Этот сон был встречен не только смешками и шутками, но и грустью, близкой к страху.
– Он не мог видеть такой сон, – нарушил молчание пожилой журналист. – Этот курдский юноша придумал его для того, чтобы хорошенько унизить нас в глазах немцев. Не пишите это.
Чтобы доказать, что он видел этот сон, юноша из курдской организации признался в одной подробности, которую он пропустил вначале: он сказал, что каждый раз, когда просыпается, вспоминает женщину из сна. Он впервые увидел ее пять лет назад, когда она выходила из автобуса, заполненного туристами, приехавшими посмотреть на армянские церкви. На ней было синее платье на бретельках, которое потом было на ней в снах и в фильме.
Над этим еще больше засмеялись.
– Мы ни европейских баб не видели, ни шайтана не слушали в своих фантазиях, – сказал кто-то.
Тут же началась неприличная беседа о европейских женщинах, полная тоски и раздражения. Один высокий, стройный и достаточно красивый молодой человек, которого до сих пор никто не замечал, начал рассказывать:
– Однажды мусульманин и европеец встретились на вокзале. Поезд не приходил. Впереди на перроне очень красивая француженка тоже ждала поезда…
Это, как мог предположить любой мужчина, закончивший мужской лицей или отслуживший в армии, был рассказ о налаживании связей между нациями и культурами при помощи физической силы. Неприличные слова не использовались, а грубая сущность рассказа была скрыта пеленой намеков. Но через короткое время в комнате создалось такое настроение, которое Фазыл назовет: «Меня охватил стыд!»
Тургут-бей встал.
– Все, сынок, хватит. Давай обращение, я его подпишу, – сказал он.
Тургут-бей подписал обращение новой ручкой, которую вытащил из кармана. Он устал от шума и табачного дыма и уже собирался встать, но Кадифе его удержала. А затем встала сама.
– Послушайте сейчас минуточку и меня, – сказала она. – Вам не стыдно, но мое лицо пылает от того, что я слышу. Я повязываю себе это на голову, чтобы вы не видели мои волосы, но из-за этого мне еще больнее за вас…
– Не ради нас! – скромно прошептал какой-то голос. – Ради Аллаха, ради твоей собственной души.
– Я тоже хочу сказать кое-что для немецкой газеты. Запишите, пожалуйста. – Интуиция, свойственная актерам, подсказала ей, что за ней наблюдают наполовину с гневом, наполовину с восторгом. – Девушка из Карса – нет, напишите «мусульманка из Карса», для которой из-за ее убеждений платок стал знаменем, внезапно перед всеми сняла платок из-за отвращения, которое ее охватило. Это будет хорошая новость, которая понравится европейцам. И теперь Ханс Хансен издаст наши речи. Когда она снимала платок, она сказала следующее: «О Аллах, прости меня, потому что я теперь должна быть одна. Этот мир такой омерзительный, и я так разгневана и бессильна, что твоей…»
– Кадифе, – неожиданно вскочил на ноги Фазыл, – не снимай платок. Мы все, все мы сейчас здесь. Включая Неджипа и меня. Из-за этого мы все, все умрем.
Внезапно все растерялись от этих слов. Кто-то сказал: «Не говори глупостей», «Конечно, пусть она не снимает платок», но большинство смотрело с надеждой, ожидая, с одной стороны, скандальную историю, какое-нибудь происшествие, а с другой стороны, пытаясь понять, что это за провокация и чья это игра.
– Вот каких два предложения я хочу опубликовать в немецкой газете, – сказал Фазыл. Шум в комнате усиливался. – Я говорю не только от собственного имени, но и от имени моего покойного друга Неджипа, жестоко убитого и погибшего как борец за веру в ночь мятежа: Кадифе, мы очень тебя любим. Смотри, если ты снимешь платок, я покончу с собой, не снимай.
Как считают некоторые, Фазыл сказал Кадифе не «любим», а «люблю». Может быть, это было придумано для того, чтобы объяснить последовавшие действия Ладживерта.
Ладживерт изо всех сил закричал:
– Чтоб никто в этом городе не говорил о самоубийствах! – затем вышел из комнаты и ушел из отеля, даже не взглянув на Кадифе.
Это сразу завершило собрание, а те, кто был в комнате, быстро разошлись, хоть и не очень тихо.
32Я не могу быть собой, когда у меня две души
Ка вышел из отеля «Кар-палас» без четверти шесть, до того как Тургут-бей и Кадифе вернулись из «Азии». До встречи с Фазылом было еще пятнадцать минут, но ему захотелось пройтись по улицам, ощущая счастье. Повернув налево, он ушел с проспекта Ататюрка и, прогуливаясь и глядя на толпу, заполнившую чайные, на включенные телевизоры, на бакалейные магазинчики и фотомастерские, дошел до речки Карс. Он поднялся на мост, и, не обращая внимания на холод, выкурил одну за другой две сигареты «Мальборо», и представил себе то счастье, которое ждет его во Франкфурте вместе с Ипек. На противоположном берегу реки в парке, где когда-то по вечерам богатые жители Карса смотрели на тех, кто катался на коньках, сейчас была пугающая темнота.
На мгновение Ка опять спутал Фазыла, который пришел на железный мост с опозданием, с Неджипом. Они вместе пошли в чайную «Талихли кардешлер», и Фазыл в мельчайших подробностях рассказал Ка о собрании в отеле «Азия». Он договорил до того места, когда почувствовал, что его родной маленький город принимает участие в мировой истории, и тут Ка попросил его замолчать, словно выключил на какое-то время радио, и написал стихотворение «Все человечество и звезды».
Впоследствии в своем дневнике Ка свяжет это стихотворение скорее не с печалью жизни в забытом городе, вне истории, а с началом некоторых голливудских фильмов, которое ему очень нравилось в детстве. Когда кончались титры, камера вначале показывала медленно вращающийся земной шар, медленно приближалась к нему, а потом показывалась какая-то страна (в собственном фильме, который Ка снимал с самого детства в своих мечтах, эта страна, конечно же, была Турцией); в это время показывалась синева Мраморного моря, появлялись Черное море и Босфор, а когда камера приближалась еще больше, возникал Стамбул, Нишанташи, где Ка провел детство, участок дорожной полиции на проспекте Тешвикийе, улица Шаир-Нигяр, крыши и деревья (как здорово видеть их сверху!), а потом развешанное белье, реклама консервов фирмы «Тамек», ржавые водосточные трубы, глухие боковые стены, покрытые мазутом; и в конце концов медленно появлялось окно Ка. Камера, смотревшая в окно, продвигалась по комнатам, полным книг, вещей, пыли и ковров, а затем показывала и самого Ка, который сидел за столом перед другим окном и что-то писал. Камера переходила на кончик ручки, которая дописывала на бумаге, лежавшей перед ним, последние буквы, и можно было прочесть: МОЙ АДРЕС, ПО КОТОРОМУ Я ВОШЕЛ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ: ПОЭТ Ка, УЛ. ШАИР-НИГЯР, 16/8, НИШАНТАШИ, СТАМБУЛ, ТУРЦИЯ. Внимательные читатели, конечно же, предположат, что этот адрес, который, как я считал, был заключен и в стихотворении, будет находиться в снежинке где-то на оси логики, наверху, в зоне воздействия оси воображения.
В конце рассказа Фазыл поведал и свое настоящее горе: сейчас он ужасно беспокоился из-за своей угрозы покончить с собой, если Кадифе снимет платок. «Я беспокоюсь не только из-за того, что самоубийство означает потерю веры в Аллаха, но и из-за того, что я не верил в то, что говорил. Тогда зачем я сказал это?» После того как Фазыл сказал Кадифе, что убьет себя, если она снимет платок, он проговорил: «Упаси Аллах!» – но, когда в дверях встретился с ней взглядом, задрожал перед ней как осиновый лист.
– Может, Кадифе подумала, что я в нее влюблен? – спросил он у Ка.
– А ты влюблен в Кадифе?
– Ты же знаешь, я был влюблен в покойную Теслиме, а мой покойный друг – в Кадифе. Мне совестно влюбляться в ту же девушку, когда еще и дня не прошло после его смерти. И знаю, что этому есть единственное объяснение. И оно меня пугает. Расскажи мне, откуда ты знаешь, что Неджип умер?
– Я держал его за плечи и целовал его, мертвого. Пуля попала ему в лоб.
– Возможно, душа Неджипа живет во мне, – сказал Фазыл. – Послушай: вчера вечером я и театром не интересовался, и телевизор не смотрел. Я рано лег спать и уснул. И во сне понял, что с Неджипом случилось что-то ужасное. Когда военные напали на наше общежитие, у меня не осталось никаких сомнений. А когда я увидел тебя в библиотеке, то уже знал, что Неджип умер, потому что его душа вошла в мое тело. Это произошло рано утром. Солдаты, опустошавшие общежитие, ко мне не притронулись, и я провел ночь на улице Пазар-Йолу, в доме армейского друга моего отца из Варто. Через шесть часов после того, как убили Неджипа, рано утром, я почувствовал его у себя внутри. Лежа в кровати, в гостях, где ночевал, я внезапно ощутил, что у меня закружилась голова, а затем ощутил сладостную обогащенность, какую-то глубину; мой друг был рядом со мной, у меня в душе. Как говорили старые книги, душа покидает тело через шесть часов после смерти. По словам философа ас-Суюти, душа в этот момент очень подвижна, как ртуть, и ей нужно ждать до Судного дня в Берзахе[58]. Но душа Неджипа вошла в мое тело. Я в этом уверен. И я боюсь, потому что о таком в Коране не говорится. Но иначе я не мог бы так быстро влюбиться в Кадифе. И даже мысль о том, чтобы из-за нее покончить собой, – не моя. По-твоему, может быть так, что во мне живет душа Неджипа?
– Если ты в это веришь, – осторожно сказал Ка.
– Я говорю это только тебе. Неджип рассказывал тебе тайны, о которых не говорил никому. Умоляю, скажи мне правду! Неджип мне никогда не говорил, что в нем зарождаются атеистические сомнения. Но тебе он мог рассказать об этом. Тебе Неджип никогда не говорил, что сомневается (помилуй, Аллах!) в существовании Всевышнего?
– Он поведал не о том сомнении, о котором говоришь ты, а о кое-чем другом. Бывает так, что человек представляет себе смерть своих родителей, на глазах у него выступают слезы и одновременно он наслаждается этой печалью. Неджип говорил, что точно так же и он волей-неволей представлял себе, что Аллаха, которого Он очень любил, не существует.