Если я расскажу, что спустя четыре года с того дня Ипек сидела как раз напротив меня во время ужина, который давал мэр Карса, и у нее на шее, на атласном черном шнурке был подвешен этот большой кусок яшмы, не надо считать, что я вышел за рамки темы. Как раз наоборот, мы сейчас подходим к самому главному: Ипек была настолько красива, что до этого момента ни я, ни вы, с моей помощью следящие за этим рассказом, не могли себе этого представить. Я впервые увидел ее на том ужине, и меня охватила зависть и растерянность, мысли мои смешались. Рассказ, составленный из отрывков стихов из потерянной книги моего любимого друга, в один миг обратился в моих глазах совершенно другой историей, освещенной глубокой страстью. Должно быть, именно в тот потрясающий момент я решил написать эту книгу, которую вы держите в руках. Но в тот миг я не знал, что в душе принял подобное решение, и меня тянуло к записям, навеянным невероятной красотой Ипек. Все мое существо было объято чувством безысходности, растерянности и нереальности происходящего, которое охватывает душу человека, находящегося перед сверхъестественно красивой женщиной. Я очень хорошо понимал, что люди за столом, жители Карса, желавшие посплетничать по какому-нибудь поводу или обмолвиться парой слов с приехавшим в город писателем, притворялись и играли свои роли и что все это делалось для того, чтобы можно было скрыть от самих себя и от меня красоту Ипек, которая была главной и единственной темой всех этих пустых разговоров. С другой стороны, меня точила сильная зависть, которая, как я боялся, может превратиться в любовь: пусть даже и ненадолго, я бы тоже хотел, как мой покойный друг Ка, пережить любовь с такой красивой женщиной! Моя тайная вера в то, что последние годы жизни Ка прошли впустую, в один миг преобразилась в уверенность, что только человек с такой глубокой душой, как у Ка, может завоевать любовь такой женщины. Мог ли, например, я соблазнить Ипек и увезти ее в Стамбул? Я бы сказал ей, что мы поженимся, и она была бы моей тайной любовницей до тех пор, пока все не пойдет прахом, и тогда мне бы захотелось умереть вместе с ней! У нее был широкий решительный лоб, огромные глаза с поволокой, похожие на глаза Мелинды, изящный рот, на который я не мог не смотреть с жадностью… Интересно, что она думала обо мне? Когда-нибудь они с Ка разговаривали обо мне? Я еще не выпил ни рюмки, но голову уже потерял. В какой-то миг я почувствовал на себе негодующие взгляды Кадифе, сидевшей неподалеку. Но я должен вернуться к моему рассказу.
Пока они стояли у окна, Ка взял яшму, надел Ипек на шею, нежно ее поцеловал и, не думая ни о чем, повторил, что они будут очень счастливы в Германии. В этот момент Ипек увидела, что в калитку быстро вошел Фазыл, подождала немного, спустилась вниз и у кухонной двери встретила свою сестру. Должно быть, Кадифе сообщила ей радостную весть о том, что Ладживерта освободили. Две сестры скрылись в своей комнате. Я не знаю, о чем они разговаривали, что делали. Ка в своем номере наверху был до того переполнен новыми стихами и счастьем, которое теперь внушало ему доверие, что впервые перестал мысленно следить за перемещениями сестер по отелю.
Позднее из архива метеорологических сводок я узнал, что в тот момент погода ощутимо смягчилась. Солнце, светившее целый день, растопило сосульки, свисавшие с карнизов и веток, и задолго до того, как стемнело, по городу разошлись слухи, что этой ночью откроются дороги и «театральный» переворот закончится. Годы спустя те, кто не забыл детали событий, напомнили мне, что в те же минуты городской телеканал «Серхат» стал зазывать жителей Карса на спектакль, который этим вечером сыграет в Национальном театре труппа Суная Заима. Боялись, что кровавые воспоминания двухдневной давности заставят жителей Карса избегать этого нового представления, поэтому самый молодой и любимый публикой телеведущий Хакан Озге объявил, что никаких бесчинств по отношению к зрителям допущено не будет, силы безопасности примут меры, билеты будут продаваться в неограниченном количестве и жители Карса могут безбоязненно приводить свои семьи на эту нравоучительную пьесу. Однако это не дало никакого результата, усилило страхи и даже привело к тому, что улицы города рано опустели. Все чувствовали, что в Национальном театре опять будет насилие и безумие, и, кроме людей, спятивших настолько, что решили непременно присутствовать в театре и стать свидетелями последовавших событий (я должен сказать здесь, что нельзя недооценивать численность этой толпы, состоявшей из молодых бездельников, изнывающих от скуки и склонных к насилию леваков, престарелых любителей острых развлечений со вставными зубами, желавших во что бы то ни стало посмотреть, как убивают людей, а также восторженных почитателей Суная из числа кемалистов, без устали смотревших по телевизору передачи с его участием), жители Карса в большинстве своем хотели посмотреть спектакль в прямой трансляции, о которой было заранее объявлено. В эти часы Сунай и полковник Осман Нури Чолак встретились вновь и, чувствуя, что Национальный театр вечером останется пустым, приказали собрать студентов училища имамов-хатибов и привезти их на военных грузовиках, а также обязали прийти в здание театра определенное количество учащихся и преподавателей лицеев и государственных служащих, причем в пиджаках и галстуках.
Те, кто видел Суная после этой встречи, стали свидетелями того, как он заснул в пьяном виде, растянувшись в маленькой пыльной комнате ателье на обрезках ткани, упаковочной бумаге и пустых картонных коробках. Но это было не из-за алкоголя. Сунай верил, что мягкая постель заставляет его тело деградировать, и он уже много лет взял себе за правило перед серьезными спектаклями, которым придавал большое значение, засыпать, упав на твердую и грубую постель. Перед сном он на повышенных тонах поговорил с женой об отрывке пьесы, которому все еще не придал окончательную форму, а затем отправил ее на военном грузовике в отель «Кар-палас», к Кадифе, чтобы они могли приступить к репетициям.
Войдя в отель, Фунда Эсер с видом госпожи, считающей весь мир своим домом, направилась прямо в комнату сестер и вскоре завела с ними своим звонким голосом непринужденный женский разговор. То, что это так легко у нее получилось, я могу объяснить ее актерскими способностями, которые вне сцены проявлялись еще сильнее. Ее сердце и глаза были, конечно, заняты чистой красотой Ипек, но думала она все время о роли Кадифе в вечернем спектакле. Я полагаю, что важность этой роли для нее состояла в той значимости, которую ей придавал ее муж. Ведь у Фунды Эсер, которая вот уже двадцать лет выходила на сцену в Анатолии в роли смиренной женщины, подвергшейся насилию, была единственная цель: в образе жертвы взывать к эротическим чувствам мужчин! Из-за того, что она считала замужество женщины, ее развод, тот факт, что она открывает или не открывает голову, лишь средством представить себя в положении обиженной или стать привлекательной, невозможно определить, до конца ли она понимала свои роли из просветительских и кемалистских пьес; но мужчины-писатели, создававшие этих стереотипных персонажей, не обладали более глубоким и тонким, чем она, пониманием эротизма и общественного значения женщин-героинь. Фунда Эсер интуитивно привносила в жизнь вне сцены ту чувственность, которую изредка задумывали мужчины-писатели для этих ролей. И прошло совсем немного времени с того момента, как она вошла в комнату, а она уже открыла прекрасные волосы Кадифе, предложив назначить репетицию на вечер. Когда Кадифе, не слишком ломаясь, сняла платок, Фунда сначала вскрикнула, а затем сказала, что ее волосы блестящие и живые и она не может отвести от них глаз. Усадив Кадифе перед зеркалом и медленно расчесывая ее волосы слюдяным гребнем, она объяснила, что главное не то, что скажут, а то, что увидят. «Брось, пусть твои волосы говорят, как им хочется, пусть мужчины теряют голову!» – сказала она и, поцеловав волосы Кадифе, у которой к этому времени все изрядно перемешалось в голове, успокоила ее. Она была достаточно умна, чтобы увидеть, что этот поцелуй заставит семена зла прорасти в душе Кадифе, и достаточно опытна, чтобы и Ипек вовлечь в эту игру: вытащив из своей сумки фляжку с коньяком, она начала наливать его в чайную чашку, которую принесла Захиде. Когда Кадифе стала возражать против коньяка, Фунда шутливо сказала: «Ты же сегодня вечером снимешь платок!» Кадифе заплакала, а та расцеловала ее щеки, шею и руки маленькими и настойчивыми поцелуями. Потом, чтобы развлечь сестер, она прочитала «Тираду безгрешной стюардессы», которую назвала «неизвестным шедевром Суная», но их это скорее расстроило, а не развеселило. Кадифе сказала: «Я хочу поработать над текстом», и Фунда Эсер ответила, что единственным текстом сегодня вечером будет сияние прекрасных и длинных волос Кадифе, на которые с восторгом будут смотреть все мужчины Карса. Важно и то, что даже женщины завистливо пожелают прикоснуться к ее волосам. Во время разговора она наливала коньяк в чашки, свою и Ипек. Затем сказала, что читает на лице Ипек счастье, а в глазах Кадифе видит смелость и страсть. Она никак не могла понять, какая из сестер красивее. Эта кипучая деятельность Фунды Эсер продолжалась до тех пор, пока в комнату не вошел раскрасневшийся Тургут-бей.
– По телевизору только что сказали, что Кадифе, лидер девушек в платках, откроет волосы во время вечернего спектакля, – сказал он. – Это правда?
– Посмотрим на это по телевизору! – сказала Ипек.
– Сударь, позвольте представиться, – сказала Фунда Эсер. – Меня зовут Фунда Эсер, я спутница жизни известного актера, а с недавних пор государственного деятеля Суная Заима. Прежде всего я поздравляю вас, что вы вырастили этих двух чудесных, необыкновенных девушек. Я советую вам нисколько не бояться этого смелого решения Кадифе.
– Религиозные мракобесы этого города никогда не простят мою дочь, – сказал Тургут-бей.
Они прошли в столовую, чтобы вместе посмотреть телевизор. Фунда Эсер взяла Тургут-бея за руку и от имени своего мужа, правившего всем городом, дала ему слово, что все будет в порядке. Ка, услышав шум в столовой, спустился вниз именно в этот момент и от счастливой Кадифе узнал, что Ладживерта освободили. Ка ничего не спросил, но Кадифе сказала ему, что остается верна слову, которое дала ему утром, и что они работают с Фундой-ханым, чтобы подготовиться к вечернему спектаклю. Впоследствии Ка не раз вспомнит последующие восемь-десять минут, считая их одними из самых счастливых в своей жизни. Все смотрели телевизор и говорили в один голос, а Фунда Эсер мило обрабатывала Тургут-бея, чтобы он не препятствовал выходу своей дочери вечером на сцену. Ка не сомневался, что будет счастливым, и уверенно представлял себя частью большой и веселой семьи. Еще не было четырех часов, когда, спускаясь в столовую с высоким потолком и стенами, покрытыми старыми темными обоями, словно в успокаивающем детском воспоминании, он подолгу смотрел в глаза Ипек и улыбался.