– Япошки постарались, – бросил в ответ Исмаил, все еще сверля взглядом ребенка. – Они отстрелили мне руку. Япошки.
Хацуэ отвела взгляд не сразу, потом повернулась к кассе и достала кошелек.
– Прости, Хацуэ, – тут же опомнился Исмаил. – Я не хотел… совсем не хотел так сказать.
Но Хацуэ сделала вид, что ничего не слышала; Исмаил поставил молоко и крекеры и положил руку ей на плечо.
– Прости, Хацуэ, – повторил он, но она все равно не обернулась, только отстранилась от его руки. – Мне очень жаль, Хацуэ. А еще мне очень плохо, понимаешь? Я не хотел, правда не хотел. Иногда я такое несу… Я…
Элинор Хилл изо всех сил делала вид, будто нет перед кассой Исмаила, парня, вернувшегося с войны, и не слышит она ничего. Так и выходило каждый раз, когда Исмаил заговаривал о себе, пытаясь что-то сказать, – он никому ничего не мог объяснить, и не было никого, кто готов был его выслушать. Правда, ему случалось поговорить с другими парнями, прошедшими войну, но все равно это ничего не меняло.
– Прости, Хацуэ, – еще раз извинился Исмаил. – Прости за все. За все.
Он ушел, так и не купив ни молока, ни крекеров. Придя домой, Исмаил написал письмо с длинными и пространными извинениями, объясняя, что был сам не свой, что иной раз слова срываются у него с языка помимо его воли, что он очень сожалеет об этом слове, сказанном при ней, и что такого больше не повторится. Письмо пролежало в столе две недели, потом Исмаил выбросил его.
Исмаил не мог не знать, где Хацуэ живет, на какой машине ездит, и, когда видел где-нибудь ее мужа, у него сжималось сердце. Внутри все замирало, и ночью он долго не мог заснуть. Он лежал без сна до двух, потом включал свет и брался за журнал или книгу. Но наступал рассвет, а ему так и не удавалось поспать. Исмаил выходил из дому и бродил по тропинкам. Так он однажды столкнулся с Хацуэ. Исмаил увидел ее на пляже у залива Флетчера – она увлеченно раскапывала моллюсков, ничего вокруг не замечая. Рядом на одеяле спал младенец, накрытый тенью зонта. Исмаил медленно подошел к Хацуэ и присел на корточки рядом; она выкапывала моллюсков и бросала в ведро.
– Хацуэ, выслушай меня, – с мольбой обратился он к ней.
– Я замужем, Исмаил, – ответила Хацуэ, не глядя на него. – Нам нельзя быть вместе. Кто-нибудь увидит, и пойдут сплетни.
– Здесь никого нет, – возразил Исмаил. – Хацуэ, я должен поговорить с тобой. Сделай мне одолжение хотя бы сейчас.
– Хорошо, – согласилась Хацуэ.
Она отвернулась от него посмотреть на ребенка. Солнце переместилось и светило ребенку в лицо; Хацуэ пододвинула зонт.
– Хацуэ, я как будто умираю, – сказал Исмаил. – С тех пор как тебя увезли в Манзанар, я так и не был счастлив. Как будто внутри повис тяжкий груз, свинцовый шар. Если бы ты, Хацуэ, только представила, каково это. Иногда мне кажется, что еще немного – и я тронусь рассудком, окажусь в психушке. Я схожу с ума, я не сплю ночами. И это ощущение ни на минуту не отпускает меня. Иной раз мне кажется, что больше я не вынесу. Сам себя убеждаю, что все пройдет, что долго так продолжаться не может. Но не проходит, а все продолжается и продолжается. И я ничего не могу с этим поделать.
Хацуэ тыльной стороной запястья отбросила волосы, лезшие в лицо.
– Мне очень жаль тебя, Исмаил, – мягко сказала она ему. – Я совсем не хочу, чтобы ты был несчастен. Я никогда не желала тебе страданий. Но чем же я могу помочь тебе?
– Может, ты решишь, что я и вправду псих, – начал Исмаил, – но все, чего я хочу, – это обнять тебя. Обнять всего один раз, зарыться лицом в твои волосы, Хацуэ. И мне станет легче.
Хацуэ посмотрела на него долгим суровым взглядом; в руке она все еще сжимала лопатку, которой откапывала моллюсков.
– Пойми, Исмаил, – сказала она, – я не могу. Я не могу прикоснуться к тебе. Между нами все кончено. Мы должны обо всем забыть и жить каждый своей жизнью. Только так и никак иначе. Я замужем, у меня ребенок… я не могу пойти на такое. Пожалуйста, Исмаил, уходи. Уходи и забудь обо мне.
– Я знаю, что ты замужем, – ответил Исмаил. – И я хочу забыть тебя, очень хочу. И если обниму в последний раз, мне это поможет. Всего раз, Хацуэ! И я уйду, я никогда больше не потревожу тебя.
– Нет, – ответила Хацуэ. – Это невозможно. Придется тебе как-нибудь обойтись.
– Я не прошу любить меня, – возразил Исмаил, – совсем не прошу. Но, пожалуйста… у тебя же есть сердце… мне очень плохо, и я не знаю, что делать… позволь обнять тебя.
Хацуэ вздохнула и отвернулась от него.
– Уходи, – сказала она ему. – Мне больно слышать о том, как ты страдаешь, правда, но я не могу позволить тебе такое. Пожалуйста, Исмаил, уходи. Оставь меня в покое.
Прошли годы, и вот теперь ее мужу предъявлено обвинение в убийстве. Стоя в хранилище, Исмаил вдруг подумал, что среди этих папок может найтись нечто, имеющее отношение к делу Миямото. Он вдруг отложил в сторону погодные сводки и начал рыться в картотеках; его охватило необъяснимое волнение.
Исмаилу понадобилось всего пятнадцать минут, чтобы найти то, что он искал. В картотечном шкафу справа от двери, в начале третьего ряда снизу, он обнаружил записи, датированные пятнадцатым и шестнадцатым сентября 1954 года. Безветренно, приливная волна умеренная, густой туман, море спокойное. В 01:20 прошло одно судно, «Западная корона», греческое, под либерийским флагом; с корабля, находившегося к западу, передали запрос на движение, после чего судно пошло в южном направлении, на Сиэтл. Радиопередачи были записаны скорописью: «Корона», находясь на северо-западе от отражателя номер пятьдесят шесть, ждала ответного радиосигнала с маяка для уточнения координат. Корабль вошел в пролив, одновременно зондируя глубину эхолотом, но лоцман на всякий случай отправил в 01:26 радиограмму на маяк, запросив помощи. Из-за помех сигнал оказался слабым, поэтому дежурный радист посоветовал штурману корабля сориентироваться по радиолокационному отражателю номер пятьдесят шесть, расположенному на северном берегу острова Лангидрон. Штурман «Короны» дал сигнал и засек время интервала эха. Произведя вычисления, он передал координаты положения судна радисту на маяке. Тот ответил, что судно находится за пределами фарватера, южнее буя номер пятьдесят шесть, и должно повернуть на северо-восток, пересекая отмель Судоходного канала посередине.
Судоходный канал! Как раз там Дейл Миддлтон, Вансе Шёпе и Леонард Джордж видели шхуну Карла Хайнэ с вытравленной сетью. Той же самой ночью огромный грузовой корабль пропахал воды как раз в районе промысла рыбы; расходившиеся от него волны вполне могли отправить за борт даже очень сильного рыбака.
В 01:42 «Корона» скорректировала курс, а штурман еще дважды сверился с отражателем. Потом проверил себя еще по трем отражателям: номер пятьдесят восемь, пятьдесят девять и шестьдесят. Радист корабля не сомневался, что «Корона» вернулась в фарватер. Увидев залив Белые Пески, он настроился на радиосигнал маяка, и штурман сделал широкий разворот на юг. Ориентируясь по маяку, корабль пошел прямиком к Сиэтлу.
Отчет был написан в трех экземплярах, под стандартную армейскую копирку. Внизу стояла подпись помощника радиста, матроса Филипа Милхолланда, дежурившего в эфире. Исмаил открепил три страницы с подписью Милхолланда и свернул вчетверо. Страницы как раз поместились в кармане пальто, он чувствовал, что они там. Потом постоял немного, переводя дух, подхватил лампу и вышел.
Спустившись, Исмаил зашел в небольшое помещение рядом с лестницей, где Левант неторопливо просматривал газету, устроившись около керосинового обогревателя.
– Я закончил, – сказал Исмаил. – Да, не подскажете… можно переговорить с Филипом Милхолландом?
Левант помотал головой, откладывая газету на пол:
– А вы с ним знакомы?
– Вроде того, – ответил Исмаил. – Знакомы немного.
– Милхолланд перевелся. На мыс Флетчера. Он и Роберт Миллер. Потому-то нас и поставили радистами.
– Нас? – переспросил Исмаил.
– Ну да, меня и Смольца. Мы работаем вместе. Смольц – мой напарник.
– А когда? Когда Милхолланд ушел?
– Еще в сентябре, – ответил Левант. – Мы со Смольцем начали с шестнадцатого сентября, сторожевиками.
– Сторожевиками? То есть в ночную смену?
– Ну да, в ночную, – ответил Левант. – Дежурим со Смольцем по ночам.
– Так, значит, Милхолланд ушел, – произнес вслух Исмаил. – Что, прямо пятнадцатого?
– Нет, пятнадцатого он не мог, – сказал Левант. – Потому как дежурил в ночь. Значит, шестнадцатого. Да, точно, шестнадцатого. Уехал с Миллером на Флетчера шестнадцатого сентября.
А ведь никто не знает, подумал тогда Исмаил. Радист, державший связь с «Западной короной», перевелся на другое место в следующий же день. Отдежурили с напарником ночь с пятнадцатого на шестнадцатое, утром выспались и уехали с острова. Записи радиопередач подшили в папку и сунули в картотеку хранилища, где полно всяких отчетов. И кто бы их там нашел? В этом хранилище они все равно что потеряны. Никто не знает правды – что в ту самую ночь, всего за пять минут до смерти Карла Хайнэ, через Судоходный канал прошел грузовой корабль. И, конечно же, поднял волну. Достаточно большую, чтобы раскачать такое хрупкое суденышко, как рыболовецкая шхуна, и швырнуть за борт даже такого сильного человека, как Карл Хайнэ.
Вернее, поправился Исмаил, одному человеку правда все-таки известна, и этот человек – он, Исмаил. Вот в чем вся суть.
Глава 24
Мать топила в кухне дровяную печку – Исмаил увидел дымок из трубы, призрачно-белый на фоне густого снегопада; проходя с канистрой мимо окна, он заметил мать у раковины, закутанную в пальто и шарф. Окно запотело, поэтому Исмаил разглядел лишь неясный силуэт, преломленный и размытый; всматриваясь сквозь завесу снега и испарений, он вдруг с неожиданной ясностью увидел руку матери – она вытерла пятачок на стекле и, встретившись с сыном взглядом, махнула ему. Поднимаясь по крыльцу, ведущему прямо в кухню, Исмаил поднял канистру повыше. Мать расчистила дорож