Большинство жителей Карса, следивших за происходящим на сцене, прочитав на следующее утро газету «Серхат шехир», поняли, что Сунай действительно умер сразу же, после недолгой агонии. Толпа, заполнившая Национальный театр, беззвучно и безмолвно разошлась после того, как занавес закрылся, а телевидение больше ни разу не коснулось событий тех трех дней. Жители Карса, привыкшие со времен чрезвычайного положения к тому, что власти или особые группы ловят на улицах «террористов», к тому, что они устраивают облавы и делают объявления, через короткое время перестали думать о тех днях как о каком-то особом времени. Ведь Управление Главного штаба приказало начать со следующего утра административное расследование, ревизионная комиссия аппарата премьер-министра приступила к действиям, а весь Карс начал обсуждать «театральный переворот» не с политической точки зрения, а как событие в театральной жизни и в мире искусства. Как Кадифе, несмотря на то что Сунай Заим у всех на глазах вставил в пистолет пустой магазин, смогла убить его из этого пистолета?
Напоминало это даже не фокус, совершенный с помощью ловкости рук, а проделку иллюзиониста. В этом вопросе, как и во многих других местах этой книги, мне помог подробный доклад майора-инспектора, направленного из Анкары расследовать «театральный переворот» в Карсе после того, как жизнь вернулась в нормальное русло. Из-за того, что после той ночи Кадифе отказывалась обсуждать происшедшее как с отцом и сестрой, которые приходили ее навестить, так и с прокурорами и адвокатами – даже если это было необходимо, чтобы защитить ее в суде, – инспектор, чтобы найти истину, точно так же как сделаю и я четыре года спустя, поговорил с очень многими людьми (точнее говоря, взял их показания) и таким образом исследовал все предположения и слухи.
Майор-инспектор сначала доказал, что разговоры о том, что молодая женщина выстрелила из другого пистолета, который она в мгновение ока вытащила из кармана, или о том, что она стреляла из полного магазина, который поместила в пистолет, не соответствуют истине, – что опровергает мнение о том, что Кадифе убила Суная Заима умышленно, вопреки его воле. И хотя на лице Суная действительно проявилось выражение изумления, когда он был убит, расследование, проведенное позже силами безопасности, а также одежда, снятая с Кадифе, и видеозапись вечера подтверждали, что во время происходящего использовался единственный пистолет и единственный магазин. Другая достаточно любимая жителями Карса версия о том, что в Суная одновременно стрелял кто-то другой из другого угла, была опровергнута баллистической экспертизой, присланной из Анкары, и проведенное вскрытие выявило, что пули в теле актера были из пистолета марки «кырыккале», который Кадифе держала в руках. Последние слова Кадифе («Кажется, я его убила!»), положившие начало ее легендарной славе среди большинства жителей Карса – она стала и героем, и жертвой, – майор-инспектор расценил как доказательство того, что преступление она совершила не умышленно; он изучил в деталях такие два понятия, философское и юридическое, как «умышленное убийство» и «злой умысел», указав прокурорам, которые позднее должны были открыть судебное разбирательство на эту тему, направление действий, и рассказал, что тем человеком, кто спланировал все происшедшее и все слова, произнесенные во время пьесы, которые Кадифе была вынуждена выучить и говорить на сцене, был на самом деле покойный актер Сунай Заим, а не Кадифе. Сунай Заим, сказавший два раза, что магазин пуст, а затем поместивший его в пистолет, обманул и Кадифе, и всех жителей Карса. То есть, выражаясь словами майора, который спустя три года вышел на пенсию раньше положенного срока и, когда мы встречались в его доме в Анкаре и я указал на романы Агаты Кристи на полке, сказал, что в особенности ему нравятся названия ее книг, «пистолет был заряжен»! Убедить зрителей в том, что заряженный магазин пуст, было несложно, и это нельзя назвать искусным фокусом актера: безжалостное насилие, которое вот уже три дня применялось Сунаем Заимом и его друзьями якобы во имя европеизации и кемализма (число погибших вместе с Сунаем достигло двадцати девяти человек), внушило такой ужас жителям Карса, что все они были готовы считать пустой стакан полным. С этой точки зрения участником преступления была не только Кадифе, но и жители Карса, которые, хотя Сунай и объявил заранее о своей смерти, с удовольствием наблюдали, как он дает возможность убить себя на сцене под предлогом того, что это спектакль. В своем докладе майор, отметив, что необходимо разделять реальность и искусство, опроверг и другой слух: о том, что Кадифе убила Суная, чтобы отомстить за Ладживерта, поскольку сообразила, что невозможно будет обвинить человека, которому дают заряженный пистолет, сказав, что он не заряжен; разделявшие эту точку зрения исламисты хвалили Кадифе за то, что она повела себя так хитро и убила Суная, но сама, конечно же, не совершила самоубийство, а люди светских взглядов винили ее в том же самом. Версия о том, что Кадифе передумала убивать себя после того, как убила Суная Заима, убедив его до этого, что на самом деле собирается совершить самоубийство, была опровергнута тем доказательством, что виселица на сцене была картонной и об этом знали и Сунай, и Кадифе.
Доклад командированного Главным штабом трудолюбивого майора с огромным уважением восприняли военные прокуроры и судьи в Карсе. Таким образом, Кадифе была приговорена к трем годам и одному месяцу тюрьмы не за то, что убила человека по политическим причинам, а за то, что создала условия для гибели человека из-за своей оплошности и невнимательности, и, отсидев в тюрьме двадцать месяцев, вышла на свободу. Полковник Осман Нури Чолак был приговорен к серьезному сроку наказания, указанному в 313-й и 463-й статьях Уголовного кодекса Турции, по обвинению в организации банд для убийства людей и в организации убийств, исполнитель которых был неизвестен, и был освобожден по амнистии, объявленной спустя шесть месяцев. И хотя ему угрожали, чтобы он никому не рассказывал об этих событиях, в последующие годы, по вечерам, когда он, встретившись со своими старинными армейскими товарищами, хорошенько выпивал, он говорил, что сам «по крайней мере» осмеливался делать то, что сидит в душе у каждого военного-кемалиста, и, не слишком вдаваясь в детали, обвинял своих друзей в том, что они боятся сторонников религиозных порядков, а также в лени и трусости.
Офицеры, солдаты и некоторые другие служащие, замешанные в событиях, – несмотря на их возражения, что они люди подневольные и патриоты, – так же точно были осуждены военным трибуналом по различным обвинениям, начиная с того, что они организовывали банды и убивали людей, вплоть до того, что они без разрешения использовали государственное имущество, после чего все тоже были отпущены на свободу по той же амнистии. После всего этого один легкомысленный младший лейтенант, который впоследствии стал исламистом, выйдя из тюрьмы, напечатал в исламистской газете «Ахит»[66] свои воспоминания с продолжением «Я тоже был якобинцем», но издание этих воспоминаний было приостановлено из-за оскорблений в адрес армии. Выяснилось, что вратарь Вурал сразу после переворота и в самом деле начал работать на местное отделение НРУ. Суд также принял во внимание и то, что он, как и другие участники спектакля, был «простым актером». Фунда Эсер в ту ночь, когда был убит ее муж, пережила нервный приступ, бросалась на всех в гневе, всем на всех жаловалась и доносила, и поэтому четыре месяца ее содержали под наблюдением в психиатрическом отделении военного госпиталя в Анкаре. Спустя несколько лет после того, как она выписалась из больницы, тогда, когда ее голос стал известен всей стране, потому что она озвучивала ведьму в популярном детском мультсериале, она сказала мне, что все еще огорчается из-за того, что ее муж, погибший на сцене в результате несчастного случая, не получил роль Ататюрка из-за зависти и клеветы и что единственным ее утешением в последние годы стало то, что при изготовлении многих статуй Ататюрка стали использовать позы и жесты ее мужа. Поскольку в докладе майора было доказано участие в событиях и Ка, то военный судья – совершенно справедливо – пригласил в суд в качестве свидетеля и его и после двух заседаний, на которые он не явился, выпустил постановление о его аресте для взятия показаний.
Тургут-бей и Ипек каждую субботу навещали Кадифе, отбывавшую наказание в Карсе. Весенними и летними днями, когда погода стояла замечательная, они по разрешению снисходительного начальника тюрьмы стлали белое покрывало под большую шелковицу на широком дворе тюрьмы и ели фаршированные перцы с оливковым маслом, которые делала Захиде, угощали котлетками из мяса и риса других заключенных и, перестукиваясь сваренными вкрутую яйцами, перед тем как их почистить, слушали прелюдии Шопена из переносного магнитофона марки «Филипс», который починил Тургут-бей. Тургут-бей, чтобы не воспринимать судимость дочери как нечто постыдное, расценивал тюрьму как школу-пансион, в которую необходимо пойти учиться каждому уважающему себя гражданину, и время от времени приводил с собой знакомых – например, Сердар-бея. В одно из посещений к ним присоединился Фазыл, и Кадифе захотела увидеть его снова, а через два месяца после освобождения она вышла за него замуж, хотя он и был моложе ее на четыре года.
Первые шесть месяцев они жили в одном из номеров отеля «Кар-палас», где Фазыл работал портье. А когда я приехал в Карс, они вместе с сыном переехали в другое место. Кадифе каждое утро приходила с полугодовалым Омерджаном в отель, Ипек и Захиде кормили его, и, пока Тургут-бей играл с внуком, Ипек немного работала в отеле, а Фазыл, чтобы не зависеть от своего тестя, работал и в фотомастерской «Айдын», и на телеканале «Серхат» в должности, о которой он, улыбнувшись, сказал мне: «Называюсь я ассистентом режиссера, но на самом деле я мальчик на побегушках».
На следующий день после того, как я приехал в Карс и мэр города устроил в честь меня ужин, в полдень мы встретились с Фазылом в их новой квартире на проспекте Хулуси Айтекина