– Изгнание масаев с сочных пастбищ Рифтовой долины, а затем и с равнин Лайкипии был бесчеловечным, насильственным актом с катастрофическими последствиями, – убежден оле Нтимана.
Масаи доказывают, что отныне они имеют право пользоваться землей. Но кто их слушает? Полиция применила оружие для разгона акций протеста, а правительство поспешило объявить, что масаи ошиблись. В действительности, уточнило оно, срок аренды составляет не 99 лет, как обычно бывает по английскому и списанному с него кенийскому законодательству, а… 999.
Беспрецедентная для юриспруденции цифра хорошо отразила смятение властей, для которых любой передел земельной собственности стал бы кошмаром наяву. Прежде всего, он породил бы цепную реакцию. Исконные земли стали бы требовать и другие кенийские народности. Кроме того, он вызвал бы испуг у инвесторов. Наконец, никто не сомневается, что превращение расположившихся на масайских землях крупных ферм в пастбище для малопродуктивных толсторогих коров отбросит сельское хозяйство в каменный век. Только значит ли это, что нужно и впредь усугублять и умножать и без того вопиющую несправедливость?
Масаи в очередной раз проиграли, но капитулировать не собираются. Они живут в другом измерении, с другим ощущением времени. Кто знает, за кем останется окончательная победа? Время работает не только на бывших колонизаторов, которые надеются как можно дольше затянуть процесс и утопить его в мелочах. Оно работает и на масаев, ведь с каждым годом все большее их число получает образование и из неотесанной деревенщины превращается в грамотных и опасных соперников.
Кое-что удается уже сейчас. Мне довелось, например, увидеть результаты успешной тяжбы масаев, вернее самбуру, с бывшими колониальными хозяевами. Проезжая по землям этих ближайших масайских родственников, я обратил внимание на некоторые маньятты. Честно говоря, не заметить их мог только слепой. Обычно скотоводы самбуру лепят свои домишки из коровьего навоза, поэтому выходят они неказистыми и приземистыми, похожими на оплавленные, растрескавшиеся доты. Различить их на грязно-желтом фоне засушливых степей северной Кении непривычному глазу приезжего не под силу. Но эти маньятты виднелись издалека. Плоские крыши мазанок увенчивали белоснежные диски спутниковых телеантенн. Рядом стоял еще один продукт современной технической мысли – широкая, нестерпимо блестевшая на экваториальном солнце панель солнечной батареи. Без нее дорогостоящая «тарелка» была бы ни к чему. Электричества в том районе отродясь не водилось.
Смешение эпох и стилей продолжилось, когда я вошел во двор, огороженный сливавшимся с пейзажем забором из колючих веток акаций, едва ли не единственного дерева, выживающего в этом пустынном пекле. У двери, то есть проема, на грубо сколоченной деревянной скамейке сидел хозяин – африканец средних лет с короткой стрижкой, усами и недоверчивым, тяжелым взглядом, буравившим из узких глазных щелочек. Он был одет в ботинки с толстой рифленой подошвой, белые носки, резко оттенявшие голые черные ноги, кричащие шорты в пестрых цветочках и строгий двубортный пиджак. Поверх пиджака был повязан ремень, на котором болтался массивный мобильный телефон. На тот момент ни один из кенийских операторов сотовой связи в районе не действовал.
Звали парня Стивен. В разговоре выяснилось, что бесполезность мобильного аксессуара его обладатель прекрасно осознавал. По мобильнику он звонил друзьям, жившим в Найроби и в Лондоне, когда выбирался в Наньюки – ближайший относительно крупный город. Но носил телефон с собой постоянно: и когда пас коров, и когда заходил к соседям, и на отдыхе. Положение обязывало, ведь Стивен был… миллионером.
История удивительного обогащения началась в 1974 году, когда он, еще мальчиком, вместе со старшим братом пас отцовское стадо. Следуя за коровами, ребята набрели на странный продолговатый металлический предмет, напомнивший им виденный у соседа термос. Старший брат ударил по предмету дубинкой и упал на землю, сметенный взрывом. Рядом с мальчишкой, тоже замертво, распластались пять буренок. Термос оказался артиллерийским снарядом.
Стивену повезло. Хотя он стоял в трех-четырех метрах от взрыва, полдня пролежал без сознания и потерял много крови, ему удалось доползти до дома. Парнишку отвезли в больницу, раны кое-как залечили, но жизнь не налаживалась. Ранения были тяжелыми, школу пришлось бросить, пришла бедность. В 1990 году Стивен женился, завел шестерых детей, но оставался безнадежным, почти нищим неудачником.
Способов выбиться в люди в округе не было. Поселок, а точнее деревенька Дол-Дол, в которой жил Стивен, представляла собой горстку маньятт, беспорядочно разбросанных по выжженной холмистой равнине. По разбитому пыльному проселку в Дол-Дол изредка проезжали рейсовые микроавтобусы-матату – единственная связь с миром, олицетворением которого был Наньюки. Дальше этого населенного пункта почти никто из жителей Дол-Дол никогда не уезжал. А между тем столица Найроби отстояла от деревни не так уж далеко – всего 200 с небольшим километров. На машине я преодолел их меньше чем за три часа.
Самбуру продолжали жить так, словно остального человечества не существовало. Но и забравшись в дикие степи, им не удалось отгородиться от современной жизни. Жаркая, сухая, почти безжизненная равнина, где люди и животные отчаянно борются за жизнь, приглянулась британским военным. Еще в колониальные времена англичане устроили неподалеку от Дол-Дол полигон, где готовили своих вояк к действиям в экстремальных условиях. В XXI веке навыки, полученные в кенийской пустыне, пригодились солдатам Ее Величества в ходе интервенций в Афганистане, Ираке, Ливии.
После учений оставались неразорвавшиеся боеприпасы, но искать их на территории, превышающей тысячу квадратных километров, было и хлопотно, и необязательно. Мир ничего не знал о самбуру, регулярно подрывавшихся на британских снарядах и минах, как ничего не знали о мире жертвы военных игрищ колонизаторов, теперь уже бывших.
Несколько раз кенийские благотворительные организации пытались привлечь к проблеме внимание международной общественности, но не преуспели. Положение изменилось, когда за дело взялся британский адвокат Мартин Дэй. Он прославился тем, что сумел заставить Токио выплатить компенсацию англичанам, оказавшимся в японских концлагерях во время Второй мировой войны. С охотой ухватился юрист и за проблему самбуру, многим казавшуюся безнадежной. Стивен не особенно надеялся на успех, но терять было нечего, и когда он прослышал про гипотетическую возможность получить за свои увечья деньги, зарегистрировался и прошел медицинское освидетельствование, подтвердившее, что его раны нанесены шрапнелью.
Дальше события разворачивались как в сказке. Менее чем через год Стивен и еще две жертвы британских военных получили приглашение посетить Лондон, чтобы в качестве живых улик предстать на переговорах с министерством обороны Великобритании. Когда боинг «Бритиш Эйруэйз» взлетал из международного аэропорта Найроби, самбуру судорожно вцепились в ручки кресел и долго сидели зажмурившись. То, что железные автомобили умеют ездить по дорогам, они знали, но в то, что тяжелые железные штуковины могут летать, поверили, только убедившись в этом на собственном опыте.
Поначалу министерство обороны упиралось, заявив, что расчистка полигона – обязанность самих кенийцев, но грамотное ведение дела принесло плоды. Перед лицом неопровержимых свидетельств британские военные осознали, что процесс им не выиграть, и согласились пойти на внесудебное урегулирование. После двухдневных переговоров в Лондоне была достигнута договоренность о сумме компенсации. Она составила почти семь с половиной миллионов долларов.
Кроме того, британская сторона пообещала внимательней относиться к уборке неразорвавшихся боеприпасов. Примерно так, как она подходит к этому на полигонах в Канаде и на Кипре, где, в отличие от безответных фаталистов-самбуру, местные жители юридически подкованы и политически активны.
Компенсации начали выдавать в конце ноября, но еще летом, вернувшись из Лондона, Стивен почувствовал себя другим человеком. В том, что свои два миллиона кенийских шиллингов, а это как-никак почти 30 000 долларов, он получит, сомнений не оставалось. Пора было начинать жить по-новому, и Стивен не стал терять времени даром.
Первым делом, он внимательно присмотрелся к женщинам Дол-Дол и двух отобрал себе в жены. Правда, у первой уже было трое детей, а у второй – двое, что, после прибавки шестерых собственных, давало в итоге 11, но Стивена это не смутило, а обрадовало. У самбуру бытует подход к браку, отличный от европейского. Женщины, например, в девичестве не могут отвергать ухаживания и уклоняться от близости, если жених в состоянии заплатить выкуп родителям. Признаком перехода в новое, зрелое состояние для представительницы прекрасного пола считается не венчание и не брачная ночь, а обряд обрезания, после которого, если она выживает, брачные ночи невозможны по меньшей мере недели три.
Зато, выйдя замуж, самбуру могут спокойно назначать свидания мужчинам. Причем теперь они имеют право отказа и выбора партнера. Детей, от кого бы они ни появились, должен содержать муж. И он свято выполняет эту супружескую обязанность, ведь чем больше у него жен и детей, тем больше его уважают односельчане. А поскольку количество жен определяется способностью супруга заплатить выкуп, то от голода они и дети не умирают.
Устроив семейную жизнь, Стивен купил 120 коров и 60 верблюдов, потому что после детей самбуру, как истинные масаи, больше всего на свете ценят скот. Величина стада и авторитет среди соплеменников находятся между собой в прямой зависимости.
По двору теперь стало невозможно пройти, не вляпавшись на каждом шагу в коровьи лепешки, а маньятту наводнили полчища мух, слетевшихся на запах свежего молока. Стивен был в восторге. Жилище наконец-то обрело столь желанную и столь долго отсутствовавшую атмосферу сытости, довольства и богатства.
Настало время подумать и о досуге. Помимо телевизора и спутниковой антенны, Стивен приобрел музыкальный центр «Сони» и с тех пор горя не знает. Когда надоедает смотреть и слушать, он записывает песни в собственном исполнении, а потом долго и громко проигрывает их домочадцам, давая возможность в полной мере насладиться своим талантом и воздать себе должное.