– Я сделаю, – сказал Ка. – А вы поможете.
– А где они встретятся? – спросила Кадифе. – А если моего бедного отца поймают из-за этой ерунды и в таком возрасте он попадет в тюрьму?
– Это не ерунда, – сказал Ладживерт. – Если в европейских газетах выйдет несколько статей, Анкара вразумит здешних, они остановятся.
– Важно, скорее, не опубликовать в европейских газетах обращение, а то, чтобы там появилось твое имя, – сказала Кадифе.
Когда Ладживерту удалось в ответ на это терпеливо и мило улыбнуться, Ка почувствовал к нему уважение. Ему впервые пришло в голову, что если заявление выйдет во «Франкфуртер рундшау», то мелкие исламистские газеты Стамбула сообщат об этом, хвалясь и преувеличивая важность события. А это означало, что Ладживерта узнает вся Турция. Наступило молчание. Кадифе, достав платок, вытирала глаза. А Ка осознал, что, как только он выйдет, двое любовников сначала поссорятся, а потом займутся любовью. Возможно, они хотели, чтобы он как можно скорее встал и ушел? Высоко пролетел самолет. Все уставились на небо, видневшееся в верхней части окна, и прислушались.
– Вообще-то, здесь никогда не летают самолеты, – сказала Кадифе.
– Происходит что-то необычное, – сказал Ладживерт, а потом улыбнулся своей подозрительности. Заметив, что Ка тоже улыбнулся, он вспылил: – Температура гораздо ниже, чем двадцать градусов, но государственные службы объявляют минус двадцать! – Он посмотрел на Ка, словно бросал ему вызов.
– Я бы хотела, чтобы у меня была нормальная жизнь, – сказала Кадифе.
– Ты отказалась от нормальной жизни обывателя, – сказал Ладживерт. – И это делает тебя особенным человеком…
– Я не хочу быть особенной. Я хочу быть как все. Если бы не случилось переворота, я бы, может быть, уже сняла платок и стала бы как все.
– Здесь все носят платки, – сказал Ладживерт.
– Неправда. В моем кругу большинство образованных женщин платок не носят. Если вопрос в том, чтобы быть обычной, такой как все, то я, покрыв голову, сильно отдалилась от себе подобных. В этом есть что-то высокомерное, и мне это не нравится.
– Тогда завтра сними платок, – сказал Ладживерт. – И все воспримут это как победу военного переворота.
– Все знают, что я не живу, как ты, мыслями о том, кто что подумает, – сказала Кадифе. Ее лицо покраснело от удовольствия, что она это сказала.
А Ладживерт мило улыбнулся в ответ, но Ка по его лицу увидел, что он собрал всю свою волю. А Ладживерт увидел, что Ка это заметил. Это поставило обоих мужчин в положение свидетелей близких отношений между Кадифе и Ладживертом, и им обоим не понравилось, что оба понимают это. Ка ощутил, что, когда Кадифе полусварливым голосом грубит Ладживерту, на самом деле она демонстрирует близость их отношений и, раня его, ставит Ка в положение виноватого, потому что он становится свидетелем происходящего. Почему ему сейчас вспомнились любовные письма Неджипа к Кадифе, которые он со вчерашнего вечера носил в кармане?
– В газете не сообщают имен ни одной из женщин, которых притесняли и выгнали из училища из-за платка, – сказала Кадифе с тем же ожесточением во взгляде. – В газетах вместо женщин, которых вынудили лишиться жизни из-за их платка, появляются портреты провинциальных придурковатых исламисток, выступающих от их имени. И к тому же мусульманская женщина попадает в газеты только в том случае, если ее муж – мэр или что-то вроде этого, потому что на праздничных церемониях она должна быть рядом с ним. Поэтому я бы расстроилась не из-за того, что обо мне не сообщили в этих газетах, а наоборот, из-за того, что попала туда. Когда мы страдаем ради того, чтобы защитить интимную сторону нашей жизни, я на самом деле сочувствую несчастным мужчинам, которые бьются, чтобы выставить себя напоказ. С этой точки зрения, я думаю, и нужно написать статью про девушек-самоубийц. К тому же я чувствую, что и у меня есть право сделать заявление Хансу Хансену.
– Будет очень хорошо, – сказал Ка, совершенно не раздумывая. – Вы подпишетесь как представительница мусульманских феминисток.
– Я не хочу никого представлять, – сказала Кадифе. – Я хочу выступить перед европейцами только со своим собственным рассказом, одна, со всеми грехами и недостатками. Иногда хочется рассказать свою историю человеку, которого совершенно не знаешь и которого, ты уверен, больше никогда не увидишь… Когда я читала европейские романы, мне казалось, что герои таким образом рассказывают писателю свои истории. Я бы хотела, чтобы в Европе хоть несколько человек прочитали мою историю.
Где-то поблизости раздался взрыв, весь дом затрясся, стекла задребезжали. Ладживерт и Ка, испугавшись, вскочили.
– Я схожу посмотрю, – сказала Кадифе. Среди них она выглядела самой хладнокровной.
Ка слегка приоткрыл занавеску на окне.
– Возничего нет, наверное, уехал, – сказал он.
– Здесь оставаться опасно, – сказал Ладживерт. – Когда будешь уходить, выйдешь со двора через боковую калитку.
Ка почувствовал, что он сказал это, подразумевая «теперь уходи», но, чего-то ожидая, не мог двинуться с места. Они смотрели друг на друга с ненавистью. Ка вспомнил страх, который чувствовал, когда в университетские годы встречался в пустом темном коридоре с вооруженными, радикально настроенными студентами-националистами, но тогда в воздухе не было такого сексуального напряжения, как теперь.
– Я могу выглядеть параноиком, – сказал Ладживерт. – Но это не означает, что ты не являешься западным шпионом. Даже если ты и сам не знаешь, что являешься агентом, и у тебя вовсе нет намерения им стать – все равно. Среди нас ты чужой. Это доказывает и то, хотя это странно и сомнительно, что ты заставил поверить тебе именно эту несчастную девочку, а она даже этого не заметила. Ты судил о нас со своей самовлюбленной европейской позиции, а может быть, в душе даже смеялся над нами… Я не обратил на это внимания, и Кадифе не обратила бы внимания, но ты простодушно пообещал нам счастье, если мы будем жить по-европейски, заставил нас растеряться. Я не сержусь на тебя, потому что, как и все хорошие люди, ты делаешь вид, что не замечаешь в себе плохого. Но раз уж я сейчас сказал тебе это, ты не сможешь больше считать себя безгрешным.
27Потерпи, доченька, из Карса идет подмога
Выйдя из дому и не увидев никого во дворе, в который выходили двери ремонтных мастерских, Ка прошел на рынок. Войдя в чулочно-музыкально-канцелярский магазинчик, где он вчера слышал «Роберту» Пеппино ди Капри, он, вынимая по одной странице из писем, которые Неджип написал Кадифе, дал их бледному, с насупленными бровями юноше-продавцу и попросил снять с них ксерокопии. Для этого понадобилось вскрыть конверты. Потом, положив настоящие письма в такие же блеклые и дешевые конверты, он, подделав почерк Неджипа, надписал на них «Кадифе Йылдыз».
Видя образ Ипек, стоявший у него перед глазами и призывавший его бороться за счастье, плести интриги и лгать, он быстрыми шагами пошел к отелю. Снег вновь падал большими хлопьями. На улицах Ка заметил обычную беспорядочную вечернюю спешку. На углу улицы Сарай-Йолу и проспекта Халит-паши, который сузился из-за появившегося у обочины снежного наноса, груженная углем телега, которую тащила усталая лошадь, закупорила дорогу. Дворники грузовика, ехавшего за ней, едва успевали чистить лобовое стекло. В воздухе стояла грусть, свойственная свинцовым зимним вечерам его детства, когда все бежали с полиэтиленовыми пакетами в руках в свои дома, к своему замкнутому счастью; но Ка чувствовал себя таким решительным, как будто только начинал новый день.
Он сразу поднялся в свою комнату. Спрятал ксерокопии писем Неджипа на дно сумки. Снял и повесил пальто. Со странной тщательностью вымыл руки. Машинально почистил зубы (он делал это по вечерам) и, решив, что подступает новое стихотворение, долго смотрел из окна на улицу, заодно греясь у расположенной под окном батареи. Вместо стихотворения ему в голову приходили некоторые забытые воспоминания детства и юности: «скверный человек», который увязался следом за ними в одно весеннее утро, когда они пошли с мамой в Бейоглу, чтобы купить пуговицы… На углу в Нишанташи исчезло из виду такси, которое увезло папу с мамой в аэропорт, в путешествие по Европе… Как у него несколько дней от любви болел живот, после того как он много часов протанцевал с зеленоглазой, длинноволосой высокой девушкой, с которой познакомился на одной вечеринке на острове Бююк-Ада, и не смог узнать, как найти ее еще раз… Между этими воспоминаниями не было никакой связи, и Ка сейчас очень хорошо понимал, что его жизнь, кроме тех моментов, когда он был влюблен и счастлив, представляет собой цепочку обычных бессмысленных событий, никак не связанных между собой.
Он спустился вниз и с решимостью человека, который наносит важный визит, планировавшийся много лет, и хладнокровием, которое его самого поразило, постучал в белую дверь, отделявшую квартиру хозяина отеля от вестибюля. Ему показалось, что курдская служанка встретила его совсем как в романах Тургенева – «полууважительно-полузагадочно». Входя в зал, где они вчера ужинали, он увидел, что на длинном диване, спинкой повернутом к двери, перед телевизором сидят рядом Тургут-бей и Ипек.
– Кадифе, где ты была, уже начинается, – сказал Тургут-бей.
В бледном снежном свете, струившемся снаружи, эта просторная комната с высоким потолком в старинном русском доме выглядела совершенно иначе, не так, как вчера.
Отец и дочь, заметив, что вошедший – Ка, внезапно забеспокоились, словно пара, близость которой нарушил посторонний. Сразу после этого Ка увидел, что глаза Ипек сияют каким-то блеском, и обрадовался. Сев в кресло, обращенное и к отцу с дочерью, и к телевизору, он с изумлением увидел, что Ипек гораздо красивее, чем он помнил. Это усилило его внутренний страх, но сейчас он также верил, что в конце концов они с ней будут счастливы.
– Я каждый вечер в четыре сижу здесь со своими дочерьми и смотрю «Марианну», – сказал Тургут-бей с некоторым смущением, но в этих словах звучало: «Я ни перед кем не собираюсь отчитываться».