Гэбриел поступила дизайнером в информационную службу правительства. Она рисовала эскизы медалей, грамот, униформ, участвовала в конкурсе на лучший проект национального флага.
– Правительственная комиссия решила свести воедино несколько понравившихся эскизов, и элементы моего тоже попали в окончательный вариант, – не без гордости заметила художница.
На Эллисон обратили внимание и доверили почетное дело – создание почтовых марок нового государства.
– Несмотря на лестность предложения, я приняла его не сразу, – вспоминала Гэбриел. – Но после того, как проба прошла успешно, согласилась. Работа над марками очень ответственна, ведь это – лицо страны, ее образ за рубежом. Кроме того, идеи художника не должны противоречить линии руководства.
Впрочем, Эллисон нашла свою тему, позволившую сохранять достоинство и держаться подальше от политики. Еще в молодости она начала сотрудничать с Обществом охраны природы страны, иллюстрировала книги о замбийских животных, птицах, рептилиях. При оформлении марок опыт оказался бесценным. Представители флоры и фауны, пейзажи составили большинство сюжетов. В общей сложности Эллисон стала автором свыше 80 % всех марок Замбии.
Картины со столь любимой Гэбриел замбийской природой отбирались в качестве официальных подарков правительства к свадьбе принца Уэльского, визитам королевы Елизаветы II и папы Иоанна Павла II, выставлялись в ЮАР, Великобритании, США, Чехословакии. Но первая леди замбийской живописи неустанно искала и находила все новые красоты в окружавших Лусаку холмах и равнинах. В последние годы, правда, чаще бралась за глину. Попробовала она силы в литературе, опубликовав несколько рассказов в южноафриканских журналах.
– Если и жалею, то только о том, что начала писать прозу так поздно, – сказала Гэбриел. – В целом же, будь у меня возможность сейчас что-то исправить, вряд ли бы ею воспользовалась. Я прожила очень счастливую жизнь.
Последние слова прозвучали спокойно и уверенно – как констатация очевидного факта. И хотя всякое еще могло случиться в жизни этой полной энергии женщины, я подумал, что ее самооценка, столь удивительная для нас, вечно недовольных окружением, обстоятельствами, средой, вряд ли когда-нибудь изменится.
– В Замбии нельзя плыть по течению. Здесь ты должен делать свою жизнь сам, – подвела итог нашей беседы Гэбриел.
О встречах с этой сильной, целеустремленной женщиной я вспоминал всякий раз, когда знакомился с белыми замбийцами. Большинство из них тоже были людьми, которые сделали себя сами и не представляли, как можно жить, уповая на чью-то помощь и благотворительность. До преклонных лет они сохраняли восхитительную ясность ума и жажду деятельности. В памяти встает вереница колоритных портретов, но особенно дороги встречи в клубе Достопамятного ордена жестяных шляп.
Впервые я отправился туда с майором королевской артиллерии Джоном Итоном, одним из немногих пожилых белых замбийцев, решивших на склоне дней пожить в свое удовольствие. Каждый день майор проделывал этот путь дважды. После завтрака, облачившись в слегка выгоревший костюм в стиле сафари, он выходил из одноэтажного домика, укрывшегося за высоким забором в квартале с романтическим названием «Сады Агрилла». Свернув с пыльного ухабистого проселка на асфальт, миновав спортивный клуб, Апостольскую миссию веры, школу медсестер, баптистскую церковь, он по трескучему гравию вступал на двор клуба, уставленный старинными пушками.
Перед заходом солнца все повторялось, только в обратном порядке. Вновь очутившись на крыльце дома, он слышал, как за дверью, учуяв хозяина, радостно повизгивала старушка Джуди – чистокровный десятилетний риджбек, верная и, быть может, последняя спутница Джона. Добравшись до гостиной, майор ставил кассету с любимым Шопеном или не менее меланхоличным и мелодичным Фильдом, устало опускался в кресло и, машинально поглаживая Джуди, погружался в воспоминания.
Любовь к классической музыке возникла в юности, когда Джон в лондонском Ковент-Гардене слушал Шаляпина, Джильи и других легенд оперной сцены. Он и во время наших встреч, в 75 лет, без запинки перечислял названия спектаклей и исполнителей ролей. Но намного чаще на память ему приходили совсем иные образы. Прежде чем очутиться в «Садах Агрилла» – своеобразном пристанище для одиноких престарелых белых, приютившемся в одном из тихих районов Лусаки, – 22 года Джон Итон прослужил в вооруженных силах Ее Величества королевы Великобритании. За плечами остались Йемен и Кипр, Северная Кения и Палестина. И, конечно, Бирма 1941–1942 годов.
– Те два года стоят остальных 20, – говорил он мне, и глаза его будто заволакивала пелена.
Война с японскими захватчиками на задворках британской империи никогда не привлекала большого внимания в странах антигитлеровской коалиции. Между тем офицеры, которым довелось повоевать в разных частях света, уверяют: в сравнении с тем, что они пережили в Бирме, катастрофа в Дюнкерке была приятной, легкой прогулкой.
– Ужасающая духота, стопроцентная влажность и сильнейшие тропические ливни в буквальном смысле не давали свободно вздохнуть, – рассказывал Джон. – Артиллеристам, как всегда, особенно повезло. Словами не описать, чего стоило протащить орудия по непролазной грязи. Да еще, как назло, снабженцы, отыскав для нас старые шрапнельные пушки, наверное, последние из состоявших на вооружении британской армии, забыли дослать из Калькутты лошадей. Просто счастье, что под рукой оказались канадские мулы.
Неприхотливые животные, запряженные восьмерками, помогли вынести основную тяжесть того, что позднее летописцы окрестили «самым длинными отступлением в истории британской армии».
До конца дней своих майор будет в мельчайших подробностях вспоминать кровопролитный бой на реке Ситтанг 23 февраля 1942 года. Прижатые к берегу японцами, по ошибке попав под бомбежку собственной авиации, артиллеристы отстреливались до последнего. Чтобы отрезать врагу путь на бирманскую столицу Рангун, британский командующий генерал Смит принял жестокое, но единственно возможное решение: он взорвал мост, хотя не все войска успели переправиться. Джон и его расчет под пулями неприятеля бросились вплавь через реку шириной больше километра. В тот день из восьми с половиной тысяч солдат англичане потеряли пять тысяч.
– Я на редкость удачлив, – говорил Итон. – Самому не верится. Подумать только: побывать в стольких передрягах и не получить ни одного самого пустячного ранения! Но еще удивительнее, что я ни разу не заболел малярией, которая косила безжалостнее, чем японские пули. А ведь у нас не было профилактических лекарств.
Ирония судьбы: выйдя невредимым из тропического ада, Джон все же подхватил малярию в умеренной Замбии, где болезнь встречается несравнимо реже. В провинциальную страну, равно удаленную от океанов и большой политики и никогда не знавшую, что такое война, Джон переехал в середине 1960-х из Кении, где пережил развод с женой.
Скромной пенсии, выдаваемой британским правительством, едва хватало на жизнь. Спасибо друзьям, иногда помогали подзаработать. Но в Англию, где жил сын и одна из двух дочерей, Итон возвращаться не собирался.
– Здесь лучше климат, жизнь здоровее, спокойнее, – перечислял он. И добавил вдруг потеплевшим голосом, – здесь же друзья. Фронтовые друзья. Куда я уеду?
Местом сбора товарищей по оружию стал клуб Достопамятного ордена жестяных шляп, который фронтовики именовали запросто «траншеей». Там мы и продолжили беседы. Забавное название имело прямое отношение к фронтовому братству. Первая подобная вывеска появилась в южноафриканском городе Дурбан в 1927 году. Придумал ее участник Первой мировой войны офицер Мот Чарльз Альфред Ивенден. Дело в том, что жестяными шляпами в солдатском обиходе назывались круглые каски с широкими металлическими полями, несмотря на нелепый вид спасшие немало жизней. К 1961 году, когда автор идеи создания клубов ветеранов был торжественно погребен в родном Дурбане, движение стало массовым, а «достопамятные ордена» открылись в большинстве крупных городов юга Африки.
– Поначалу в члены клубов принимались все фронтовики, на какой бы стороне они не воевали, – говорил Итон. – После Первой мировой, например, в них было немало немцев. После Второй, после всего, что совершили нацисты, в устав внесли изменения.
– Лично я до сих пор испытываю уважение к немецким солдатам. Они умели воевать, – вступил в разговор бывший лейтенант британской армии Николас Монтгомери. – С начала войны пропаганда вдалбливала в нас ненависть к немцам, но когда в Египте я увидел в деле бойцов африканского корпуса Роммеля, то в конечном счете проникся к ним даже симпатией.
– Это потому, Ник, что в пустыне была чистая война, без сожженных деревень, массовых убийств мирных жителей, пыток и всех тех мерзостей, на которые я до тошноты насмотрелся в Бирме, – возразил Итон. – А я вот никогда не прощу японцев. Они совершили невиданные зверства, проявили себя жестокими, отвратительными дикарями.
– Что и говорить, нацисты и их пособники совершили много гнусностей, – вмешался бывший танкист, южноафриканец Ян Хендрик фан Эк. – И все же нельзя не признать, что немцы, как и англичане, – отличные солдаты. Американцы брали численным превосходством и техникой, а эти могли сражаться один против десяти. В последние недели операции союзников в Италии, когда крах нацизма стал очевиден даже фанатикам, я иногда жалел немцев. Не тех, кто сдавался в плен, а тех, кто, понимая, что обречен, продолжал отчаянно сражаться. Впрочем, в плен к ним я бы ни за что не хотел попасть. С пленными немцы обращались хуже, чем англичане с бурами.
– Та война была сто лет назад, и буры нас, между прочим, тоже убивали. Только мы вас давно простили, а вы нас до сих пор – нет, – вскипел Монтгомери.
– Англичанам легко быть объективными. Когда вы последний раз воевали на своей территории? В XI веке, если не ошибаюсь? – мгновенно парировал Эк. – Одно дело, когда дерутся солдаты, другое – когда сжигают твой дом, мучают и убивают родных и близких, сгоняют их в концлагеря.