– Да, входите, – пригласил их отец.
Хацуэ отпустила передник, уронив щепу на поленницу. Те двое повернулись в ее сторону; верзила сделал несколько шагов вниз по ступеням. Хацуэ вышла из тени сарая на свет, лившийся с крыльца.
– Вы тоже пройдите в дом, – сказал ей коротышка.
Вся семья набилась в гостиную. Хацуэ с сестрами сели на диван, для фэбээровцев Хисао принес с кухни стулья. Верзила всюду сопровождал его.
– Пожалуйста, присаживайтесь, – предложил Хисао.
– Спасибо, очень любезно с вашей стороны, – ответил коротышка.
Он вынул из кармана пиджака конверт и передал его Хисао.
– Это ордер, выданный окружным прокурором. На его основании мы собираемся обыскать помещение.
Хисао взял конверт, но не распечатал его.
– Мы не предатели, – только и сказал он.
– Знаю, знаю… – ответил фэбээровец. – И все же мы вынуждены осмотреть помещение.
Пока он говорил, верзила встал, одернув манжеты. Он спокойно открыл стеклянную дверцу серванта Фудзико и взял с нижней полки пачку бумаг с музыкальным произведением для сякухати, бамбуковой флейты. Взял бамбуковую флейту Фудзико, повертел ее в руках, слишком маленьких для такого грузного, неуклюжего человека, и положил на стол. Рядом с дровяной печью стояла подставка для журналов; верзила пролистал их. Потом взялся за газету Хисао.
– К нам поступили жалобы от местных жителей – кое-кто из иностранных граждан враждебной нам страны держит на острове незаконно ввезенные предметы, – сказал коротышка. – Наш долг – обыскать помещение. И мы надеемся на ваше содействие.
– Да, конечно, – ответил Хисао.
Верзила пошел в кухню. Через дверной проем было видно, как он заглядывает под раковину и открывает дверцу духовки.
– Придется посмотреть и ваши личные вещи, – объяснил коротышка.
Он встал и забрал у Хисао конверт, положив его обратно в карман.
– Надеюсь, вы не станете возражать, – прибавил он.
Коротышка открыл многочисленные ящички шкафчика тансу, стоявшего в углу гостиной. Вынул кимоно Фудзико, шелковое, с расшитым золотой нитью поясом-оби.
– Очень красивое, – оценил он, поднося кимоно поближе к свету. – Видать, оттуда. Первоклассная вещь!
Верзила вошел в гостиную из кладовки; в одной руке он нес ружье Хисао, другой прижимал к себе четыре коробки патронов.
– Вооружен до зубов, – сказал он напарнику. – Там еще меч остался. Большой такой, старинный.
– Складывай все на стол, – распорядился коротышка. – И, Уилсон… наклей на все вещи бирки. Они у тебя с собой?
– Да, в кармане, – ответил Уилсон.
Самая младшая из сестер захныкала, закрывая лицо ладошками.
– Ну что ты, малышка, – стал успокаивать ее фэбээровец. – Не бойся. Знаешь, что я тебе скажу, напрасно ты плачешь. Вот мы тут закончим и быстренько уйдем.
Верзила, тот, которого звали Уилсоном, сходил за мечом Хисао. Затем перешел к спальням.
– Давайте просто посидим, пока Уилсон там закончит, – обратился коротышка к Хисао. – Я помечу все ваши вещи бирками, и мы загрузим их в машину. А потом пройдем к хозяйственным постройкам. Надо проверить все – таков приказ.
– Понимаю, – ответил Хисао.
Они с Фудзико взялись за руки.
– Да вы не беспокойтесь, – успокаивал их фэбээровец. – Еще немного, и мы уберемся отсюда.
Коротышка стоял у стола, помечая вещи бирками. Потом какое-то время молча ждал, нетерпеливо постукивая ногой. Поднес к губам флейту.
– Уилсон! – наконец не выдержал он. – Кончай рыться в нижнем белье!
Хохотнув, он взял ружье Хисао.
– Это придется забрать, – сказал он, как бы извиняясь. – И остальное, как вы понимаете, тоже. Они там подержат их какое-то время – понятия не имею зачем, – а потом вернут. Вернут, как только все выяснят. Такие дела. Но тут уж ничего не поделаешь – время военное.
– Эта флейта нам очень дорога, – сказал Хисао. – И кимоно, ноты… их обязательно забирать?
– Да, обязательно, – ответил фэбээровец. – Мы обязаны забрать все, что вывезено оттуда.
Хисао молчал, хмурясь. Уилсон вернулся из спальни с мрачной физиономией – он нес дневник Хацуэ.
– Ну ты и извращенец, – бросил ему коротышка. – Ладно, поехали дальше.
– Вот дерьмо! – поморщился Уилсон. – Пришлось шарить в столе. В следующий раз сам этим занимайся.
– Слушай, мы тут с… Хи-сай-о… пройдемся, – заявил ему коротышка. – А ты посиди с дамами и наклей бирки на остальное. Да веди себя повежливей, – прибавил он.
– Я всегда вежливый, – буркнул Уилсон.
Хисао и коротышка вышли; Уилсон занялся бирками. Закончив, принялся листать дневник Хацуэ, покусывая нижнюю губу.
– Принцесса на фестивале клубники, – сказал он и посмотрел на Хацуэ. – Тут, пожалуй, и загордиться недолго.
Хацуэ не ответила.
– Отличная фотография, – прибавил Уилсон. – Прямо как в жизни. Нет, правда, очень похожа.
Хацуэ промолчала. Хоть бы этот Уилсон не листал ее дневник. Она уже хотела было вежливо попросить его, но тут вошли Хисао и коротышка; фэбээровец нес ящик.
– Глянь-ка, Уилсон, – сказал он напарнику. – Динамит.
И легко водрузил ящик на стол.
Фэбээровцы покопались в ящике, насчитав двадцать четыре динамитные шашки. Уилсон смотрел, покусывая щеку изнутри.
– Поверьте, – настаивал Хисао. – Это чтобы пни корчевать… расчищать землю.
Коротышка мрачно покачал головой.
– Может, оно и так, – ответил он. – Только все равно это никуда не годится. Хранить такие штуковины, – тут он ткнул пальцем в ящик, – незаконно. Вы обязаны были сдать их.
Фэбээровцы взяли ружье, патроны, меч, динамитные шашки и снесли все в багажник. Уилсон вернулся в дом с вещевым мешком и сунул в него дневник, кимоно, ноты и, наконец, флейту.
Когда все было погружено, фэбээровцы снова присели.
– Понимаете… – начал коротышка. – Тут такое дело…
Хисао молчал. Он сидел в свитере и сандалиях и моргал, держа очки в руках. Он ждал, что фэбээровцы скажут дальше.
– Придется арестовать вас, – произнес Уилсон. – Прокатитесь с нами в Сиэтл.
Он отстегнул от пояса наручники, висевшие рядом с кобурой.
– Да ладно тебе, – урезонил напарника коротышка. – Старик из аристократов, будет вести себя примерно. К чему наручники? – И обратился к Хисао: – Вам только зададут пару-тройку вопросов. И все. Съездим в Сиэтл, вас спросят, вы ответите. И все дела.
Двое младших сестер плакали. Самая маленькая закрыла лицо руками, и Хацуэ обняла ее. Она притянула сестренку к себе и успокаивала, поглаживая по голове. Хисао встал.
– Пожалуйста, не забирать его, – заволновалась Фудзико. – Он не сделать ничего плохого. Он…
– Как знать, – заметил ей Уилсон. – Подтвердить-то некому.
– Это дня на три, не больше, – обнадежил их коротышка. – Придется, конечно, малость подождать. Доедем до Сиэтла, там его зарегистрируют, ну и все такое. Может, вернется через три дня, а может, через неделю.
– Неделя? – переспросила Фудзико. – Но что мы делать? Что вы…
– Считайте, что с вашей стороны это жертва в военное время, – прервал ее фэбээровец. – Сами подумайте, идет война, и всем приходится чем-то жертвовать. Так что отнеситесь к этому как к жертве.
Хисао попросил разрешения переодеть сандалии и взять из кладовки куртку. Хотелось бы еще захватить с собой кое-какие вещи, добавил он. Если можно.
– Можно. И то и другое, – разрешил Уилсон. – Мы подождем.
Они дали ему поцеловать напоследок жену и дочерей, попрощаться с каждой.
– Позвони Роберту Ниси, – велел жене Хисао. – Скажи, что меня арестовали.
Но когда Фудзико позвонила, оказалось, что Роберта Ниси тоже забрали. Рональда Кобаяси, Ричарда Сумида, Ода Сабуро, Като Таро, Дзюнко Китано, Ямамото Кэндзи, Джона Масуи и Роберта Ниси – всех их свезли в тюрьму Сиэтла. Всех арестовали в один вечер.
Из Сиэтла арестованных везли в вагоне с заколоченными окнами – по дороге их, бывало, обстреливали; везли в Монтану, в трудовой лагерь. Хисао каждый день писал домой: кормят не очень, обращаются нормально, по-человечески. Заставляют копать водопроводные рвы – лагерь собираются увеличить вдвое. Его распределили в прачечную гладить и складывать белье. Роберт Ниси попал на лагерную кухню.
Мать, с письмом в руке, собрала пятерых дочерей. Она снова рассказала им историю своего путешествия из Японии на борту «Кореа Мару». Рассказала, как в Сиэтле убиралась в домах, стирала простыни, испачканные в кровавой блевотине белых, чистила туалеты, забитые их испражнениями, вдыхала вонь спиртного и пота, исходившую от них. Рассказала о портовой кухне, где резала лук и жарила картошку для грузчиков, этих хакудзинов, которые смотрели сквозь нее, как будто не видя. Уже тогда ей приходилось нелегко. Она узнала, каково это – жить, умерев изнутри; жить, когда тебя не замечают. Мать хотела научить дочерей не терять при этом чувство собственного достоинства. Пока она говорила, Хацуэ сидела неподвижно, вникая в смысл ее слов. Хацуэ было восемнадцать; она и раньше слышала историю матери, но теперь она приобрела для нее гораздо большее значение. Хацуэ подалась вперед и внимательно слушала. Мать говорила, что из-за войны с Японией им придется решить для себя, кто они такие, и еще строже соблюдать японские традиции. Разве хакудзины не хотят выгнать их из своей страны? Ходят слухи, что всех японцев, живущих на побережье, выселят в принудительном порядке. Нет смысла делать вид, будто они не японцы, – по лицам все и так видно. И с этим придется смириться. Так получилось, что они в Америке и страна воюет с Японией. И выход в том, чтобы жить без ненависти к себе, хотя вокруг этой ненависти полным-полно. Чтобы чувство боли не заглушало стремление жить достойно. Мать рассказывала, что в Японии учат переносить невзгоды стойко, не жалуясь. Стойкость всегда рассматривалась как отражение внутренней жизни человека, его жизненных принципов, устремленности в будущее. Лучше смириться с несправедливостью, тяготами, старостью и смертью – все это отдельные стороны жизни. Только человеку недалекому придет в голову отрицать это, тем самым выставляя напоказ свою незрелость и принадлежность к миру хакудзинов, а не к своим. А свои, не уставала повторять Фудзико, это японцы, и доказательством тому события последних месяцев. Иначе почему арестовали отца? Пусть они, ее дочери, задумаются о той тьме, что царит в сердцах хакудзинов, и о тьме вообще. Отрицать эту темную сторону жизни все равно что считать холодную зиму иллюзией, промежуточной станцией на пути к высшей «реальности» – долгому, теплому, приятному лету, которое никогда не кончится. Но оказывается, лето ничуть не реальнее снега, тающего зимой. Так вот, сказала Фудзико, пока отца нет, пока он в лагере работает в прачечной, мы все должны жить дальше, мы должны выстоять.