голову, сколько тому, что избавишься от этого лилового плаща, – сказала Ипек.
Полы старого плаща Кадифе, как чаршаф спускавшегося ей до пят, поднялись и закружились, когда она сделала два танцевальных движения. Увидев, что это насмешило Тургут-бея, наблюдавшего через приоткрытую дверь за девушками, сестры обнялись и поцеловались.
Должно быть, Тургут-бей давно смирился с тем, что Кадифе выйдет на сцену. На этот раз он ни слез не лил, ни советов не давал. Он обнял и поцеловал дочь и захотел как можно скорее уйти из зрительного зала.
У входа в театр, где собралось много народу, и на обратном пути Ипек во все глаза смотрела, чтобы не пропустить Ка или человека, у которого можно будет спросить о нем, но на улицах никто не привлек ее внимания. Позже она сказала мне:
– Насколько Ка мог проявлять пессимизм по любой причине, настолько же я была оптимисткой в последующие сорок пять минут, наверно по другой причине, но из-за такой же ерунды.
Пока Тургут-бей, пройдя прямо к телевизору, ожидал представления, о прямой трансляции которого теперь сообщалось постоянно, Ипек собрала чемодан, который собиралась взять с собой в Германию. Она выбирала в шкафах вещи, платья, пытаясь, вместо того чтобы думать о том, где Ка, представить, как они будут счастливы в Германии. В какой-то момент, засовывая в чемодан чулки и нижнее белье, помимо того, что она заранее собрала, и размышляя о том, что, может быть, никогда не сможет привыкнуть к немецкому белью и что возьмет все это, хотя и предполагала, что в Германии белье гораздо лучше, она, повинуясь внутреннему голосу, выглянула в окно и увидела, что к отелю приближается военный грузовик, который несколько раз приезжал, чтобы забрать Ка.
Она спустилась вниз. Отец также был в дверях. Хорошо выбритый сотрудник управления в штатском с птичьим носом, которого она видела впервые, сказал:
– Тургуту Йылдызу, – и вручил ее отцу запечатанный конверт.
Когда Тургут-бей с посеревшим лицом вскрыл дрожащими руками конверт, из него выпал ключ. Поняв, что письмо, которое он начал читать, предназначалось его дочери, он дочитал до конца и протянул Ипек.
Четыре года спустя Ипек отдала мне это письмо, желая, чтобы то, что я напишу о Ка, соответствовало действительности, а также для самооправдания.
Четверг, восемь часов
Тургут-бей, если вы будете так добры выпустить при помощи этого ключа Ипек из моего номера и отдать ей это письмо, это будет хорошо для всех нас. Извините меня. С уважением.
Милая. Я не смог убедить Кадифе. Солдаты, чтобы защитить меня, привели сюда, на вокзал. Дорога на Эрзурум открылась, и меня насильно высылают отсюда первым поездом, который будет в девять тридцать. Нужно, чтобы ты взяла мою сумку, свой чемодан и приехала. Военная машина заберет тебя в девять пятнадцать. Смотри не выходи на улицу. Приезжай. Я очень тебя люблю. Мы будем счастливы.
Человек с птичьим носом сказал, что они еще раз приедут после девяти часов, и уехал.
– Ты поедешь? – спросил Тургут-бей.
– Я очень волнуюсь, что с ним случилось, – сказала Ипек.
– Солдаты его охраняют, с ним ничего не случится. Ты нас бросишь и уедешь?
– Я верю, что буду с ним счастлива, – сказала Ипек. – И Кадифе так сказала.
И она вновь начала читать письмо, которое держала в руках, словно там было доказательство ее счастья, а после этого заплакала. Но она не могла понять, почему у нее текут слезы. Много лет спустя она сказала мне:
– Может быть, я плакала потому, что мне было тяжело покидать отца и сестру.
Я видел, что мой интерес к чувствам Ипек, ко всем деталям, привязывает ее к собственному рассказу.
– Возможно, я боялась каких-то других своих мыслей, – сказала она потом.
После того как слезы Ипек высохли, они пошли вместе с отцом в ее комнату и вместе еще раз просмотрели вещи, которые предстояло положить в чемодан, а затем отправились в номер Ка и сложили все его вещи в большую дорожную сумку вишневого цвета. На этот раз они оба с надеждой говорили о будущем, рассказывали друг другу о том, что после отъезда Ипек Кадифе, дай бог, уже быстро закончит учебу и Тургут-бей с дочерью вместе поедут во Франкфурт навестить Ипек.
Собрав чемодан, они спустились вниз и сели у телевизора, чтобы смотреть на Кадифе.
– Дай бог, чтобы пьеса была короткой и чтобы ты, перед тем как сесть в поезд, увидела, что все закончилось без бед и приключений! – сказал Тургут-бей.
Не говоря больше ни о чем, они сели перед телевизором и прижались друг к другу, как делали, когда смотрели «Марианну», но Ипек думала совершенно не о том, что видела в телевизоре. От того, что они увидели за первые двадцать пять минут прямой трансляции спектакля, у нее в памяти осталось только то, как Кадифе вышла на сцену с покрытой головой и в длинном ярко-красном платье и сказала: «Как вам будет угодно, папочка!» Ипек сказала мне: «Конечно же, я думала тогда о другом», поняв, что мне было искренне интересно, о чем же она тогда думала. Когда я множество раз спросил ее о том, где же мысленно она пребывала, она рассказала, что думала о путешествии на поезде, которое им предстояло совершить с Ка. А затем о своем страхе. Однако, подобно тому как она не могла сказать точно, чего боится, так не смогла и мне этого объяснить много лет спустя. Окна ее разума были распахнуты настежь, и из них было видно абсолютно все, кроме телевизионного экрана напротив; она с изумлением смотрела на предметы вокруг, на треножник, на складки занавесок – как путешественник, которому по возвращении из длинной поездки его дом, комната, его вещи кажутся очень странными, маленькими, необычными и старыми. Она сказала мне, что ее жизнь разрешила ей в тот вечер уехать в другое место, и она поняла, что смотрела на собственный дом, как на чужой. По словам Ипек, когда она осторожно рассказывала мне об этом в кондитерской «Йени хайят», это было ясным доказательством того, что тем вечером она решила ехать во Франкфурт вместе с Ка.
Когда у входа в отель раздался звонок, Ипек побежала и открыла. Военная машина, которая должна была отвезти ее на станцию, приехала раньше. Она со страхом сказала сотруднику в штатском, что придет через какое-то время, побежала к отцу, села рядом с ним и изо всех сил обняла его.
– Машина приехала? – спросил Тургут-бей. – Если у тебя чемодан собран, то время еще есть.
Какое-то время Ипек бездумно смотрела на Суная на экране. Не выдержав, она побежала в комнату и, бросив в чемодан тапочки и сумочку на молнии с принадлежностями для шитья, стоявшую на подоконнике, несколько минут сидела на кровати и плакала.
Как впоследствии она рассказала мне, она уже точно решила покинуть Карс с Ка, когда вернулась в гостиную. Душа ее была спокойна, потому что она отбросила сомнения и нерешительность, и ей хотелось провести свои последние минуты в этом городе, глядя в телевизор со своим любимым папочкой.
Когда портье Джавит сказал, что кто-то пришел, она совсем не забеспокоилась. А Тургут-бей попросил дочь принести из холодильника бутылку кока-колы и два стакана.
Ипек сказала мне, что никогда не сможет забыть лицо Фазыла, которого увидела у двери в кухню. Его взгляд говорил о том, что случилась беда, и еще в нем читалось, что Фазыл воспринимает Ипек как члена семьи, очень близкого человека, чего раньше Ипек никогда не замечала.
– Убили Ладживерта и Ханде! – сказал Фазыл. Он выпил полстакана воды, который дала ему Захиде. – Только Ладживерт мог уговорить Кадифе не снимать платок.
В этот момент Ипек стояла и смотрела не двигаясь, а Фазыл заплакал. Он сказал, что пошел, повинуясь внутреннему зову, туда, где прятались Ладживерт и Ханде, и, когда увидел взвод солдат, понял, что нападение было устроено по доносу. Если бы не было доноса, солдат не было бы так много. Нет, они не могли следить за ним, потому что, когда Фазыл туда пришел, все уже произошло. Фазыл сказал, что в свете военных прожекторов, вместе с детьми, пришедшими из соседних домов, видел труп Ладживерта.
– Я могу здесь остаться? – спросил он, закончив свой рассказ. – Я не хочу никуда уходить.
Ипек дала стакан и ему. Она поискала открывашку, машинально выдвигая и задвигая совершенно не те ящики. Она вспомнила, как Ладживерт выглядел в первый раз, когда она его увидела, вспомнила, что положила в чемодан блузку в цветочек, которую надела в тот день. Она впустила Фазыла и усадила его на стул рядом с кухонной дверью, на который во вторник вечером под всеобщими взглядами сел опьяневший Ка, чтобы записать стихотворение. А потом, остановившись на какой-то момент, она, словно внезапно заболев, стала чувствовать боль, которая распространялась, словно яд: пока Фазыл беззвучно смотрел на Кадифе на экране, Ипек протянула стакан кока-колы сначала ему, а потом отцу. Она наблюдала за всем этим как будто со стороны, как в камеру.
Она прошла в свою комнату. Постояла минуту в темноте.
Забрала сумку Ка. Вышла на улицу. На улице было холодно. Она сказала сотруднику управления в штатском, который ожидал ее в военной машине перед дверью, что не уедет из города.
– Мы должны были забрать вас и доставить к поезду, – сказал сотрудник.
– Я передумала, я не еду, благодарю вас. Пожалуйста, передайте эту сумку Ка-бею.
Вернувшись в дом, она села рядом с Тургут-беем, и они сразу услышали шум отъезжавшей военной машины.
– Я их отправила, – сказала Ипек отцу. – Я не еду.
Тургут-бей обнял ее. Некоторое время они смотрели на экран, ничего не понимая. Первое действие уже подходило к концу, когда Ипек сказала:
– Пойдем к Кадифе! Мне нужно кое о чем ей рассказать.
43Женщины убивают себя из гордости
Сунай в последний момент изменил название своей пьесы, источником вдохновения которой послужила не только «Испанская трагедия» Томаса Кида, но и многие другие произведения, на «Трагедию в Карсе» и успел вставить это новое название в постоянно повторяющиеся анонсы телетрансляции только за полчаса до ее начала. Зрители, частью привезенные на автобусах под контролем военных, частью же бывшие либо людьми, которые верили в объявления по телевизору и в прочность власти военных, либо любопытными, которые любой ценой желали своими глазами увидеть, что произойдет (потому что в городе ходили разговоры о том, что «прямая» трансляция на самом деле будет передаваться в записи, а запись прибыла из Америки), либо служащими, большинство из которых пришли сюда вынужденно (на этот раз они не привели свои семьи), об этом новом названии не знали. А если бы они даже и знали, им вообще было бы трудно установить связь между названием и содержанием пьесы, которую они, как и весь город, смотрели, ничего не понимая.