– Да. В научно-фантастическом романе, который я когда-нибудь напишу, будет в точности такая сцена. Извини, можно я положу руку тебе на лоб?
Ка слегка наклонил голову вперед. Неджип спокойно, как человек, который делал это и раньше, прикоснулся ладонью ко лбу Ка:
– Сейчас я скажу, о чем ты думал двадцать лет назад.
– Так, как ты делал с Фазылом?
– Мы с ним думаем одновременно и об одном и том же. А с тобой нас разделяет время. Сейчас, пожалуйста, слушай: однажды зимним днем ты был в лицее, шел снег, а ты был в раздумьях. Ты слышал внутри себя голос Аллаха, но старался его забыть. Ты чувствовал, что все в мире является одним целым, но думал, что если не будешь обращать внимание на того, кто заставляет тебя это чувствовать, то станешь еще несчастнее, но и умнее. Ты был прав. Потому что ты догадывался, что только несчастливые и умные могут писать хорошие стихи. Ты отважился претерпеть страдания безверия, чтобы писать хорошие стихи. Тебе тогда еще не приходило в голову, что, потеряв этот внутренний голос, ты можешь остаться один в целом мире.
– Ладно, ты прав, я так думал, – сказал Ка. – А ты сейчас думаешь так же?
– Я знал, что ты сразу об этом спросишь, – поспешно ответил Неджип. – Ты тоже не хочешь верить в Аллаха? Или все-таки хочешь, правда? – Внезапно он убрал со лба Ка свою холодную руку, от которой Ка чувствовал озноб. – Об этом я могу тебе многое рассказать. Я слышу внутри себя голос, который твердит мне: «Не верь в Аллаха». Потому что верить в существование чего-либо с такой любовью возможно только тогда, когда беспокоишься, сомневаясь, что этого, может быть, не существует, понимаешь? Я понимаю, что могу продолжать жить и верить в существование моего прекрасного Аллаха, точно так же как в детстве я думал о том, что было бы, если бы мои родители умерли. Иногда я думаю о том, что было бы, если бы Его не существовало. Тогда у меня перед глазами оживает одна картина. Так как я знаю, что эта картина берет силу из любви к Аллаху, то я ее не боюсь, а с любопытством рассматриваю.
– Расскажи мне об этом видении.
– Ты напишешь об этом в своих стихах? Ты можешь даже упомянуть мое имя в стихотворении. А за это я прошу тебя только об одном.
– О чем?
– За последние полгода я написал Кадифе три письма. И ни одно из них не отправил. Не потому, что стесняюсь, а из-за того, что на почте откроют и прочтут. Потому что половина Карса – полицейские в штатском. И здесь половина собравшихся такие же. Все они наблюдают за нами. А еще и наши за нами наблюдают.
– Ваши – это кто?
– Все молодые исламисты Карса. Им очень любопытно, о чем мы говорим. Они пришли сюда, чтобы что-нибудь здесь устроить. Дело в том, что они знают, что сегодняшний спектакль превратится в демонстрацию силы светских и военных. Говорят, они исполнят эту известную старую пьесу под названием «Чаршаф», унизят девушек в платках. На самом деле я ненавижу политику, но мои друзья бунтуют по праву. Во мне они сомневаются, потому что я не такой горячий, как они. Письма я тебе не могу отдать. То есть прямо сейчас не могу, когда все смотрят. Я прошу, чтобы ты передал их Кадифе.
– Сейчас никто не смотрит. Давай мне письма сейчас, а потом расскажи о видении.
– Письма здесь, но не у меня. Я боялся, что будет обыск при входе. И друзья могут тоже меня обыскать. Давай встретимся снова ровно через двадцать минут в уборной в конце коридора, в который можно попасть через боковую дверь у сцены.
– А о видении ты мне тогда расскажешь?
– Один из них идет сюда, – сказал Неджип и отвел взгляд. – Я его знаю. Не смотри в ту сторону, сделай вид, будто мы просто беседуем как малознакомые люди.
– Хорошо.
– Всему Карсу любопытно, почему ты сюда приехал. Они думают, что ты послан сюда властями или даже западными силами с какой-то тайной миссией. Мои друзья отправили меня сюда, чтобы я спросил тебя об этом. Слухи верны?
– Нет.
– Что мне им ответить? Для чего ты сюда приехал?
– Я не знаю для чего.
– Знаешь, но от смущения опять не можешь сказать. – Наступила пауза. – Ты приехал сюда оттого, что несчастен.
– Почему ты так решил?
– По твоим глазам: я никогда не видел человека с таким грустным взглядом… И я сейчас тоже несчастлив, но я молод. Несчастье придает мне силы. Я предпочитаю быть несчастным, пока молод, вместо того чтобы быть счастливым. В Карсе счастливыми могут быть только глупцы или плохие люди. А вот когда я буду в твоем возрасте, я хочу быть совершенно счастливым.
– Моя несчастливость защищает меня от жизни, – сказал Ка. – За меня не волнуйся.
– Хорошо. Ты не рассердился на меня, правда? В твоем лице есть что-то хорошее, и я понимаю, что могу рассказать тебе обо всем, что приходит мне в голову, даже о ерунде. А если я скажу что-то такое моим друзьям, они сразу начнут смеяться.
– И даже Фазыл?
– Фазыл другой. Он мстит тем, кто меня обижает, и знает мои мысли. А сейчас скажи что-нибудь ты. На нас смотрят.
– Кто? – спросил Ка.
Он взглянул на людей, собравшихся за спиной сидящих: человек с головой, похожей на грушу, два прыщавых подростка, бедно одетые юноши с насупленными бровями, все они сейчас стояли, повернувшись к сцене, и некоторые из них покачивались, как пьяные.
– Сегодня вечером не один я выпил, – пробормотал Ка.
– Они пьют оттого, что несчастны, – сказал Неджип. – А ты выпил для того, чтобы опереться на счастье, скрытое внутри тебя.
Едва договорив эту фразу, он внезапно скрылся в толпе. Ка не был уверен, что расслышал его правильно. Однако голова его успокоилась, как будто он слушал приятную музыку, несмотря на весь шум и грохот в зале. Кто-то помахал ему рукой, в рядах было несколько свободных мест, оставленных для актеров, и рабочий сцены из труппы не то учтиво, не то паясничая усадил Ка на свободное место.
То, что Ка в тот вечер видел на сцене, я спустя много лет смотрел на видеопленке, которую извлек из архивов телеканала «Серхат». На подмостках разыгрывали маленькую сценку, высмеивавшую рекламу какого-то банка, но Ка много лет не смотрел турецкое телевидение и поэтому не мог понять, где в ней юмор, а где подражание рекламе. И все же ему удалось понять, что человек, пришедший в банк вложить деньги, был изящным щеголем, чрезмерно любившим все европейское. В некоторых отдаленных городках меньше Карса и в чайных, куда не заходят женщины и важные представители власти, театральная труппа Суная Заима, состоявшая из любителей Брехта и Бахтина, играла эту сцену с еще более неприличным смыслом, и изящество щеголя, получавшего банковскую карточку, переходило в ужимки гомосексуалиста, что заставляло зрителей задыхаться от хохота. В другой сценке Ка в последний момент узнал в переодетом женщиной усатом мужчине, наносившем на волосы шампунь и кондиционер «Келидор», Суная Заима. Сунай в образе женщины делал вид, что запихивает в заднее отверстие длинную бутылку шампуня, и одновременно неприлично ругался, как делал это в случаях, когда хотел успокоить «антикапиталистическим катарсисом» разгоряченную толпу бедняков в мужских чайных на окраинах городов. Потом жена Суная, Фунда Эсер, подражая рекламе всеми любимой колбасы, взяла и взвесила в руке круг колбасы, неприлично весело произнесла: «Это из лошади или из осла?» – и убежала со сцены.
Вслед за ней на сцену вышел вратарь Вурал и рассказал, как он пропустил во время матча национальной сборной с англичанами в Стамбуле одиннадцать голов, примешивая к рассказу байки об интрижках с известными актрисами и о спортивных сговорах, в которых участвовал в те времена. Все слушали, посмеиваясь и ощущая смешанное с болью удовольствие от историй о забавных в своей убогости приключениях соотечественника.
16Место, где нет Аллаха
Когда прошло двадцать минут, Ка вошел в уборную в конце прохладного коридора и сразу же увидел, что Неджип подошел к тем, кто стоял у писсуаров. Некоторое время они подождали перед запертыми дверями кабинок, находившихся дальше, словно двое незнакомых людей. Ка увидел лепнину в виде розы с листьями на высоком потолке уборной.
Одна из кабинок освободилась, и они вошли внутрь. Ка обратил внимание, что их заметил один беззубый старик. Неджип, спустив в кабинке воду, сказал: «Нас никто не видел», – и радостно обнял Ка. Ловким движением Неджип встал на выступ в стене, мгновенно приподнялся и, протянув руку, извлек конверты, лежавшие на бачке. Спустившись, он аккуратно сдул с них пыль.
– Я хочу, чтобы ты сказал кое-что Кадифе, когда будешь отдавать ей эти письма, – сказал он. – Я много размышлял над этим. С того момента, когда она прочтет письма, в моей жизни не останется никакой надежды или ожиданий, связанных с Кадифе. Я хочу, чтобы ты очень ясно сказал ей об этом.
– Почему же ты хочешь, чтобы она одновременно узнала и о твоей любви, и о том, что ты ни на что не надеешься?
– Я не боюсь, как ты, жизни и своих страстей, – сказал Неджип, забеспокоившись, что Ка расстроился. – Эти письма для меня единственный выход: я не могу жить, страстно не любя кого-нибудь, какую-нибудь красоту. Мне нужно полюбить кого-то другого, и эта любовь должна быть счастливой. Но сначала мне нужно избавиться от любви к Кадифе. Ты знаешь, кому я отдам всю свою страсть после нее?
Он отдал письма Ка.
– Кому? – спросил Ка, пряча их в карман пальто.
– Аллаху.
– Расскажи мне о своем видении.
– Сначала открой окно! Здесь очень плохо пахнет.
Ка открыл маленькое окно уборной, надавив на заржавевшие задвижки. Они с восторгом, словно были свидетелями какого-то чуда, наблюдали за снежинками, медленно и безмолвно падавшими в темноте.
– Как прекрасен мир! – прошептал Неджип.
– По-твоему, что самое прекрасное в жизни? – спросил Ка.
Наступило молчание.
– Все! – прошептал Неджип, словно раскрывая какую-то тайну.
– Но разве не жизнь делает нас несчастными?
– Да, но в этом только наша вина. Не мира и не его Творца.