Конечно, все дело в расшатанных нервах, но эта горестная ситуация грозила утомить миссис Райдер окончательно, если только она не выкинет ее из головы. Теперь же она находилась в безопасности и уединении теплой спальни, что не могло не вселять оптимизм: она решила, что отныне все будет хорошо. И больше никаких вспышек гнева! Они причиняют ей больше вреда, чем пользы.
Несмотря на то, что Герберт старался ей помочь, разве не это происходило с каждым мужем в мире? А сейчас разве не время Рождества? Мира и всех благ мужчинам! Мира и всех благ Герберту!
Они сидели друг напротив друга в милой маленькой столовой, украшенной китайскими деревянными гравюрами, а блики света, отбрасываемого камином, мерцали на столе, превращая янтарные шторы в средоточие темноты.
Но Герберт был сам не свой. Она полагала, что он все еще задумчив из-за их дневной ссоры. Разве мужчины не были в точности как дети? Определенно да!
Когда горничная вышла из комнаты, Элис подошла к нему и поцеловала в лоб.
— Мой дорогой… Вы все еще сердитесь, не так ли? Но так не должно быть. Правда, не должно. Настало время Рождества, и если я простила вас, то и вы должны простить меня.
— Вы меня простили? — спросил он, глядя на нее с раздражением. — За что вы меня простили?
Что ж, это было уже слишком. Она сделала все, что могла, усмирив гордость.
Она вернулась на свое место, но какое-то время не могла ему ответить из-за присутствия горничной. А когда они снова остались одни, сказала, собрав все свое терпение:
— Берти, дорогой, вы действительно думаете, что есть причины сердиться? Это не достойно тебя. Это все не по-настоящему.
Его ответ прозвучал тихо:
— Сердиться? Нет, это неправильное слово. Но я должен держать себя в руках. Если я этого не сделаю, я скажу то, о чем буду сожалеть. — Затем, после паузы, тихим голосом, как бы про себя, добавил: — Эти постоянные ссоры ужасны.
Вспыльчивость снова проснулась: ее другое «я» не уживалось с истинным «я», это было одновременно и чуждо, и знакомо, как встреча со старым другом.
— Не будьте столь самодовольным, — ответила она чуть дрожащим голосом. — Вы считаете, что эти ссоры полностью моя вина, да?
— Мы с Элинор никогда не ссорились, — сказал он так тихо, что она почти не расслышала его.
— Нет! Потому что Элинор считала вас идеальным. Она вас обожала. Вы мне сами говорили. Я не считаю вас идеальным. Я тоже не идеальна. У нас обоих есть недостатки. Не только я виновата.
— Нам лучше пожить отдельно, — сказал он, внезапно подняв глаза. — Ничего не получается. Я не знаю, что именно все изменило. Но сейчас нам лучше разойтись.
Она посмотрела на него и поняла, что любит его больше, чем когда-либо. И именно потому, что она любила его так сильно, что даже хотела причинить ему боль, и еще потому, что он думал, будто сможет обойтись без нее, она так сильно разозлилась и забыла об осторожности. Ее любовь и гнев подпитывали друг друга. Чем больше она злилась, тем больше любила его.
— Я знаю, почему вы хотите расстаться, — сказала она. — Потому что вы влюблены в кого-то другого. («Как смешно, ты вовсе не это хотела сказать», — прозвучал голос внутри нее.) Если вы поступаете со мной так, значит, хотите бросить меня.
— Я ни в кого другого не влюблен, — твердо ответил он. — И вы знаете это. Но мы так несчастны вместе, что глупо идти на… глупо… Ничего не вышло.
В его голосе было столько несчастья, столько горечи, что она поняла: наконец-то действительно зашла слишком далеко. Она потеряла его.
Она не хотела этого. Она была напугана, а страх заставил ее так рассердиться, что она подошла к Герберту.
— Тогда хорошо… Я всем расскажу… кем вы были. Как вы со мной обращались.
— Больше никаких сцен, — ответил он устало. — Я этого больше не вынесу. Давайте подождем. Завтра Рождество.
Он был так несчастен, что ее гнев на саму себя сводил с ума. Она не могла вынести его печального, безнадежного разочарования в ней, в их совместной жизни и во всем остальном.
Обуреваемая слепой яростью, она ударила его: так, словно хотела нанести удар себе. Он встал и молча вышел из комнаты.
Последовала пауза, а затем она услышала, как закрылась дверь в передней. Он покинул дом.
Постепенно ее самообладание возвращалось. Когда она снова вспылила, у нее было такое чувство, будто она уходит глубоко под воду. После она вынырнула на поверхность жизни, вопрошая о том, где была и что сделала. Она стояла там, сбитая с толку, и тут же осознала две вещи: в комнате стало очень холодно и кто-то присутствовал рядом с ней.
На сей раз не было нужды оглядываться. Она и не повернулась — только смотрела на занавешенные окна, очень внимательно, словно они одни могли рассказать ей о будущем — плотными янтарными складками штор, золотыми карнизами, белыми линиями, — а за ними падал снег.
Она не оглядывалась, но дрожала от ужаса, осознавая, что серая фигура, которая все эти недели подступала все ближе, сейчас стояла почти у ее локтя. Голос отчетливо произнес:
— Я предупреждала. Это был последний раз.
В ту же минуту вошел дворецкий Онслоу. Широкоплечий, полный и румяный, это был верный дворецкий, страстный любитель церковных хоров. Он был холостяком, который, как о нем говорили, разочаровался в женщинах. Ему была дорога его старая мать, которая жила в Ливерпуле.
Все эти мысли пронеслись у нее в голове за секунды, когда он вошел. Она ожидала, что он также увидит серую фигуру рядом с ней. Но ничто не выдавало в нем беспокойства, он был сама беспечность.
— Мистер Фэрфакс ушел, — твердо сказала она. Конечно, он должен был что-нибудь заметить.
— Да, мадам! — ответил он, добавив с широкой улыбкой: — Идет сильный снег. И я такого ранее не видывал. Желаете, чтобы я растопил камин в гостиной, мадам?
— Нет, спасибо. Но возможно, в кабинете мистера Фэрфакса…
— Да, мадам. Я подумал, что после теплого кабинета гостиная покажется вам холоднее.
И хотя в комнате было тепло, она дрожала с головы до пят и старалась, чтобы он этого не заметил. Она очень хотела как-нибудь его задержать, попросить остаться, но через мгновение он ушел, тихо закрыв за собой дверь.
Безумное желание сбежать охватило ее, но она не могла пошевелиться. Ступни будто приросли к полу, и даже когда она изо всех сил пыталась заплакать, закричать на весь дом, из ее уст вырвался лишь тихий шепот. Тогда к ней прикоснулась холодная рука.
Она не обернулась — лишь воззвала к своей личности, прошлой жизни, смелости и жалкой силе духа, дабы встретить это чувство приближающейся смерти, безошибочно узнаваемой, как определенный запах или знакомый звон гонга. Ей снились кошмары о приближающейся смерти, и каждый раз сжималось сердце, коченели руки и ноги, приближалось удушающее ощущение катастрофы, подобное анестетику.
— Тебя предупреждали, — снова произнес голос.
Она знала, что если повернется, то увидит лицо Элинор — застывшее, бледное, беспощадное. Женщина всегда ненавидела ее, гнусно завидовала ей, защищая своего несчастного Герберта.
Глубинная злость, казалось, освободила ее. Она обнаружила, что может пошевелиться, ее конечности пришли в движение.
Она подошла к двери, побежала по коридору в переднюю. Где же она сможет быть в безопасности? Она подумала о соборе, где вечером должна состояться служба. Открыла дверь и, в чем была одета, выбежала навстречу густому, обволакивающему снегу.
Она двинулась через лужайку к двери собора. Ее тонкие черные тапочки утопали в снегу. Снег был везде — в волосах, глазах, носу, во рту, на голой шее и между грудей.
— Помогите! Помогите! Помогите! — хотелось ей закричать, но снег забился в рот. Она приближалась к свету. Собор вздымался огромным черным орлом ей навстречу.
Она упала, и в этот момент рука, намного холоднее, чем снег, поймала ее за шею. Она барахталась в снегу, а две руки, сотканные из ледяного холода, сомкнулись вокруг ее горла.
Четкий контур кольца на ее шее — последнее, что она увидела. После она лежала неподвижно: снег падал на лицо, и белые хлопья вскоре надежно ее укрыли.
Перевод — Лина Догановская