе и станет ходить с клюкой, как все нормальные сумасшедшие старухи.
Я вдруг подумал, что стоит съездить к Аглае — то есть немного покататься, проветрить голову, все равно не спится, и заодно заглянуть к Аглае. Проверить, как там, на всякий случай… Снаткина, конечно, рассвирепеет.
Я вывел велосипед на улицу Кирова. «Ласточка» оказалась неожиданно хороша на ходу. Педали крутились легко, передача была одна, но ее хватало, эргономика на высоте. Я свернул на Пионерскую, скатился до Советской. Было странно ехать по Чагинску на велосипеде, раньше я передвигался по нему пешим ходом или на автомобиле, ехать на велосипеде непривычно, колесами чувствовалась кривизна этого мира, я словно катил по глобусу.
Перебираться через железнодорожные пути второй раз за день не хотелось, решил через автомобильный мост. В мост я не въехал, сдох на середине подъема и дальше велосипед уже закатывал, да и закатил с трудом, в боку заболело, и стало не хватать воздуха. На мосту воздуха тоже не нашлось, хуже, пахло мазутом, бензином и чем-то медицинским, скорее всего, со стороны райбольницы.
С моста скатился веселее, «Ласточка» разогналась легко, как все новые велосипеды; я проскочил мимо больничного парка, затем свернул на Спортивную, подумалось — приеду сейчас к Аглае, а у нее под окнами стоит полицейская машина, милый друг Федя, успевавший всюду и успевший везде. И тогда я не знаю, как дальше, что тогда остается… Картина невероятная, но на фоне недосыпа и витаминного недостатка критическое мышление сдавалось, а Федор вполне мог, Федор сволочь…
Машины Федора возле дома Черпаковых не обнаружилось, только «Логан» на спущенных шинах. Такое не могло случиться, никогда, мой мозг, утомленный Чагинском, множил страхи, эта сволочь могла и пешком добраться…
Я остановился напротив окон Аглаи. Шторы с розами, излюбленный винтаж. Попробовать заглянуть…
Никакого Федора. Аглая никогда бы не стала встречаться с ним, в этом я абсолютно не сомневался…
Тихо. Посмотрел вверх, убедился — никаких квадрокоптеров. День к вечеру.
Я стоял под окнами Аглаи с велосипедом «Ласточка» и, безусловно, выглядел идиотом. Гораздо большим, чем изобразил меня Роман в своих беспомощных фантазиях: в моем возрасте встречать закат под балконами красавиц могут либо романтики, либо кадастровые идиоты, поэст Эссбукетов воздвиг бы на этот приступ упоительные лиры. Я не романтик.
Последний раз я стоял под окнами давно.
Смешно, когда-то я сам стаивал под окнами.
Старенький, но еще интеллигентный котик Жо влюбился в молоденькую кошечку Китти. Друзья Китти, крепкие уличные кошаки, попортили котику редеющую шубку и сделали чик-чик дряблым яйкам. Драма на охоте.
Штора с розами отодвинулась, в окно выглянула Надежда Денисовна. Она несомненно меня увидела, и я тут же повел себя как законченный кретин — запрыгнул на велосипед и укатил. Можно сказать, унесся.
Уже на первом перекрестке я почувствовал необыкновенный стыд. За то, что повел себя как баснословный мудак и беспросветный дебил, зачем укатил, надо было послать Надежде Денисовне воздушный комплимант, поклониться с достоинством, на крайний случай кивнуть, не вести себя подобно районному Подколесину, поэст Уланов придал бы моему бегству иронический сонет в восьми приливах.
Я хотел остановиться в конце Спортивной, вернуться к дому Аглаи, хотел объясниться, сказать, что я совершенно не это имел в виду, однако вовремя спохватился — такое возвращение усилило бы глупость моего поступка многократно, в отчаянии я покрутил в сторону бывших армейских складов и, проезжая мимо них, решил ехать в грязелечебницу. Я не очень понимал, почему мне пришла в голову эта мысль, никакой грязелечебницы давным-давно не было, ее забрал лес, разве что башня еще стояла, да и то вряд ли, башни тоже не вечны, но я должен был что-то сделать, я не мог вернуться домой, стоило довести маразм до завершающего высокого аккорда.
И я поехал.
Мимо корпуса авторемонтного завода, мимо старой пожарной части, мимо второй нефтебазы — я крутил педали, пробираясь сквозь душный день, чувствуя, что горят щеки и уши — верный признак того, что Надежда Денисовна сейчас размышляет, как именно ей трактовать имевшее место происшествие. Зачем я, велосипый, дежурил под окнами Аглаи, с какими, собственно, целями? И я опасался, что в голове Надежды Денисовны формируется единственный для нее правильный ответ.