Но для этого вам нужно спасти свой разум и от женщины, лишившей вас покоя, и от призрака третьего человека, спровоцировавшего вас на эту любовь. Между тем я уже договорился с Ипек на следующий день поговорить о Ка в кондитерской «Йени хайят».
Или же мне показалось, что сказал ей об этом. В кондитерской, где никого, кроме нас, не было, по тому же черно-белому телевизору показывали двух влюбленных, обнявшихся на фоне моста через Босфор, и Ипек сказала мне, что ей будет нелегко говорить о Ка. Она могла рассказать о своей внутренней боли и разочаровании только человеку, который терпеливо слушал бы ее, и ее успокаивало то, что этот человек – близкий друг Ка, настолько близкий, что ради его стихотворений доехал до самого Карса. Ведь если бы она убедила меня, что не поступила с Ка несправедливо, то хоть немного избавилась бы от внутренней тревоги. Она осторожно сказала, что ее расстроит, если я ее не пойму. На ней была длинная коричневая юбка, которую она надела наутро после переворота, когда подавала Ка завтрак, и на свитер вновь был надет старомодный пояс (я сразу узнал эти вещи, потому что читал о них в записях Ка), а на ее лице было чуть капризное, чуть печальное выражение, напоминавшее Мелинду. Я слушал ее очень долго и внимательно.
42Я соберу свой чемодан
Глядя на то, как Ка остановился и в последний раз взглянул на нее, направляясь в Национальный театр вслед за двумя солдатами-охранниками, Ипек от всей души верила в то, что очень полюбит его. Поскольку для нее вера в то, что она сможет любить какого-либо мужчину, была более приятным чувством, нежели собственно любовь к нему, она ощущала себя на пороге новой жизни и счастья, которое будет длиться долго.
Поэтому в последующие двадцать минут она совершенно не беспокоилась из-за ухода Ка: она скорее была довольна, нежели волновалась оттого, что была заперта на ключ ревнивым возлюбленным. Ее мысли были заняты чемоданом: ей казалось, что если она соберет его как можно скорее, если направит свое внимание на вещи, с которыми не хотела расставаться до конца жизни, то с легкостью сможет оставить своего отца и сестру и как можно скорее, без приключений и бед, выехать с Ка из Карса.
Когда через полчаса после ухода Ка все еще не возвратился, Ипек закурила. Она сейчас чувствовала себя по-дурацки из-за того, что убедила себя, что все будет в порядке, а то, что она была заперта, усиливало это чувство и заставляло ее сердиться на себя и на Ка. Увидев, что портье Джавит вышел из отеля и куда-то побежал, она в какой-то момент захотела открыть окно и позвать его, но, пока думала, парень скрылся из виду. Ипек утешала себя мыслью о том, что Ка может прийти в любой момент.
Через сорок пять минут после ухода Ка Ипек с трудом открыла замерзшее окно комнаты и попросила проходившего мимо юношу, изумленного студента училища имамов-хатибов, которого не увели на спектакль в Национальном театре, сообщить кому-нибудь внизу, в отеле, что она заперта в номере 203. Юноша воспринял это с недоверием, но вошел внутрь. Через какое-то время в комнате зазвонил телефон.
– Что ты там делаешь? – спросил Тургут-бей. – Если уж тебя заперли, почему ты не позвонишь?
Через минуту ее отец открыл дверь запасным ключом. Она сказала Тургут-бею, что хотела вместе с Ка пойти в Национальный театр, но Ка запер ее в своей комнате, чтобы не подвергать опасности, и что думала, раз городские телефоны отключены, то телефоны в отеле тоже не работают.
– Телефоны в городе уже работают, – сказал Тургут-бей.
– С тех пор как ушел Ка, прошло много времени, я беспокоюсь, – сказала Ипек. – Пойдем в театр, посмотрим, как там Ка и Кадифе.
Несмотря на волнение, Тургут-бею потребовалось довольно много времени, чтобы выйти из отеля. Сначала он не мог найти свои рукавицы, а потом сказал, что если не повяжет галстук, то Сунай может это неправильно понять. В дороге он попросил Ипек идти помедленнее из-за того, что у него не хватало сил, и для того, чтобы она могла внимательнее выслушать его советы.
– Смотри не связывайся с Сунаем, – сказал он Ипек. – Не забывай, что он – якобинец, в руках которого большая сила!
Перед входом в театр Тургут-бей увидел толпу, состоявшую из любопытных, студентов, привезенных на автобусе, уличных торговцев, давно соскучившихся по таким толпам, и военных с полицейскими, и вспомнил волнение, которое у него в молодости вызывали такого рода политические собрания. Еще сильнее схватившись за руку дочери, он со смешанным чувством счастья и страха осмотрелся вокруг в поисках возможности завязать разговор и стать частью происходящего. Почувствовав, что в толпе совсем незнакомые люди, он грубо толкнул одного из юношей, который, сам толкаясь, протискивался к дверям, и сразу же смутился от того, что сделал.
Зал был еще не заполнен, но Ипек почувствовала, что скоро в театре будет столпотворение и она увидит всех знакомых, словно во сне, когда снится много людей. Не увидев Ка и Кадифе, она забеспокоилась. Какой-то капитан отвел их в сторонку.
– Я отец Кадифе Йылдыз, занятой в главной роли, – выпалил Тургут-бей жалобным голосом. – Мне нужно как можно скорее с ней увидеться.
Тургут-бей вел себя как отец, в последний момент желающий освободить свою дочь, которая должна играть главную роль в школьном спектакле, а капитан волновался, как младший преподаватель, признающий, что отец прав. Подождав немного в комнате, где на стенах висели портреты Ататюрка и Суная, Ипек увидела, что в комнату вошла Кадифе, и сразу же поняла, что ее сестра выйдет этим вечером на сцену, что бы они ни делали.
Она спросила о Ка. Кадифе сказала, что, поговорив с ней, он вернулся в отель. Ипек заметила, что по дороге они его не встретили, но об этом долго говорить не стали. Тургут-бей, с мокрыми от слез глазами, стал упрашивать Кадифе, чтобы она не поднималась на сцену.
– После того как о спектакле так часто объявляли, не выйти на сцену будет гораздо опаснее, чем выйти на нее, папочка, – сказала Кадифе.
– Кадифе, ты знаешь, как разозлишь студентов училища имамов-хатибов, открыв голову, знаешь, как все разгневаются?
– Откровенно говоря, папочка, то, что вы спустя столько лет говорите мне «не открывай голову», кажется шуткой.
– Это не шутка, милая моя Кадифе, – сказал Тургут-бей. – Скажи им, что ты заболела.
– Но я же не больна…
Тургут-бей заплакал. Ипек в глубине души понимала, что его слезы, которые он проливал так часто, когда в чем-либо находил нечто сентиментальное и думал об этом, были сомнительны. В том, как Тургут-бей переживал боль, было что-то и поверхностное, и искреннее одновременно. Ипек почувствовала, что он смог бы проливать слезы, даже если бы причина была совершенно противоположной. Это свойство, которое делало их отца милым и приятным человеком, на фоне того главного, о чем хотели поговорить сестры, сейчас выглядело столь ничтожным, что можно было застыдиться.
– Когда Ка ушел? – спросила Ипек почти шепотом.
– Он должен уже давно вернуться в отель! – сказала Кадифе с той же настороженностью.
Они обе со страхом посмотрели друг другу в глаза.
Четыре года спустя в кондитерской «Йени хайят» Ипек сказала мне, что в тот момент они обе думали не о Ка, а о Ладживерте и, увидев это в глазах друг друга, испугались, а на своего отца почти не обращали никакого внимания. Я истолковывал эти признания Ипек как проявление доверия ко мне и чувствовал, что конец моего рассказа неизбежно увижу с ее точки зрения.
В разговоре сестер наступила пауза.
– И он сказал, что Ладживерт не хочет, не так ли? – спросила Ипек.
Кадифе пристально посмотрела на старшую сестру, говоря взглядом: «Отец все слышал». Они обе бросили взгляд на отца и поняли, что Тургут-бей хоть и плачет, но внимательно следит за перешептываниями девушек и слышал слово «Ладживерт».
– Папочка, нам бы поговорить тут пару минут с глазу на глаз.
– Вы всегда умнее меня, – сказал Тургут-бей. Он вышел из комнаты, но дверь за собой не закрыл.
– Ты хорошо подумала, Кадифе? – спросила Ипек.
– Хорошо, – ответила Кадифе.
– Я знаю, ты, конечно, хорошо подумала, – сказала Ипек. – Но ты можешь больше не увидеть его.
– Я так не думаю, – сказала Кадифе осторожно. – Я очень сержусь на него.
Ипек с болью вспомнила, что между Кадифе и Ладживертом существует продолжительная интимная история, полная ссор, примирений, злобы, взлетов и падений. Сколько лет прошло? Этого никто не сможет понять, и ей уже совершенно не хотелось спрашивать себя, сколько времени длился тот период, когда у Ладживерта было две возлюбленные, она и Кадифе. В какой-то момент она с любовью подумала о Ка, потому что в Германии он заставит ее забыть о Ладживерте.
Кадифе почувствовала, о чем думает Ипек, в момент той особой проницательности, что возникает иногда между сестрами.
– Ка очень ревнует к Ладживерту, – сказала она. – Он сильно влюблен в тебя.
– Я не верила, что он сможет полюбить меня за такое короткое время, – сказала Ипек. – Но сейчас верю.
– Поезжай с ним в Германию.
– Как только вернусь домой, соберу чемодан, – сказала Ипек. – Ты и в самом деле веришь, что мы сможем быть счастливы с Ка в Германии?
– Верю, – сказала Кадифе. – Но больше не говори Ка о том, что было в прошлом. Сейчас он знает слишком много, а еще больше чувствует.
Ипек возненавидела этот победоносный тон Кадифе, словно она лучше, чем ее старшая сестра, знала жизнь.
– Ты говоришь так, будто сама не вернешься домой после пьесы, – сказала она.
– Конечно же вернусь, – ответила Кадифе. – Но я думала, что ты уезжаешь прямо сейчас.
– У тебя есть какое-нибудь предположение о том, куда мог уйти Ка?
Ипек, пока они смотрели друг другу в глаза, почувствовала, что обе боятся того, что промелькнуло у них в уме.
– Мне уже надо идти, – сказала Кадифе. – Нужно гримироваться.
– Я радуюсь не столько тому, что ты откроешь