Как бы то ни было, теперь Вангари Маатай получила всеобщее признание, но космополитом не стала. Она напоминает о своих корнях почти в каждой речи.
– Гикую не ошибались, когда говорили, что бог живет на горе Кения, потому что бог присутствует везде, – подчеркивает она.
Колонизаторов Вангари не жалует.
– Только за одно не могу поблагодарить бога – за прибытие к нам так называемой европейской цивилизации, – иронизирует нобелевский лауреат. – Я знаю из рассказов дедушек и бабушек, что многое из существовавшего в Африке до колонизации не было плохим. Лидеры отчитывались перед народом. Люди могли себя прокормить. Благодаря богатой, исполненной смысла устной традиции, они сохраняли историю, культуру, литературу. А главное, – они жили в гармонии с окружающей средой, сохраняя планету для будущих поколений.
Пример Вангари Маатай, вознесшейся высоко, но и в мыслях не допускающей, что она может когда-нибудь оставить родные склоны священной горы Кириньяга-Кения, многое объясняет в судьбе гикую. Секрет их выживания кроется в уважении к предкам. Неизменном, несмотря на разнообразие характеров и судеб.
Глава 7Многоликие духи Тенгененге
Говорят, если долго прожить в Африке, неизбежно проникнешься верой в сверхъестественное. Утверждение сомнительное. Лично я могу засвидетельствовать обратное. Ни традиционалисты масаи, ни модернизаторы гикую, ни чудесная природа не заставили меня стать мистиком. Но об одной странной истории, приключившейся задолго до первой поездки на Черный континент, рассказать следует. Теперь, с высоты прожитого, она представляется такой же символичной, как упомянутый в начале книги факт моего появления на свет не без помощи чернокожего стажера-акушера.
То было нечто вроде видения. Довольно смутного и неопределенного, но в то же время не оставлявшего сомнений в своей географической принадлежности. В общем, во сне мне являлся лес. Он был обширен, высок и светел. Меж стройных стволов резвился ветерок, расслабляюще журчала листва, чуть приглушавшая хрустальные трели птиц. В размытой картинке не проглядывались ни баобабы, ни пальмы, ни джакаранды, но с первого мгновения, как бывает во сне, я знал, чувствовал, что лес – африканский и что когда-нибудь я увижу его наяву.
Шли годы, видение изредка посещало меня, навевая покой и погружая в состояние сладостного оцепенения. Проснувшись, хотелось немедленно отправиться в чудесный лес, чтобы продлить блаженство. Увы, он существовал лишь в бесплотном мире воображения, путь в который к рассвету бесследно истаивал в небе вместе со звездами.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды я не очутился в Зимбабве. К тому времени я успел изрядно поколесить по Африке, день за днем описывая происходившие в ней события для ТАСС, дважды побывал и в этой стране. С каждым посланным в редакцию репортажем или интервью я все больше утверждался во мнении, что научился сносно разбираться в проблемах Черного континента, понимать своеобразную психологию его жителей.
Третья поездка в Зимбабве нанесла жестокий удар по непомерно раздувшемуся самолюбию. Я убедился, что не более чем прилежно скользил по внешней канве событий, ограничиваясь лежавшими на поверхности объяснениями. В духовный мир африканцев я проникнуть почти не пытался, не подозревая о том, насколько он богат, а потому не считая нужным затрачивать на это большие усилия. Осознать постыдный пробел и заново взяться за открытие для себя Африки помогла история, которая началась в месте, для прозрений малоподходящем – беззаботном курортном городке Виктория-Фоллс, на берегу великой реки Замбези.
Жарким майским днем я сидел под полотняным навесом крошечного кафе, которое выходило на площадь, образованную цепочками контор по обмену валюты и офисов бюро путешествий. В паре сотен метров шумел водопад Виктория, место паломничества туристов со всех континентов. Саму площадь многократно опоясывали ряды миниатюрных каменных статуэток.
Бесчисленные стилизованные фигурки людей, рыб, птиц, животных, мифологических героев, похоже, не без иронии наблюдали за десятком только что прибывших в городок пожилых американцев, неестественно белокожих на общем черном и темно-бронзовом фоне. Новички медленно продвигались вдоль импровизированной выставки в поисках сувениров. Вскоре, однако, они непроизвольно ускорили шаг, а их взгляды рассеянно заскользили по фигуркам.
Изобилие форм и идей на поверку оказалось мнимым. Тысячи статуэток, от которых поначалу разбегались глаза, не имели отношения к истинному творчеству. Это были приглаженно-слащавые копии пары дюжин оригиналов, изваянных когда-то настоящими мастерами.
– Ну что, ребята, даже вам не нравится, – хмыкнул сидевший за соседним столиком молодой загорелый блондин в шортах и высоких замшевых ботинках в стиле сафари, надетых на босу ногу.
Первое знакомство янки с зимбабвийской каменной скульптурой его явно забавляло.
Бывая в столице страны Хараре, я посещал художественные галереи, любовался работами ведущих резчиков, а потому вполне разделял насмешливое отношение соседа к продукции скульптурного конвейера, запущенного с единственной целью – облегчить кошельки туристов. Но, разговорившись с новым собеседником, проявившим себя человеком словоохотливым и эрудированным, я понял, что почти ничего не знаю об этом удивительном феномене, слава о котором шагнула далеко за границы республики.
Сейчас уже не вспомнить, как звали того парня за столиком. Наши дороги больше не пересеклись. Кстати, несмотря на белый цвет кожи, он был зимбабвийцем в третьем поколении, чьи предки приехали на юг Африки из Англии в начале прошлого века. Но не это важно. Главное, что именно в разговоре с ним я впервые услышал певучее, завораживающее слово – Тенгененге. Мне оно показалось смутно знакомым, будто проступившим из глубин подсознания. Так невесть откуда всплывает волшебное заклинание, прочитанное в детстве в доброй старой сказке, которую когда-то знал наизусть, а потом, погрузившись во взрослую суету, постепенно стер из памяти за ненадобностью.
– Тенгененге – восхитительное, ни на что не похожее место, – распалял меня новый знакомый. – В наше время нельзя не быть циником, это очевидно. Так вот, побывав там, не только получаешь эстетическое наслаждение, но и становишься добрее, мудрее даже. Хм… Нет, правда, поверьте. Многое начинаешь переосмысливать. Это не здешние привокзальные поделки. Их клепают, как придется, лишь бы побыстрей выставить на продажу. А в Тенгененге скульпторы вкладывают в работу душу.
Добраться до деревеньки оказалось не так-то просто, и если бы не твердая решимость во что бы то ни стало увидеть столь пылко рекомендованное место, я бы затею бросил. Трудности начались, когда после населенного пункта Гуруве, обозначенного на картах как город, шоссе сменилось грунтовым проселком.
Ничего страшного, подумал я. В Африке лучше ехать по сухой грунтовке, чем уподобляться участнику ралли и, ежеминутно рискуя сломать себе шею, выписывать кренделя на обеих полосах, чтобы избежать неприятного знакомства с глубокими рытвинами, густо покрывающими разбитое вдрызг полотно. Задача усложняется тем, что одновременно приходится увертываться от несущихся навстречу машин, занятых столь же опасными маневрами.
К Зимбабве это правило, впрочем, не применимо. В отличие от большинства стран континента, дороги там содержатся в состоянии, близком к идеальному. Сказывается экономическое наследство, доставшееся от режима белого меньшинства. Проблема была в другом. После Гуруве вслед за асфальтом исчезли и указатели.
Как мне потом объяснили, из-за них скульпторы с переменным успехом вели многолетнюю войну с властями. Бюрократы решили, что жители Тенгененге не имели права ставить таблички дальше чем за километр от места жительства, и периодически их конфисковали. Несколько дней, следовавших за полицейским налетом, в деревню можно было попасть только с помощью расспросов. И дай бог, чтобы хотя бы один из десятка встреченных по дороге путников понимал не только родной язык шона, но и английский.
В конце концов настойчивость была вознаграждена, и очередной африканец, неспешно колесивший по обочине на велосипеде китайской выделки, смог внятно объяснить маршрут на языке потомков Шекспира. Руководствуясь данными им ориентирами, я довольно быстро разыскал поворот с единственной табличкой, оставшейся нетронутой ревностными блюстителями порядка. Дальнейшее было делом техники.
За непредвиденными заботами я не слишком обращал внимание на окружавшие пейзажи. К тому же они ничем особенным не отличались. По мере удаления от Хараре веселые апельсиновые рощицы сменились зелеными холмами с ровными рядами посадок табака по обеим сторонам ухабистой грунтовки. За полторы сотни километров, отделявшие селение от столицы Зимбабве, однообразная картина основательно приелась.
Перемена наступила внезапно. Въехав в лес, со всех сторон обступивший Тенгененге, я вдруг ощутил толчок и, оглядевшись, понял, что незаметно для себя попал в иное измерение, из мира реального перенесся в мир магии и волшебства.
В русских сказках заколдованный лес всегда густой и мрачный, наполнен пугающими звуками, битком набит омерзительной злобной нечистью. Лес Тенгененге тоже был плотно населен, но вызывал совсем другие чувства. Из-под каждого дерева на меня с любопытством взирали диковинные создания, словно сошедшие со страниц книги о мифах и преданиях Черного континента. Точное число необычных лесных жителей не знал никто. Полагали, что их не меньше 20 000.
Все персонажи были вырезаны из камня, но авторы вложили в них столько страсти и выдумки, что они казались такими же живыми, как их создатели, работавшие тут же, по соседству. Лучи африканского солнца легко пробивали не слишком густую крону деревьев и наполняли воздух искрящимся светом. Казалось, все пропиталось радостью и покоем, который был не в силах нарушить даже оглушительный звон от ударов молотков резчиков.
– В каждом камне живет дух. Я в это верю. Иначе, как же можно начинать работу? – скульптор Спидуорк Чигута – первый, кого я встретил в волшебном лесу, – охотно отложил резец, чтобы поговорить с незнакомцем.