– Да, – ответил Кабуо, – но…
– Вы служили в армии, – не дал договорить ему Нельс. – А значит, отлично играете в шахматы. В шахматы, шашки, рамми, бридж, черви, домино, криббидж… А как насчет пасьянса? – поинтересовался Нельс. – Пасьянс в вашей ситуации может оказаться самое оно.
– Никогда не любил пасьянс, – ответил Кабуо. – К тому же раскладывать пасьянс в тюрьме – верный способ впасть в депрессию.
– Вот как? А я и не подумал, – удивился Нельс. – Надо вас отсюда вытаскивать, да побыстрее. – И улыбнулся.
Кабуо кивнул:
– А сможете?
– Пока что у них на вас ничего нет, Кабуо. Думаю, вы здесь временно, до суда.
– Не должно быть никакого суда, – возразил Кабуо.
– Элвин Хукс так не думает, – ответил Нельс. – Он серьезно взялся за дело – собирается доказать убийство при отягчающих обстоятельствах и настоять на смертной казни. Нам тоже стоит быть серьезными. Предстоит проделать большую работу, и вам, и мне. Но для начала давайте партию в шахматы, а?
Смертная казнь, подумал Кабуо. Он исповедовал буддизм и верил в законы кармы, поэтому ждал расплаты за убийства на войне – все возвращается к человеку, ничто не бывает случайным. В нем начал расти страх смерти. Подумав о Хацуэ, о детях, он решил, что его могут оторвать от них – он их так сильно любит, – чтобы тем самым заплатить долг убитым, оставшимся на итальянской земле.
– Садитесь на койку, – предложил он Нельсу, стараясь успокоиться. – А доску положим на тумбочку.
– Вот и отлично! – обрадовался Нельс. – Просто замечательно!
Старик неловко расставлял фигурки по полю. Руки у него были в пигментных пятнах, а кожу, казавшуюся прозрачной, изрезали вздувшиеся вены.
– Черными или белыми? – спросил Нельс.
– Преимущество и у тех и у других, – ответил Кабуо. – Выбирайте вы, мистер Гудмундсон.
– Обычно хотят сделать ход первыми, – заметил Нельс. – Интересно почему?
– Наверное, считают, что первыми лучше, – предположил Кабуо. – Верят в преимущество тактики нападения.
– А вы? Не верите?
Кабуо зажал в кулаках по пешке и завел руки за спину.
– Так будет вернее всего, – сказал он. – Остается лишь угадать.
И выбросил кулаки перед Нельсом.
– В левой, – сказал старик. – В таком деле неважно, правая или левая.
– Вам все равно? – спросил Кабуо. – Так какими же? Белыми? Или черными?
– Показывайте, – ответил Нельс и сунул сигару между зубов, задвинув высоко с правой стороны.
Зубной протез, догадался Кабуо.
Первому выпало ходить Нельсу. Оказалось, старик не был приверженцем рокировки. Не интересовала его и игра до победного конца. Его стратегией было сдавать фигуры ради позиции, жертвовать пешками в самом начале ради неуязвимой позиции на доске. Он выиграл, хотя Кабуо и видел все его ходы, старик не юлил. Игра совсем неожиданно, как-то вдруг закончилась…
Кабуо положил зеркальце на поднос и съел половину лаймового желе. Сгрыз морковины, доел сэндвич, вылил из кружки молоко и дважды наполнил ее водой. Помыл руки, снял ботинки и лег на койку. Полежав, снова встал и повернул лампочку в патроне. Потом, уже в темноте, лег, закрыл глаза и предался воспоминаниям.
Он смотрел сны наяву – дневные сны, пробуждающие, часто являвшиеся ему в тюремной камере. Он выходил за пределы стен и бродил по лесным тропинкам Сан-Пьедро, вдоль кромок полей, подернувшихся коркой осенней изморози; в памяти своей он натыкался вдруг на тропку, внезапно приводившую к буйно разросшимся кустам ежевики или зарослям ракитника. Он помнил боковые тропинки и заброшенные фермерские дороги, красными ручейками сбегавшие в долины зеленовато-белесого папоротника и низины с ядовитой скунсовой капустой. Иной раз эти тропки терялись среди отвесных скал, нависавших над морем, в другое время петляли, выводя к пляжу, где лежали могучие кедры, ольховая поросль и завитые клены, выдернутые зимними приливами, с кончиками засохших ветвей, погребенные под песком и гравием. Волны приносили на берег водоросли – густые, тягучие мотки цеплялись за поваленные деревья. Потом память Кабуо устремлялась к морским просторам, и он снова оказывался на своей шхуне, с вытравленной сетью и посреди косяка лосося; он стоял на носовой палубе «Островитянина», бриз дул ему в лицо, вода вспыхивала фосфоресцирующими огоньками, а пенистые гребни в лунном свете отливали серебром. Лежа на тюремной койке, он снова чувствовал море, шхуна качалась, вздымаясь на волнах. Закрыв глаза, Кабуо чувствовал вкус холодной соли и запах лосося в трюме, слышал звук работающей лебедки и глубокий рокот двигателя. Морские птицы тучами снимались с воды в едва забрезжившем мутном рассвете, прокладывая путь вместе с «Островитянином», возвращавшимся в это прохладное утро с уловом в полтысячи голов чавычи, с ветром, завывающим в оснастке. На консервном заводе Кабуо каждую рыбину брал в руки и только потом бросал; искрящиеся чешуей рыбины, гибкие и лоснящиеся, длиной с руку, весом в четверть его самого, хитро глядели стеклянными бусинами глаз. Он все еще чувствовал их вес на руках, а над головой зигзагами носились чайки. Когда Кабуо отчаливал, направляясь к докам, чайки следовали за ним, летя высоко, рассекая грудью ветер. Очищая шваброй палубу, он оказывался в самой гуще стаи. Он слышал крики чаек и видел, как они чертили низкие круги, кидаясь на рыбные остатки, а Марлин Тенешёльд на пару с Уильямом Ювагом палили в них; чайки отлетали и садились на воду. Эхо залпов отражалось от холмов острова. Кабуо с грустью подумал о том, что пропустил в этом году: золотистую окраску берез и ольхи, красные оттенки кленов, медно-рыжий октябрь, давку сидра, вырезанные тыквы со свечами и корзины молодых кабачков. Пропустил запах преющей листвы, неподвижное серое утро, когда с трудом выбирался на крыльцо после ночного лова, сильную, густую поросль на кедрах, шорох листьев под ногами и сами листья, сбитые в кашицу дождем. Пропустил осеннюю морось, воду, затекающую за шиворот, брызги моря в волосах – все то, о чем и не думал никогда грустить.
В августе он повез семью на остров Лангидрон. Отвязал шхуну, и они отправились к пляжу Сахарный Песок. На пляже дочери стояли в полосе прибоя, тыкали прутиками в медуз и собирали плоские диски морских ежей. Потом вся семья с Кабуо, несшим младенца на руках, углубилась в лощину. Они шли вдоль ручья и вышли к водопаду – потоку воды, низвергавшейся с поросшей мхом скалы. Семья пообедала в тени хвойных деревьев, а потом все собирали морошку. Хацуэ нашла под березами с полдюжины поганок и показала их дочерям. Грибы, объясняла она, такие белые и красивые, но есть их ни в коем случае нельзя. А вот у папоротника венерин волос, рассказывала она, показывая на растение, черные стебли блестят, даже если их вплести в корзину.
В тот день Кабуо по-настоящему восхищался Хацуэ. Она собрала стебли дикого имбиря к приправе для риса и листья тысячелистника для чая. На пляже Хацуэ заостренным прутом прочертила дугу и выкопала моллюсков. Нашла обкатанное морскими волнами стекло и окаменелую лапку краба. Потом Хацуэ окунала младенца в морскую воду. Дочери помогали отцу собирать хворост для вечернего костра. Уже в густых сумерках они вернулись на шхуну. Недалеко от берега старшая дочь закинула крючок и поймала среди водорослей тихоокеанскую треску. Кабуо разделал ее на палубе, а Хацуэ, закинув уже удочку, поймала еще одну. Ужинали в море – треской, моллюсками, рисом с имбирем и чаем из заваренного тысячелистника. Средняя дочь и младенец спали на койке, старшая дочь стояла у руля. Кабуо и Хацуэ пошли на переднюю палубу. Кабуо прижался к ней сзади, управляя снастями, пока с южной стороны не показались огни Эмити-Харбор. Тогда Кабуо спустился в кабину, направляя «Островитянина» к приближающемуся каналу. Взял руль из рук дочери, и она прислонилась к нему. В полночь они вошли в гавань; дочь стояла рядом, склонив голову ему на руку.
Потом Кабуо вспомнились клубничные поля, еще до Манзанара, как он бродил в этом море клубники, проходя гряду за грядой, среди лабиринта усов, этой запутанной сети питающих артерий, оплетающей поля десятка ферм, виденных им с детства. Он стоял посреди грядок и собирал ягоды; было жарко и припекало шею. Он низко склонялся, а вокруг было море зелени и ягод, запах земли и аромат клубники поднимались как туман. Он трудился усердно и заполнил ягодами двенадцать плетеных корзинок в тележке. Тогда и увидел свою будущую жену – она собирала ягоды на ферме Итикава. Подошел к ней с тележкой, будто бы случайно, невзначай, а она не заметила его, поглощенная работой, склонившись над грядками. Но в последний момент глянула темными глазами, не переставая проворно собирать ягоды, казавшиеся в ее руках красными самоцветами. И пока смотрела, заполнила плетеную корзинку; три другие уже стояли в тележке. Он присел на корточки неподалеку, собирал ягоды и рассматривал ее – она сидела, уткнув подбородок между колен, волосы туго заплетены в длинную толстую косу, на лбу бисеринки пота, завитки волос выбились и лезли в лицо. Хацуэ было шестнадцать. Она сидела у самой земли, грудь упиралась в бедра, а на ногах – плетеные сандалии. Она была в красном муслиновом платье на узеньких бретельках. Он снова отметил про себя ее сильные загорелые ноги, гибкую спину, испарину у основания горла. Вечером он возвращался лесной тропинкой, шедшей от Южного пляжа, и свернул с пути, чтобы посмотреть на ее дом из обветшалых кедровых филенок и на поля. Поля, окруженные высокими кедрами, освещала тусклая луна. В окне оранжевым светом мигала керосиновая лампа, дверь была приоткрыта, и клин света падал на крыльцо. Пели сверчки, ночные жабы, ворчала собака, хлопало белье под дуновениями ночного ветерка. Он снова вдохнул запах клубничных кустов, запах сырой древесины кедра и соленой воды. Хацуэ прошла в его сторону, поскрипывая сандалиями, неся ведро с очистками к компостной куче, и на обратном пути прошла между рядов малины. Он смотрел, как она придержала рукой волосы, а другой поискала сладкую ягоду, шурша стеблями. Хацуэ то и дело приподнималась на носках, отрывая пятки от сандалий. Сунула малину в рот и, все придерживая волосы, потянула еще несколько ягод, отделяя от сердцевины; стебли согнулись дугой. Он стоял и смотрел, представляя, что, если бы поцеловал ее сейчас, на губах осталось бы ощущение прохлады и вкус малины.