м, является подлинным.
Но мне хотелось вложить в рукопись книги слова солдатской правды, услышанные от рядового бойца из заснеженных окопов зимы образца 1941/42 года под Москвою, пережившего ад одного из крупнейших сражений Великой Отечественной войны.
Работая над этой книгой, автор взял эксклюзивное интервью у коренного жителя столицы, участника Московской битвы, воевавшего в звании рядового в составе 77-го стрелкового полка Шорина Валентина Алексеевича, ставшего в последующем видным советским дипломатическим работником.
За особые заслуги перед Советским Союзом и Российской Федерацией в области внешней политики распоряжением Президента РФ В.В. Путина от 29.12. 2001 № 724-рп ему было установлено дополнительное к пенсии пожизненное ежемесячное материальное обеспечение. А заслуг у этого человека много, но о них в другом повествовании. Мемуары он не писал. А когда автор спросил у него почему – ответ последовал четкий и глубокий по смыслу:
– Хм… Мемуары – это публичная исповедь в грехах своих ближних. А я не хочу плодить грехи.
– Валентин Алексеевич, как вы попали на фронт и когда? – интересуюсь у бывалого солдата, обожженного войной на всю оставшуюся жизнь.
– После окончания десятого класса 434-й средней школы бывшего Сталинского района Москвы 17 июня 1941 года у нас был выпускной вечер. Гуляли, танцевали, радовались. Помню, нашего классного руководителя и директора школы как-то сразу мобилизовали в армию. Выступал перед нами новый директор, призвавший нас, парней, на фоне неспокойной ситуации и возможной войны с немцами, поступать в военные училища.
– Подавали заявления?
– Да! Из нашего класса, если память не изменяет, трое уехали поступать в военные училища: Таушнянский, Либерман, Шмырев…
– А каким запомнился вам день 22 июня?
– Помню, в этот день мы, пацаны соседских дворов, до умопомрачения играли на небольшом пятачке «ничейной земли» в футбол. Такую землю для игр в футбол, лапту, городки можно было тогда встретить в любом микрорайоне столицы. Ворота обозначили брошенными на землю майками и рубахами. Играли несколько многочасовых таймов с переносом окончания матча «до последнего гола». Этих последних голов, наверное, было штук десять – так хотелось играть. Сил было полно в молодом теле.
Узнали о начале войны только к исходу дня. Когда пришло осознание, что враг опасный, война будет большая и, по всей вероятности, надолго, побежали в военкомат с просьбой призвать в армию. Растерянный военком нас почему-то прогнал, заявив, что у него много забот с призывниками 1920 года рождения, а вы, мол, еще «зеленые фрукты», должны немного «поспеть».
Но вскоре и нас, восемнадцатилетних, погрузили в машины и отправили на рытье противотанковых рвов. Ехали ночью, поэтому трудно было ориентироваться на местности. Наутро подвезли к Днепру в районе между Вязьмой и Смоленском. Жили в зданиях опустевших клубов, школ, ферм. Организаторы кормить нас часто забывали. Мы завидовали проходящим на запад войскам с дымящимися на ходу полевыми кухнями. Радовались, когда останавливалась какая-то часть. Командиры отдавали приказ накормить и нас…
– А когда вас призвали в армию?
– Вскоре. Я оказался в 77-м стрелковом полку 26-й стрелковой дивизии 8-го стрелкового корпуса 20-й армии Западного фронта. Солдаты в основном были с начальным образованием. У нас в батальоне имелось три роты. Первая, вооруженная автоматами ППШ, вторая – винтовками с боезапасом от 3 до 9 патронов у каждого стрелка, третья – ополченцы без оружия. Им командиры сказали: «Ваше оружие – на поле брани…»
Я стал командиром противотанкового орудия – 45-миллиметровой пушки – «сорокапятки». Расчет – 7 человек, вес пушечки в боевом снаряжении – полтонны. Как правило, ее таскали три лошадки. Они довозили пушку с зарядными ящиками до позиции, затем коневоды уводили наши «живые моторы» в тыл. Берегли «лошадиные силы». В декабре сорок первого в районе Волоколамска наша 26-я дивизия полегла полностью вместе с 77-м стрелковым полком.
Видел проход мимо наших позиций конной группы под командованием генерала Льва Михайловича Доватора. Помню, стоял морозный, заснеженный день. А они все мчались в темных бурках. Я тогда подумал – они ведь мишенями станут на белом фоне заснеженного поля. Через несколько дней доваторцы возвращались на лошадях уже в белых маскхалатах. Недавно я прочитал стихотворение гвардии старшего сержанта Я. Е. Энтина и был поражен точностью передаваемых впечатлений. Оно меня тронуло до глубины души.
Вот послушайте:
В атаку конь тебя несет,
В бою нет ближе друга.
От верной смерти он спасет —
Хоть дождь, хоть снег, хоть вьюга.
Туман, Огонь, Индус, Стратег,
Русалка, Ветер, Гладиатор —
Такие клички лошадям
Любил давать Доватор!
Меня, в прошлом увлекавшегося спортом, 24 декабря отобрали в лыжный батальон 2-го кавалерийского корпуса генерала Белова. Сначала закапризничал – как так, в век моторов и брони буду воевать в лошадином войске! Потом мнение изменилось. Конница 41-го отличалась от своей сестры 1921 года. А потом много хорошего узнал о самом корпусном командире Павле Алексеевиче Белове. Он был действительно отец солдатам – ярким представителем того алмазного фонда людей Советского Союза, без которых немыслимы были Победа и праздник 9 Мая 1945 года.
Павел Алексеевич был очень авторитетным среди командиров, но, к сожалению, до сих пор почему-то мало знаком широкой публике…
Когда я слушал исповедь солдата, то поймал и себя на мысли: а ведь действительно, как мало знакомо это имя. Стал искать материалы и нашел в этом скромном, высококультурном, образованном генерале очень много такого, за что его можно назвать Человеком.
Его корпус 9 января 1941 года был включен в состав Западного фронта. Это было время, когда в эскадронах оставалось по 6–8 человек из числа начавших войну. Более пяти месяцев остатки корпуса сражались в тылу немцев в ходе Ржевско-Вяземской операции вместе с партизанами. За успехи в боях под Каширой 2-й кавалерийский корпус был преобразован в 1 – й гвардейский.
Следует отметить, что гений и грамотность генерала Белова не были по достоинству оценены и обласканы представителем Ставки, командующим Западным фронтом Г.К. Жуковым. Его корпус бросали на самые тяжелые участки фронта – затыкать так называемые «дыры и прорехи».
Так, корпус Белова по приказу Жукова был направлен на взятие Серпухова, но обещанной поддержки выделено не было. И только грамотные действия и личное мужество командира кавкорпуса спасли ситуацию. Был случай, когда по приказу того же Жукова корпус 21 декабря 1941 года был снят с пунктов переформирования, и его бросили на освобождение небольшого подмосковного городка. Выяснилось потом, что таким образом, освобождением ни тактически, ни стратегически незначимого объекта в операциях под Москвой Жуков решил сделать подарок вождю в день его рождения. Белов возмутился, посчитал этот приказ преступным в силу неподготовленности операции и отсутствия артиллерийской и авиационной поддержки.
Из прочитанного большого объема материалов о взаимоотношениях Белова и Жукова сложилось впечатление, что представитель Ставки завидовал интеллекту корпусного генерала и глубокому уважению к нему солдат и офицеров.
Интересный материал о личности генерала Белова приводит Ф. Свердлов со ссылкой на начальника разведки 1 – го гвардейского корпуса полковника А. Кононенко, который брал интервью у полковника Л. Любашевского:
– Я был комиссаром штаба Группы войск Белова с начала февраля (1942 года. – Авт.)… Через мои руки проходили все документы фронта. По долгу службы мне поневоле приходилось все их читать и докладывать. Я не собираюсь вникать в их оперативный смысл или ошибочность, дело, пожалуй, не в этом. Все важные документы, как правило, подписывались Жуковым и Булганиным (член Военного совета Западного фронта. – Авт.).
Честно скажу, что во всех документах красной нитью проходило беспощадие Жукова, оно было направлено в первую очередь на ограничение прав и инициативы Белова. Именно сковывание инициативы Белова. Жестокость, грубость Жукова, доходящая до оскорбления личности, – вот в чем его главная ошибка.
Ошибка, которая не могла не отразиться на боевых действиях нашей группы, хотя даже в таких случаях Белов находил в себе силы, терпение, мужество и умение вести дело так, чтобы приказ был выполнен…
Вспоминаю такой случай, когда мы, уходя прямо из-под огня немцев, перебазировали 28 мая штаб в Большую Хотунь. На телеграмму Белова о смене КП Жуков ответил:
«Кто вам дал право принимать самостоятельное решение?»
Долго мне этот документ не хотелось показывать Белову, но долг службы обязывал. Белов, читая принесенную телеграмму, почесал за ухом, покрутил усы и устало сказал:
«До чего же жесткий и бездушный человек!»
Затем вызвал коменданта и приказал всем людям, которыхе валились с ног от усталости, – отдыхать. Белову было виднее, чем Жукову, какое решение принимать, и ему нужно было давать инициативу и все права, а не унижать, дергать и оскорблять.
Таково мое мнение…
– Валентин Алексеевич, вы москвич, на коне, очевидно, не сидели, как восприняли службу в таких архаичных войсках, какими была кавалерия в середине ХХ века – века брони и моторов? – поинтересовался автор.
– Ничего подобного, кавалеристы зарекомендовали себя грозной силой! Прежде всего, их сила в маневренности и внезапности ударов с флангов и тыла. Немцы со своей бронетехникой были привязаны к дорогам, а коннице не надо было дорог. Для нее дорогами были поля, леса, перелески. Наши лучшие дороги – бездорожье. Конники внезапно наваливались на врага и наносили неожиданные удары.
Изменилась ведь тактика применения лихих всадников. Как правило, кавалеристы воевали в пешем строю. Полк подходил к линии атаки в конном строю и спешивался. Коноводы, один на три-четыре лошади, уводили их в укрытие.