В дверях бывшего швейного ателье, которое Сунай использовал как свой штаб, стояли двое солдат-караульных и один военный грузовик. Когда он несколько раз повторил стоявшим, укрываясь от снега, на крыльце солдатам, что хочет увидеть Суная, Ка попросили отойти, словно бы отталкивая несчастного крестьянина, пришедшего из деревни подать прошение начальнику Генерального штаба. А он все время думал о том, как бы увидеться с Сунаем и остановить распространение газеты.
Волнение и гнев, которые он испытал потом, стоит оценивать с точки зрения этого разочарования. Ему хотелось бегом по снегу вернуться в отель, но он еще не дошел до первого угла, как оказался в кофейне «Единство», которая находилась слева, куда приходили почитать газеты. Он сел за столик между печкой и зеркалом и написал стихотворение под названием "Быть убитым, умереть".
Ка разместит это стихотворение, главной темой которого, как он напишет, был страх, между кристаллами памяти и фантазии на шестиугольной снежинке и смиренно обойдет молчанием то пророчество, которое в нем содержалось.
Написав стихотворение, Ка вышел из кофейни «Единство», и когда вернулся в отель "Снежный дворец", было двадцать минут девятого. Он бросился на постель и стал смотреть на большие снежинки, медленно падающие в свете уличных фонарей и розовой буквы «К», и, строя планы о том, как они будут счастливы с Ипек в Германии, попытался успокоить внутреннее волнение. Через десять минут, ощутив нестерпимое желание увидеть Ипек как можно скорее, он спустился вниз, и увидел, что Захиде ставит на середину стола, вокруг которого собралась вся семья вместе с каким-то гостем, кастрюлю с супом, и с радостью заметил, как блестят каштановые волосы Ипек. Когда он садился туда, куда ему указали, рядом с Ипек, он на какой-то момент с гордостью ощутил, что все, кто были за столом, знают об их любви с Ипек, и заметил, что гость, сидевший напротив, — хозяин городской газеты «Граница» Сердар-бей.
Сердар-бей так по-дружески ему улыбнулся и пожал руку, что Ка даже на мгновение засомневался в том, что он прочитал в газете, лежавшей у него в кармане. Ка протянул миску и взял суп, и вложил под столом свою руку в руки Ипек, подвинувшись к ней, ощутил ее запах и ее присутствие, и на ухо прошептал ей, что, к сожалению, ничего не узнал о Ладживерте. Он тут же встретился взглядом с Кадифе, сидевшей рядом с Сердар-беем, и понял, что Ипек за это короткое время уже сообщила ей об этом. Кадифе была полна гнева и возмущения, но все же смогла выслушать его жалобы по поводу собрания, проведенного в отеле «Азия»: Тургут-бей сказал, что все это собрание было провокацией и что полиция, конечно же, в курсе.
— Но я вовсе не раскаиваюсь в том, что принял участие в этом историческом собрании, — сказал он. — Я рад, что собственными глазами увидел, насколько низок уровень молодого и пожилого человеческого материала, занимающегося политикой в Карсе. Я понял, что с этими глупыми разгильдяями и несчастными людьми города никакую политику сделать не получится, на этом собрании, куда я пошел, чтобы выступить против военного переворота, я почувствовал, что на самом деле военные хорошо сделали, что не вверили этим бандитам будущее Карса. Я призываю всех вас, и прежде всего Кадифе, еще раз подумать, прежде чем интересоваться политикой в этой стране. К тому же, тридцать пять лет назад в Анкаре все знали, что даже у бывшего министра иностранных дел Фатина Рюштю Зорлу, которого казнили, любовницей была та самая крашеная пожилая певица, которую вы видели вращающей колесо на "Колесе судьбы".
Прошло больше двадцати минут, как Ка сел за стол, и все это время за столом царила тишина, которую нарушал только включенный телевизор, когда он сказал, что против него была написана статья, показав сидевшим за столом городскую газету «Граница», вытащив ее из кармана.
— Я тоже собирался об этом сказать, но не мог решиться, потому что вы поймете меня неверно и обидитесь, — сказал Сердар-бей.
— Сердар, Сердар, от кого и какой приказ ты опять получил? — спросил Тургут-бей. — Стыдно перед нашим гостем, не так ли? Дайте ему, пусть он прочитает чепуху, которую написал.
— Я хочу, чтобы вы знали, что я не верю ни слову из того, что написал, — сказал Сердар-бей, взяв газету, которую ему протягивал Ка. — Если вы подумаете, что я в это верю, вы меня обидите. И ты ему скажи, Тургут-бей, что это — не личное, что в Карсе журналист вынужден писать такие статьи по заказу.
— Сердар всегда получает приказ из канцелярии губернатора и всегда кого-нибудь поливает грязью, — сказал Тургут-бей. — Ну-ка, прочитай это.
— Но я ни во что не верю, — с гордостью сказал Сердар-бей. — И наши читатели не поверят. Поэтому бояться нечего.
Сердар-бей прочитал статью, делая в некоторых местах драматические и насмешливые акценты и смеясь.
— Как мы видим, бояться нечего! — сказал он после этого.
— Вы атеист? — спросил Тургут-бей Ка.
— Папа, речь не об этом, — сказала Ипек с гневом. — Если эту газету распространят, то завтра его убьют на улице.
— Сударыня, ничего не будет, — сказал Сердар-бей. — Всех политических исламистов в Карсе, всех реакционеров забрали солдаты. — Он повернулся к Ка. — По вашим глазам я понимаю, что вы не обижаетесь и знаете: я очень высоко ценю ваше искусство и вашу человечность. Не осуждайте меня по европейским правилам, которые нам совершенно не подходят! Дураков, которые в Карсе считают, что они в Европе, и Тургут-бей это хорошо знает, здесь убивают за три дня в каком-нибудь углу и забывают о них. Пресса Восточной Анатолии в очень затруднительном положении. Обычные граждане в Карсе нас не покупают и не читают. На мою газету подписаны только государственные организации. И конечно, мы будем сообщать те новости, о которых хотят знать наши подписчики. Везде в мире, и даже в Америке, газеты прежде всего сообщают новости, которые интересуют их читателей. Если читатель хочет от вас статью, лживую статью, то нигде в мире никто не будет писать правду, снижая уровень продаж. Если это повышает уровень продаж моей газеты, то зачем мне писать правду?! И к тому же нам полиция не разрешит писать правду. В Анкаре и Стамбуле у нас есть сто пятьдесят читателей из Карса. И мы много пишем о них, преувеличивая, расхваливая их, какого они успеха там добились, какими стали богатыми, для того чтобы они продлевали подписку. Да, после этой лжи они начинают в себя верить, но это другой разговор. — Он рассмеялся.
— Скажи вот что: кто заказал эту статью, — произнес Тургут-бей.
— Сударь, известно, что самое важное правило в европейской журналистике — тайна источника информации!
— Мои дочери полюбили этого гостя, — сказал Тургут-бей. — Если ты завтра распространишь эту газету, они тебя никогда не простят. А если нашего друга убьют остервеневшие сторонники введения шариата, ты что, не будешь чувствовать ответственности?
— Вы так боитесь? — улыбнулся Сердар-бей Ка. — Если вы так боитесь, то совсем не выходите завтра на улицу.
— Вместо того чтобы ему не показываться на улицах, пусть лучше газеты не покажутся, — сказал Тургут-бей. — Не распространяй газету.
— Это обидит подписчиков.
— Хорошо, — сказал Тургут-бей с каким-то воодушевлением. — Дай эту газету тому, кто ее заказал. А оставшиеся номера газеты издай заново, убрав оттуда эту лживую и провокационную статью о нашем госте.
Ипек и Кадифе поддержали эту идею.
— То, что мою газету воспринимают с такой серьезностью, заставляет меня гордиться, — сказал Сердар-бей. — Но тогда вы должны сказать, кто покроет расходы на это новое издание.
— Мой отец как-нибудь пригласит вас и ваших сыновей на ужин в закусочную "Зеленая страна", — сказала Ипек.
— Если и вы придете, тогда годится, — сказал Сердар-бей. — После того как дороги откроются и мы избавимся от этих актеров! И Кадифе-ханым придет. Кадифе-ханым, вы можете сделать заявление в поддержку переворота в театре для статьи, которую я выпушу в освободившемся месте, нашим читателям это очень понравится.
— Не сделает, не сделает, — сказал Тургут-бей. — Ты что, совсем не знаешь мою дочь?
— Кадифе-ханым, вы можете сказать, что после военного переворота, устроенного актерами, в Карсе снизилось количество самоубийств? Это также очень понравится нашим читателям. К тому же вы были против самоубийств мусульманок.
— Теперь я не против самоубийств! — отрезала Кадифе.
— Но разве это не ставит вас в положение атеистки? — сказал Сердар-бей и попытался было продолжить развивать новую тему разговора, но был достаточно рассудителен, чтобы понять, что сидевшие за столом смотрят на него неодобрительно.
— Хорошо, я даю слово, что не буду распространять эту газету, — сказал он.
— Вы сделаете новое издание?
— Когда уйду отсюда и перед тем, как уйти домой!
— Благодарим вас, — сказала Ипек.
Настало долгое, странное молчание. Ка это понравилось: впервые за многие годы он чувствовал себя частью одной семьи; он понимал, что то, что называется семьей, построено на удовольствии волей-неволей вести свою линию, будучи частью одного целого, несмотря на невзгоды и проблемы, и жалел, что упустил это в жизни. Мог ли он быть счастлив с Ипек до конца жизни? Он искал не счастья, он понял это очень хорошо, после того как выпил третью рюмку ракы, и можно было даже сказать, что он предпочел бы несчастье. Важно было создать это безнадежное единство, важно было создать единение двух людей, которое останется за пределами всего мира. Он чувствовал, что сможет построить это, целые месяцы напролет занимаясь любовью с Ипек. Ка делало невероятно счастливым то, что он сидел этим вечером за одним столом с двумя сестрами, одной из которых он обладал, чувствовать их близость, мягкость их кожи, знать, что когда вернешься вечером домой, не будешь одиноким, верить в то, что газету не распространят, и во все это обещание физического счастья.
От переполнявшего его слишком огромного счастья он выслушал рассказы и слухи за столом не как новости о несчастьях, а как слова старой страшной сказки: один из мальчиков, работавших на кухне, рассказал Захиде, что на футбольный стадион, где из-под снега была видна лишь половина ворот, привели очень многих арестованных, весь день держали их на морозе, чтобы большинство из них простудились под снегом и даже замерзли и умерли, и что он слышал, как нескольких из них расстреляли у входа в раздевалки, в назидание остальным. Свидетели террора, который весь день раздували в городе З. Демиркол и его друзья, возможно, все приукрашивали рассказы: было совершено нападение на общество «Месопотамия», где некоторые молодые курдские националисты занимались исследованиями "фольклора и литературы", и так как никого там не нашли, то сильно избили не интересовавшегося политикой старика, который подавал чай в Обществе, а по ночам спал там. После того как до утра избивали двух парикмахеров и одного безработного, которым шесть месяцев назад устроили допрос, но не стали задерживать, после того как статуя Ататюрка перед входом в деловой центр Ататюрка была облита водой с краской и помоями, они признали свою вину и прочие свои враждебные идеологии Ататюрка действия (разбитый молотком нос статуи Ататюрка в саду профессионально-технического лицея; непристойные надписи на плакате с портретом Ататюрка, висевшим на стене в кофейне "Пятнадцать стульев", где читали газеты; планы по разрушению топором статуи Ататюрка напротив резиденции местных властей). Один из двух молодых курдов, которых обвиняли в том, что они после театрального переворота писали лозунги на стенах домов на проспекте Халит-паши, был убит, а другого, арестовав, избили до потери сознания, а когда безработный юноша, которого пр