Глядя в лежащую перед ним энциклопедию, Ка, как ученик, выполняющий домашнее задание, вытащил из кармана свою тетрадь и начал писать десятое по счету стихотворение, которое пришло к нему в Карсе. Ка начал свое стихотворение с мысли о неповторимости каждой снежинки и образа ребенка в животе матери, изображение которого он не смог найти в томе «Энциклопедии жизни», и назвал это произведение, где обосновал свое место и место своей жизни в этом мире, свои страхи, особенности и неповторимость, «Я, Ка».
Он еще не закончил стихотворение, как почувствовал, что кто-то сел к нему за стол. Подняв голову от тетради, он поразился: это был Неджип. В нем проснулся не ужас и не изумление, а чувство вины оттого, что он поверил в смерть человека, который не должен был умереть так легко.
– Неджип, – сказал он и захотел обнять и поцеловать его.
– Я Фазыл, – ответил юноша. – Я увидел вас по дороге и пошел следом за вами. – Он бросил прямой взгляд на стол, за которым сидел шпион Саффет. – Скажите мне быстро: это правда, что Неджип умер?
– Правда. Я видел собственными глазами.
– Тогда почему вы назвали меня Неджипом? Все-таки вы не уверены.
– Не уверен.
Лицо Фазыла мгновенно побледнело, но затем он усилием воли взял себя в руки.
– Он хочет, чтобы я за него отомстил. Поэтому я понимаю, что он умер. Но я хочу, когда откроются школы, как и раньше, учить свои уроки, а не вмешиваться в политику и мстить.
– И к тому же месть – страшная вещь.
– И все-таки, если он и в самом деле хочет, то я отомщу, – сказал Фазыл. – Он рассказывал мне о вас. Вы отдали Хиджран, то есть Кадифе, письма, которые он ей писал?
– Отдал, – ответил Ка. Он забеспокоился под взглядом Фазыла и подумал: «Поправиться, сказать: „Я собирался отдать?“» Но было уже поздно. И к тому же ложь почему-то его успокаивала. Его встревожило выражение боли, проявившееся на лице Фазыла.
Фазыл закрыл лицо руками и всхлипнул. Но он так злился, что не пролил ни одной слезинки.
– Если уж Неджип умер, то кому мне надо мстить? – Увидев, что Ка молчит, он пристально посмотрел ему в глаза. – Вы знаете.
– Он говорил, что вы иногда одновременно думали об одном и том же, – сказал Ка. – Раз ты мыслишь, значит он существует.
– Меня наполняет горечью то, о чем ему хотелось бы, чтобы я думал, – сказал Фазыл.
Ка впервые увидел в его глазах свет, который видел в глазах Неджипа. Ему показалось, что перед ним призрак.
– О чем он заставляет тебя думать?
– О мести, – ответил Фазыл. И всхлипнул еще раз.
Ка сразу понял, что месть не была главным, о чем думал Фазыл. Он сказал об этом, увидев, что агент Саффет встал из-за стола, откуда внимательно смотрел на них, и подходит к ним.
– Предъявите ваше удостоверение личности, – сказал агент Саффет, строго глядя на Фазыла.
– Мой студенческий билет на столе выдачи книг.
Ка увидел, что Фазыла охватил страх, так как он сразу понял, что перед ним полицейский в штатском. Они вместе пошли к столу выдачи книг. Когда агент выхватил студенческий билет из рук библиотекарши, выглядевшей так, будто она боится всего на свете, и узнал, что Фазыл – из училища имамов-хатибов, он бросил на Ка обвиняющий взгляд, словно говоря: «Ну мы же знали». А затем положил студенческий билет к себе в карман с видом взрослого, который забирает мяч у ребенка.
– Придешь в Управление безопасности и заберешь свой билет, – сказал он.
– Господин сотрудник, – сказал Ка, – этот мальчик ни в чем не замешан, и к тому же он сейчас узнал о смерти своего самого любимого друга, отдайте его удостоверение.
Но Саффет не смягчился, хотя в полдень просил у Ка покровительства.
Ка верил, что сможет забрать удостоверение Фазыла у Саффета в каком-нибудь углу, где никто не увидит, и поэтому договорился с Фазылом в шесть часов встретиться на железном мосту. Фазыл сразу ушел из библиотеки. Весь читальный зал забеспокоился, все решили, что будет проверка документов. Но Саффет этого не заметил, сразу вернулся за свой стол и продолжил перелистывать номер журнала «Хайят» начала 1960 года, разглядывая фотографии грустной принцессы Сурейи, которой пришлось развестись, так как она не смогла родить ребенка иранскому шаху, и последние фотографии бывшего премьер-министра Аднана Мендереса перед тем, как его повесили.
Ка, решив, что не сможет здесь забрать у агента удостоверение, вышел из библиотеки. Увидев красивые заснеженные улицы и веселых детей, радостно игравших в снежки, он оставил все свои страхи позади. Ему захотелось побежать. На площади Хюкюмет он увидел большую очередь грустных замерзших мужчин с матерчатыми сумками и с пакетами из газетной бумаги, перевязанными веревкой. Это были осторожные жители Карса, которые всерьез восприняли объявление чрезвычайных властей и покорно пришли сдать оружие, которое было у них дома. Но власти им совершенно не доверяли, и поэтому хвост очереди не впускали в здание областной администрации, и они все мерзли на улице. Бо́льшая часть жителей города после этого объявления, открыв в полночь двери своих домов, закопали оружие в заледеневшую землю, туда, где искать никому не придет в голову.
Шагая по проспекту Фаик-бея, он встретил Кадифе и густо покраснел. Он только что думал об Ипек, и Кадифе ему показалась кем-то невероятно близким и прекрасным, связанным с Ипек. Если бы он не сдержал себя, то обнял бы девушку в платке и расцеловал.
– Мне нужно с вами очень срочно поговорить, – сказала Кадифе. – Но за вами идет этот человек, а я не хочу говорить, когда он смотрит. Можете в два часа прийти в двести семнадцатый номер? Это последняя дверь в конце того коридора, где находится ваша комната.
– Мы сможем там спокойно поговорить?
– Никому ни слова, – широко раскрыла глаза Кадифе. – Если вы не скажете никому, даже Ипек, никто не будет знать о нашем разговоре. – И очень сухо, чтобы это увидели люди, внимательно смотревшие на них, пожала Ка руку. – А сейчас осторожно посмотрите мне вслед, сколько за мной шпиков, один или два, потом скажете.
Ка, улыбнувшись краем губ, кивком ответил «да» и сам удивился хладнокровию, которое напустил на себя. Между тем его на какое-то мгновение ошеломила мысль встретиться с Кадифе в какой-нибудь комнате, втайне от ее сестры.
Он сразу понял, что не хочет, пусть даже случайно, встретить в отеле Ипек до встречи с Кадифе. Поэтому он побрел по улицам, чтобы убить время до встречи. Казалось, недовольных военным переворотом не было, точно так же как в детстве, царила атмосфера перемен в скучной жизни и начала чего-то нового. Женщины, подхватив сумки и детей, отправились щупать и выбирать фрукты в бакалейных и фруктовых лавках, торговаться, а множество усатых мужчин встали на углах улиц и, куря сигареты без фильтра, стали рассматривать прохожих и сплетничать. Не было на своем месте попрошайки, прикидывавшегося слепым, которого Ка видел вчера два раза под карнизом пустого здания между базаром и автовокзалом. Ка не увидел и легких грузовых автомобилей, которые парковались на близлежащих улицах и торговали яблоками и апельсинами. Движение транспорта, и так редкого, сильно сократилось, но было трудно понять, из-за военного переворота или из-за снега. В городе было увеличено число полицейских в штатском (один из них был поставлен в ворота детьми, игравшими в футбол в нижней части проспекта Халит-паши), а также на неопределенное время была запрещена темная деятельность двух отелей рядом с автовокзалом, в которых процветала проституция («Пан» и «Хюррийет»), было запрещено устраивать петушиные бои и незаконный забой скота. Жители Карса уже привыкли к звукам взрывов, то и дело доносившимся из кварталов, застроенных лачугами, и это никого не смущало. И поскольку Ка остро ощущал в себе свободу, которую вселяла эта музыка безразличия, он купил в буфете «Модерн» на углу проспекта Казыма Карабекира и Малого проспекта Казым-бея горячий шербет с корицей и с удовольствием выпил.
25Единственное время свободы в Карсе
Входя через шестнадцать минут в 217-й номер, Ка так боялся кому-нибудь попасться на глаза, что для того, чтобы начать веселый и непринужденный разговор, рассказал Кадифе о шербете, слегка терпкий привкус которого еще чувствовал во рту.
– Одно время поговаривали, что озлобленные курды бросают в этот шербет яд, чтобы отравить личный состав армии, – сказала Кадифе. – А на расследование этого дела государство даже прислало секретных инспекторов.
– Вы верите в это? – спросил Ка.
– Все образованные и европеизированные приезжие, – проговорила Кадифе, – едва услышав в Карсе эти разговоры, идут в буфет, желая доказать, что не верят в такие сплетни, пьют немного шербета – и травятся самым глупым образом. Потому что все это – правда. Некоторые курды настолько несчастны, что даже забыли Аллаха.
– Как же власть позволяет подобному твориться так долго?
– Как и все европеизированные интеллигенты, вы, сами того не замечая, больше всего полагаетесь на наше государство. НРУ знает об этом деле, так же как оно знает обо всем остальном, но не вмешивается.
– Хорошо, а они знают, что мы находимся здесь?
– Не бойтесь, сейчас совершенно точно не знают, – улыбнувшись, сказала Кадифе. – Но однажды непременно узнают, а до тех пор мы здесь свободны в своих действиях. Единственное время свободы в Карсе – именно этот краткий промежуток. Цените его. Пожалуйста, снимите пальто.
– Это пальто оберегает меня от неприятностей, – сказал Ка. Он увидел выражение страха на лице Кадифе. – К тому же здесь холодно, – добавил он.
Комнатка, где они находились, была отгорожена из комнаты побольше и когда-то использовалась как кладовая. Узкое окошко выходило во внутренний двор. Теперь в комнате стояла маленькая кровать, на противоположные концы которой они, стесняясь, сели, и душно пахло влажной пылью, как часто бывает в плохо проветриваемых гостиничных номерах. Кадифе потянулась и попыталась повернуть кран батареи, но он был сильно закручен, и она бросила это занятие. Увидев, что Ка нервно встал, она попыталась улыбнуться.