– Пусть он уже скажет, о какой нации говорит.
– Я еще вот что добавлю, – вмешался другой курдский юноша. – К сожалению, человечество уже даже смеяться не может над теми, кто убивает друг друга, кто умерщвляет и издевается друг над другом. Я понял это по рассказам моего зятя из Германии, когда прошлым летом он приехал в Карс. Теперь мир уже не терпит наций-угнетателей.
– То есть вы нам угрожаете от имени европейцев?
– Таким образом, – продолжил страстный курдский юноша, – когда европеец встречает кого-то из бедной нации, сначала он чувствует инстинктивное презрение к этому человеку. Он такой бедный потому, что принадлежит к глупой нации, первым делом думает европеец. Очень вероятно, что голова этого человека забита той же ерундой и глупостью, которые делают бедной и несчастной всю его нацию, думает он.
– Ну так это же и нельзя считать несправедливым…
– Если и ты считаешь наших людей глупыми, как этот самовлюбленный журналист, говори это открыто. По крайней мере, тот безбожный атеист, перед тем как умереть и отправиться в ад, выступил в прямом эфире на телевидении и смог смело сказать, глядя нам в глаза, что считает нас всех дураками.
– Извините, но тот, кто выступает по телевидению в прямом эфире, не может видеть глаз тех, кто смотрит на него.
– Было сказано не «видя наши глаза», а «глядя нам в глаза», – сказала Кадифе.
– Друзья, пожалуйста, давайте не будем спорить друг с другом, словно мы на дебатах, – сказал левый участник собрания, который вел записи. – Давайте будем говорить медленно и каждый по отдельности.
– Пока он смело не скажет, о какой нации говорил, я не замолчу. Давайте будем помнить о том, что публикация в какой-либо немецкой газете заявления, которое нас унижает, является предательством родины.
– Я не предатель родины. Я думаю точно так же, как и вы, – сказал страстный курдский юноша и встал. – Поэтому я хочу, чтобы написали, что, если однажды представится удобный момент и даже если мне дадут визу, я в Германию не поеду.
– Такому, как ты, тунеядцу никто не даст немецкую визу.
– До визы ему наши власти паспорт не выдадут.
– Да, не выдадут, – смиренно сказал страстный юноша. – И все же если дадут и если я поеду, даже если первый европеец, которого я встречу на улице, окажется хорошим человеком и не будет меня унижать, беспокоиться я буду уже потому, что он европеец, и я буду думать, что он меня презирает. Потому что в Германии сразу видно тех, кто приехал из Турции, по всему. Тогда единственное, что можно сделать, чтобы тебя не унижали, – как можно скорее доказать им, что ты думаешь так же, как и они. А это и невозможно, и обидно для самолюбия.
– Сынок, начало твоей речи было плохим, но в конце ты хорошо сказал, – сказал старый журналист-азербайджанец. – И все-таки давайте не будем печатать это в немецкой газете, они будут смеяться над нами… – Некоторое время он молчал, а затем внезапно хитро спросил: – О какой нации ты говорил?
Когда юный курд сел на место, ничего не ответив, сын пожилого журналиста, сидевший рядом с ним, воскликнул:
– Боится!
– Он прав, что боится, он не работает, как вы, на государство, – ответили ему, но ни пожилой журналист, ни его сын не обиделись на это.
Разговоры в один голос, то и дело звучавшие шутки и насмешки объединили всех находившихся в комнате, создав шутливую атмосферу. Ка, который потом будет слушать рассказ Фазыла о происшедшем, записал в свою тетрадь, что такого рода политические собрания могут продолжаться часами и поэтому главным условием является то, чтобы толпа курящих усатых мужчин со сросшимися бровями развлекалась, не осознавая этого.
– Мы не сможем быть такими, как европейцы, – надменно сказал еще один молодой исламист. – Те, кто насильно пытается переделать нас по их образцу, в конце концов, может быть, и смогут это сделать, убивая нас танками и ружьями. Но они никогда не смогут изменить нашу душу.
– Вы можете получить мое тело, но мою душу – никогда, – насмешливо сказал один из курдских юношей голосом героя турецкой мелодрамы.
Все засмеялись. Говоривший юноша тоже снисходительно засмеялся вместе со всеми.
– Я тоже кое-что скажу, – выпалил один из молодых людей, сидевших рядом с Ладживертом. – Что бы наши друзья ни говорили, подобно бесчестным приверженцам Запада, все же здесь присутствуют настроения, словно мы извиняемся за то, что мы не европейцы, будто просим прощения. – Он повернулся к человеку в кожаном пиджаке, делающему записи. – Дорогой, не пиши, пожалуйста, то, что я только что сказал! – произнес он с видом вежливого громилы. – А сейчас пиши: я испытываю гордость за себя, за свою неевропейскую душу. Я горжусь всем тем в себе, что европеец считает детским, жестоким и первобытным. Если они красивые, я останусь уродом, если они умные, я буду дураком, если они современные, я останусь простодушным.
Никто не одобрил эти слова. Все лишь немного улыбнулись, потому что отвечали шуткой на все, что говорилось в комнате. Кто-то вставил: «Да ты и есть дурак!» – но так как именно в этот момент тот из леваков, что был постарше, и человек в темном пиджаке зашлись в приступе сильного кашля, было непонятно, кто это сказал.
Краснолицый юноша, дежуривший у двери, вскочил и начал читать стихотворение, которое начиналось словами: «Ах, Европа, ах, Европа! / Взглянем, братцы, мы туда. / Это лишь мечта пустая, / Для шайтана – двери рая». Продолжение Фазыл не расслышал из-за кашля, разных словечек и смеха. И все же он передал Ка, что стихотворение намекало не на него, а на возражения, адресованные ему, и эти три пункта вошли и в бумагу, на которой в двух строках были записаны ответы, чтобы передать их в Европу, и в стихотворение «Все человечество и звезды», которое Ка напишет впоследствии.
1. «Давайте не будем бояться Европы, там нечего бояться!» – закричал бывший левый боевик среднего возраста.
2. После того как старый журналист-азербайджанец, который то и дело спрашивал: «Какую нацию вы имеете в виду», сказал: «Давайте не будем забывать о нашей религии и о том, что мы турки», – и начал долго и детально говорить о Крестовых походах, о геноциде евреев, об истреблении краснокожих в Америке, о мусульманах, убитых французами в Алжире, провокатор в толпе коварно спросил: «А где миллионы армян из Карса и всей Анатолии?» – и информатор, который все записывал, не стал записывать, кто это был, так как пожалел его.
3. «Такое длинное и дурацкое стихотворение никто переводить не будет, и будет прав, и господин Ханс Хансен не опубликует его в своей газете», – сказал кто-то. А это дало повод поэтам, находившимся в комнате (их было трое), сетовать на злосчастное одиночество турецкого поэта в мире.
Когда краснолицый юноша, обливаясь потом, закончил читать стихотворение, с глупостью и примитивностью которого согласились все, несколько человек насмешливо захлопали. Все говорили, что если эти вирши издать в немецкой газете, то это поспособствует тому, что над «нами» будут смеяться еще больше, как вдруг молодой курд, зять которого жил в Германии, пожаловался:
– Когда европейцы пишут стихи и поют песни, они говорят от имени всего человечества. Они – люди, а мы лишь мусульмане. А если мы пишем стихи, их называют этнической поэзией.
– Мое послание вот какое. Пишите, – сказал человек в темном пиджаке. – Если европейцы правы и у нас нет иного будущего и спасения, кроме как стать похожими на них, то наша деятельность, когда мы развлекаем себя ерундой, делающей нас еще более похожими на самих себя, – не что иное, как глупая потеря времени.
– Вот слова, которые больше всего выставят нас дураками перед европейцами.
– Теперь скажите, пожалуйста, смело, какая нация будет выглядеть дураками.
– Господа, мы ведем себя так, будто гораздо умнее европейцев, гораздо достойнее, но я клянусь, что, если бы сегодня немцы открыли в Карсе консульство и раздавали бы всем бесплатно визы, весь Карс опустел бы за неделю.
– Это ложь. Только что наш друг сказал, что если ему дадут визу, то он не поедет. И я не поеду, а останусь здесь, с чувством собственного достоинства.
– И другие останутся, господа, знайте это. Если поднимут руки те, кто не поедет, мы сможем увидеть их.
Несколько человек серьезно подняли руки. Несколько молодых людей, смотревших на это, стояли в нерешительности.
– Почему тех, кто уезжает, считают бесчестными, пусть сначала это объяснят, – спросил человек в темном пиджаке.
– Это трудно объяснить тому, кто этого не понимает, – сказал кто-то загадочно.
Сердце Фазыла, который увидел, что Кадифе грустно направила взгляд из окна на улицу, в этот момент быстро забилось. «Господи, защити мою безгрешность, сохрани меня от путаницы в мыслях», – подумал он. Ему пришло в голову, что Кадифе понравились бы эти слова. Он хотел попросить послать их в немецкую газету, но каждый что-то говорил, и это не вызвало бы интереса.
Весь этот шум смог перекричать только курдский юноша с писклявым голосом. Он решил попросить записать для немецкой газеты свой сон. В начале сна, который он рассказывал, временами вздрагивая, он смотрел в одиночестве фильм в Национальном театре. Фильм был европейским, все говорили на каком-то иностранном языке, но это не доставляло ему никакого беспокойства, он чувствовал, что понимает все. А потом он увидел, как очутился внутри этого фильма: кресло в Национальном театре оказалось креслом в гостиной христианской семьи из фильма. Он увидел большой накрытый стол, ему захотелось есть, но он не подходил к столу, так как боялся сделать что-нибудь неправильно. Потом его сердце забилось, он увидел очень красивую светловолосую женщину и внезапно вспомнил, что был влюблен в нее много лет. А женщина отнеслась к нему неожиданно мягко и мило. Она расхваливала его внешность и одежду и то, как он вел себя, она поцеловала его в щеку и гладила его волосы. Он был очень счастлив. Потом женщина вдруг обняла его и показала еду на столе. И тогда он со слезами на глазах понял, что он еще ребенок и поэтому понравился ей.