— Спасибо, — отказался я. — Я дал зарок.
— Да, я сам дал, — Сарычев с удовольствием затянулся. — Зарок — это святое… Я в монастырь тоже разное поставляю, брус, доску, вагонку… А как по-другому-то? Никак…
— А лошадь зачем застрелили? — не понял я.
— Так сама виновата. Блуданула, так чего уж. Конюха своего раздавила.
— Как это?
— Он ее в сани стал запрягать, а она назад и сдала. А сани хорошие такие, кованые, тяжелые, конюху в брюхо воткнулись, так и помер. Дети все видели, родители опять же. Директор пообещал им, что Жубарку нарушат.
Жубарку нарушат. То есть уже нарушили.
— А она не дура — на другой день и ушла. Так с тех пор и искали.
— Зачем?
— Ну, сам понимаешь, она конюха убила. Если каждая лошадь станет конюхов давить, кто же тогда в конюхи пойдет?
За голову Жубарки была назначена награда, и с тех пор многие городские охотники пытали счастья в лошадином сафари. Наверное, лицо у меня сделалось печальным, Сарычев рассмеялся.
— Шутка, — сказал он. — Жива лошадь, жива. Она вовсе из садика не убегала, так там и работает.
— А…
— А конюха да, продавила, — Сарычев затянулся с таким удовольствием, что мне захотелось курить еще сильнее. — Но он сам виноват, пьянь, лошадь никто не осудил, наоборот.
— А зачем вы тогда стреляли?
— Примета такая, — пояснил Сарычев. — Если патроны в стволе, то лучше с ними из леса домой не возвращаться, лучше их выпустить. Может, ко мне заскочим?
Сарычев докурил самокрутку, спрятал окурок в специальную каморку портсигара.
— Давай заедем, — снова предложил Сарычев. — Я хлебопечи зарядил, на своей закваске! Хлеб получается… можно одним хлебом питаться! Я тебе дам пять буханок.
— Спасибо, — поблагодарил я. — Но у нас сегодня еще много работы.
— Книга? — с сочувствием спросил Сарычев.
— Книга, — сказал я.
— Понимаю. Книга — это непросто… это очень много работы. Но нам она очень нужна.
— Да?
Им нужна моя книга. Это известие достойно…
— Да, — абсолютно уверенно сказал Сарычев. — Нам нужна книга.
Он воткнул передачу, поехали.
— Я недавно был в Арзамасе, так там про город девять книг написано, — сообщил Сарычев. — А у нас что? После того как вы ко мне приезжали, я стал думать про это. Пора написать про Чагинск, Виктор.
Пришла зима, и Жубарка забодала конюха Евдокима.
— Но мы пишем про другое…
— Это понятно! — Сарычев включил кондиционер. — Про другое — это очень хорошо, я еще тогда сказал. Но сначала лучше про Чагинск.
Я направил на себя холодный воздух.
— У нас ведь в Чагинске история хорошая. Пересвет здесь жил, адмирал опять же…
Сарычев указал пальцем в лес.
— Здесь у него имение стояло, в десяти километрах, да ты знаешь. Культура богатая, народное творчество… Но сначала надо сделать упор на промышленность. Промышленность всегда в основе, так я считаю. А здесь всегда была сильная промышленность. Вот про это и надо рассказать в книге. Финансирование мы обсудим, вас с Романом не обидим…
— Спасибо.
— Думаю, надо название для книги хорошее придумать, — размышлял Сарычев. — «Чагинск: город труда и славы». Или «Чагинск: вчера, сегодня, завтра». Как?
— «Вчера-сегодня-завтра» хорошо, — сказал я.
Восемь лет Жубарка покорно возила молочное питание в садик и в школу, а пьяный Евдоким стегал ее злыми вожжами и воровал комбикорм. Но вот в один день Жубарка задавила Евдокима санями и сбежала в лес. На ней еще некоторое время держался хомут, но скоро он испортился и слез, и как только это произошло, так Жубарка стала расти. Она ходила по лесу и росла, и скоро стала вровень с деревьями. А вот удивительным было то, что подковы на копытах тоже стали расти.
— «Чагинск: трудный путь», — предложил Сарычев.
Путь Жубарки.
— «Чагинск: люди и их дела».
Глава 16. Молчащий сад
— Я Кирилл Куприянов, — сказал он. — Отец Максима.
Лет пятьдесят, скорее, старше.
Возле моей искалеченной машины стоял мужчина в костюме. Совершенно новом, как мне показалось; когда человек не носит костюм, а потом вдруг его надевает, то костюм сидит слегка посторонне, выглядит заметно новее хозяина.
— Здравствуйте, — сказал человек в костюме.
Человек начинает движение рукой, но сначала движется костюм, и только потом рука, а потом человек на эту свою руку смотрит с удивлением.
«Восьмерка» стояла на месте, за ночь она слегка просела дисками в землю и покрылась пылью. Я снова попытался вспомнить, видел ли я где-нибудь шиномонтаж, не вспомнил. Как на спущенных ехать, тут эвакуатор нужен… Вряд ли в Чагинске есть эвакуатор. Можно взять в дровнике четыре чурбака, вывесить машину, снять колеса… Куда их потом? Теоретически можно разбортировать, достать камеры, отнести к мастерам…
— Отец Максима, — повторил мужик. — Того самого, который…
Я слегка растерялся, это было неожиданно — отец Максима Куприянова вдруг поджидал меня у машины с проколотыми шинами… Кирилл-Утконос, на утконоса не похож.
— Вы вроде здесь не живете…
— Да. Заехал на пару дней к брату, а он говорит, что московские журналисты приехали, книгу про… Максима сочиняют. Вот и решил с вами поговорить. Вдруг чего-нибудь получится…
Кирилл протянул руку, я пожал.
— Я бы вас пригласил… Но, честно говоря, пригласить некуда. Я здесь снимаю комнату… у Снаткиной.
— Снаткина… Она еще жива?
— Да, жива.
— Ей, наверное, сто лет стукнуло, — Кирилл улыбнулся. — Она и тогда была уже старая… Я всю жизнь помню Снаткину…
Я его не узнавал. Тогда мы пытались побеседовать, точно… И тогда Кирилл был худым мужиком, крепким и мосластым, я толком не запомнил его лица, мне было страшно смотреть в его лицо, но я помнил тяжелые опасные руки, похожие на копыта. Сейчас руки Кирилла успокоились, втянулись, стали круглее и глаже, они высовывались из рукавов мягкими поросятами, другие руки.
— Наверное, сто… — согласился я.
Безусловно, ничего удивительного тут нет, руки меняются. Сначала человек работает токарем или слесарем и может пальцами гнуть пятирублевые монеты. Потом жизнь меняется, меняются и руки, становятся и мирными, и вялыми, и их не узнать. У этого Кирилла другие руки.
— Давайте пройдемся, — предложил Кирилл. — Мне не нравится здесь стоять, кажется, что Снаткина подглядывает.
— Наверняка подглядывает, — заверил я. — Это же Снаткина.
— Да-да, главная сплетница, я помню. Тут есть одно место, недалеко. Пруд. Мы там в детстве часто гуляли, может, дойдем? Поговорим там. Это в конце улицы, недалеко.
— Я знаю.
Мы отправились к пруду.
Если точнее, не пруд, а пожарный водоем. Много мелких в полпальца карасей. Осот, камыш, ряска. Вода холодная — на дне родник. Федька врал, что там даже летом сохраняется кусок льда, Кристина не верила, а я как дурак нырнул. Никакого льда не нашел — ржавый огнетушитель, да две пиявки успели впиться в ногу.
— Раньше здесь жило много собак, — сказал Кирилл. — В каждом доме по три псины, на велосипеде не проедешь, за пятки ловят. А теперь исчезли…
Я изобилия собак не помнил.
— А там тополь большой стоял, — указал Кирилл. — Теперь спилили, видимо.
Кирилл ехал в Котельнич, завернул в Чагинск к двоюродному брату, узнал, что здесь я и Роман, взял у брата костюм и пришел к Снаткиной. Чтобы сообщить мне важные сведения.
— Мы на тополе тарзанку делали…
Ну и немножечко поностальгировать. Я сам к этому склонен.
— А потом на нем Ленюшка повесился, — сказал он.
— Какой Ленюшка?
— Вон в том доме жил, — указал Кирилл. — В леспромхозе работал. У них в семье все вешались, вот и он не утерпел. Я не видел, как он висел, но все мальчишки этого тополя боялись…
Дом Ленюшки сохранился паршиво, в нем, судя по виду, вполне могли жить потомственные самоубийцы, любившие вешаться на ближайшем тополе. А через дорогу стоял дом, крашенный желтым, в нем завелась труха, начали гнить углы, в результате в одну ночь дом съехал с фундамента и сломался; зачем я все это помню, не хочу этого помнить.
— А тут рыжие жили, Восокины.
Рыжих я, к счастью, тоже не помнил, то ли выветрилось, то ли не было этого вовсе. Восокины.
Пруда в конце улицы не осталось. Я полагал, что пруд испортился, как и все в Чагинске — зарос осотом или камышом, заглох тиной, засыпан опилками или завален гнилыми досками. Но от пруда осталась только яма. На дне мусор.
— А раньше глубоким был, — поморщился Кирилл. — Теперь дыра… С этим котлованом все сломалось, под землей словно жилы перерезали, Ингирь обмелел, вся рыба ушла, колодцы как прохудились…
— По всем центральным областям так, — сказал я. — Вода отступает.
Мы стояли над ямой.
— Максим выпустил сюда золотых рыбок, — сказал Кирилл. — Они с Костяном поспорили — переживут ли они зиму, а они взяли и пережили…
Кирилл замолчал. Я ждал, что дальше. Герман обольстил Лизу ради ее бабки-чернокнижницы, Лиза как узнала, с горя утопилась в пруду. Бабка выдала три карты, Герман поставил на них имение под Рославлем, проиграл, загремел в дурку. Или кто там Лизу бросал, Эраст? Не суть, итог один. Герман и Эраст, убранные сединой и блестящие плешами, спустя тридцать лет приходят к тому самому пруду, чтобы бросить на воду печальные белые лилии. А пруда нет, его давно спустил купец второй гильдии Прокушев, и теперь в пруду у него гумно. Не ходите по дорогам юности, в конце этих дорог всегда аптека, силосная яма и скотомогильник, это ватерлоо безвозвратно проиграно.
— Мне снился сон, — сказал Кирилл. — Сон… Это не кошмар, это… не знаю. Мне снилось, что мы с Максимом идем на реку. День солнечный, все хорошо, а потом я его теряю… Оборачиваюсь — а его нет. Я бегаю по берегу, пытаюсь его найти, но ничего… И проснуться не могу… Да и бесполезно просыпаться, лишь больнее станет, если проснешься…
Это точно, лучше не просыпаться, тут я с Кириллом абсолютно согласен.
— Этот сон не отпускал… Мне никаких других снов не снится…