Почему-то вспомнилось, как в детстве он мечтал много ездить в автомобиле и много летать на самолете. Теперь, когда это сбылось, все желанней стала казаться неспешная ходьба, да только на нее уже не хватало времени. А если бы и хватало, то без торопливого стремления к цели он, верно, почувствовал бы себя неуютно.
Приближался шум улицы. Скоро она открылась вся, в сумятице движения, в сизых выхлопах, в слитном беге грязнобоких машин. Он помедлил в двух шагах от людского водоворота, затем повернулся, почти побежал назад, туда, где шуршали листья.
Так ослепнуть в тот, все решивший миг! Так самонадеянно, не желая, унизить… Ведь он же потребовал, потребовал немедленной, тут же оплаты! Вот что двигало им, и она это поняла сразу. Какое-то страшное, неистовое затмение… Не спрашивая ничего, с торжеством победителя так обрушиться, смять, будто все уже решено, ничего другого просто быть не может! Словно и воли нет, кроме его собственной, да и быть не должно.
А ведь все могло сбыться, как он не понял тогда, что могло! Настолько ничего не заметить, ничему не поверить, думать совсем о другом, казалось бы, важнейшем, а на деле существенном не тогда и не в том.
Вот и заслужил…
Точно выскочив из-за куста, на уровне груди внезапно простерся корявый, морщинистый сук. Гордин замер, опешив. Куда он забрел? Серело. Под ногами была нетоптаная земля, всюду мокро отсвечивал палый лист. С верхушки дуба, коротко прошуршав, сорвались тяжелые капли. Помедлив, Гордин рукой уперся в неподатливый сук и, чувствуя, как нарастает тугое сопротивление, продолжал гнуть, пока одолевающая сила мускулов не налила плечо болью. Тогда он напряг вес тела, ощутив наконец, как уступает, подается преграда.
- Сломаешь, - тихо послышалось сзади.
Сук дернулся в ослабевшей руке, толчком развернув Гордина. Отворот плаща пересек грязный след удара.
- Видишь - он отомстил…
- Ира!
- Я. Спасибо эта палка тебя задержала, а то бы я совсем запыхалась. И куда ты бежал?
- Никуда.
Она кивнула, словно ждала такого ответа. Две-три капли скатились с прозрачного капюшона, светлыми бусинками осев в ее волосах. Сам плащик был небрежно расстегнут. Она стояла, сунув озябшие руки за пояс; на тугой ткани джинсов медленно проступали темные крапинки дождя.
- Промокнешь, - сказал он глухо.
- Взгляни лучше на свои колени.
- Пустое!
- Вот и я так думаю.
Оба замолчали. Ее глаза рассеянно и спокойно смотрели куда-то мимо Гордина.
- Дальние прогулки при любой погоде? - резко и с вызовом спросил он. - Мечты в одиночестве?
- Да. - Она перевела взгляд. - А что?
- Ничего. Я вот тоже решил прогуляться.
- Вижу.
- А ты, как всегда, ищешь свежих художественных впечатлений?
- Как всегда.
- Ясно! Осень, увядание, грусть. Живописно и трогательно, чем не сюжет? Что делать, праздников больше не предвидится. Все, точка.
- Праздник, - сказала она, как бы не замечая тона его слов. - Смешно. Праздник - вот…
Она выставила ладонь под мелко сеющий дождь.
- Щекочет… Я сюда шла просто так. Нет, ты прав не совсем. Впечатления, говоришь? Да, я хотела проверить. Листья летом - сплошная масса, листва; взгляду не до подробностей, все воспринимается слитно. А осенью каждый лист становится самим собой, когда падает. Грустно? Может быть, и так. Я смотрела, как они падают, а потом увидела тебя. Вот.
- Понятно. Читала, значит, в газетах…
- Читала. Глупо! Если что-то было, то уже не исчезнет. Все равно будет.
- Конечно. Вроде мамонтов.
- Мамонтов?
- Ага. Были - нет, только память осталась. И все.
- Ты уверен?
- В том, что вижу тебя, - да.
- Подожди… Мамонты. Что-то писали об инженерной генетике. Не так?
- М-м… Допустим. Может, мамонтов и воскресят в каком-нибудь двадцать первом веке.
- Вот видишь!
- Какая разница! Просто неудачный пример.
- Нет, почему же… Они красивые?
- Кто?
- Мамонты.
- А кто их знает… Лохматые, грязнющие, наверно. Не чета кошкам.
- При чем тут кошки?
- Так, вообще… Не знаю. А при чем тут мамонты?
- Это ты говорил о мамонтах.
- Ну и что? Мамонты-папонты, бродили по лугам, пили-ели, спали-жирели. «Пройдет и наше поколенье, как след исчезнувших родов». Слышала такую песенку?
- Нет. Странно… Другое странно.
- Что?
- Все! Знаешь, почему я здесь оказалась?
- Ты сказала.
- Кроме главного. Только что в студии жутко разругали один мой рисунок, и я… я сбежала.
- Кто не получал двоек…
- Не в этом дело! Просто… просто в том рисунке мне показалось, что мне кое-что удалось, свое. Выходит - нет.
- Ну, это еще ни о чем не говорит. У вас все зависит от вкусов: нравится - не нравится, не оценки - дым!
- Не совсем так, но пожалуй. И все-таки… Я вот что хотела спросить…
- Да?
- У тебя никогда не было ощущения, что тебе - именно тебе! - предназначено что-то выразить, осуществить… Никому другому, только тебе. И все остальное не важно.
- Бывало что-то похожее.
- И?…
- А кто его знает! Самообман, должно быть.
- Возможно, что и самообман. А все равно порой возникает такая отдаленность…
- Отдаленность?
- Да. Как бы это выразить… Будто ты не совсем принадлежишь себе, что-то надо беречь больше всего остального, чему-то не поддаваться, даже когда очень хочешь… Ну, словно кто-то тобой распоряжается. Не бывало так?
- Хм. - Гордин потер подбородок. - Не замечал такой мистики.
- Правда? Значит, ошиблась.
- В чем?
- Ни в чем! А у тебя метка…
- Какая метка?
- Да на лице! Ты потер подбородок, а рука у тебя измазана веткой, которую ты пытался согнуть. Я же говорила, дуб памятлив.
- Ну и черт с ним!
- Так ты сильней размажешь. Дай лучше я.
Достав платок, она неуверенным движением провела им по его мокрому, сразу и жестко закаменевшему от этого прикосновения лицу.
- Все. - Ее рука, помедлив, упала. - Знаешь, у тебя глаза… Не злые, нет…
- Какие есть, - буркнул он поспешно. - По вкусу их выбирать не умею.
- Да, конечно… Смерклось уже.
- Разве?
- Темнеет. Надо идти.
- Куда?
- Туда. - Она вяло мотнула головой. - Туда.
- Я провожу.
- Не стоит, мне еще надо побродить.
- В сумерках?
- А в сумерках цвет глохнет, это интересно.
- Да? Застегнулась бы все-таки…
- Мне не холодно, и дождь почти перестал.
- Это тебе так кажется… Постой!
- Стою.
- А то еще простудишься, шедевр не напишешь…
Досадуя на свои нелепые слова, спеша и путаясь, он кое-как застегнул неподатливые пуговицы. Она стояла с безучастным видом. Теперь в прозрачном пластике плаща ее фигура казалась обернутой в целлофан, незнакомой, чужой.
- Пока. - Она слабо помахала рукой. - Счастливо.
- Пока, - ответил он машинально, зная и не веря, что это все.
Он смотрел, как она бредет, удивляясь, и не чувствовал потери, ничего, кроме огромной отрешающей пустоты. Сумрак еще не успел ее скрыть, когда она, словно освобождаясь, рванула застежки плаща, и его откинутые полы обвисли, как подбитые крылья. Из-под них мелькнул белый комок забытого в руке и теперь выпавшего платка.
Тогда он побежал. Она не обернулась, не замедлила шаг, только отстранилась, и он также молча двинулся рядом по узкой тропке, уже бессмысленно сжимая поднятый платок и не зная, что теперь говорить и надо ли говорить вообще.
А когда ее озябшая рука сама собой очутилась и замерла в его ладони, он безраздельно понял, что слова излишни, а нужно просто идти, отогревая доверившуюся ему руку и не спрашивая, что будет дальше. Ведь как ни грозны великие тайны земли и неба, они ничто перед тайной любви.
ДЫРКА В СТЕНЕ
Надо срочно предупредить неосторожных. Необходимо! Иначе могут быть самые неожиданные последствия.
Уже светает. Сейчас я опишу случившееся. Спокойно, главное - спокойно. А, черт, бумага затлела! Ну, ничего, ничего… Ладно…
Так вот. Был первый час ночи, когда это началось. Я вернулся из гостей, и после уютной квартиры, которую только что покинул, моя берлога показалась мне особенно неприглядной. Серый от табачного пепла стол, какой-то пух на стульях, перегоревшая лампочка в люстре и груды книг на полу. Одна из стопок зловеще изогнулась винтом и, когда я захотел ее поправить, рассыпалась под руками, затопив свободное пространство пола.
Что больше всего меня разозлило, так это то, что в коридоре стояли две пустые полки, купленные третьего дня. На них разместились бы все книжные груды, но для этого полки надо было повесить. А стены имели то отвратительное свойство, что их не брал ни один гвоздь. Требовалась электродрель, чтобы просверлить отверстие. Электродрель надо было искать, ее надо было выпрашивать - о, господи!
Стоя посреди комнаты и засунув руки в карманы, я с такой ненавистью посмотрел на стены, будто они и были причиной беспорядка. В кои веки возникло желание покончить с хаосом, и - на тебе! - нечем просверлить какое-то дурацкое отверстие. С яростной отчетливостью я даже представил, как в стене появляется дырка, как…
В стене появилась дырка. Точь-в-точь там, где я ее наметил.
Поначалу я нисколько не удивился: просто не поверил. Я подошел, пощупал отверстие, зачем-то подул в него. Оттуда вылетела цементная пыль и запорошила мне глаз.
Это меня убедило в несомненности факта. Еще меня поразила ночная тишина, окружавшая квартиру. Уж очень она не вязалась с тем, что произошло.
Я сходил на кухню, выпил воды. Помню, что дождался, пока из крана сбежит теплая вода, и лишь тогда подставил стакан.
Потом я вернулся, сел и задумался. Если зрение и осязание мне не лгали, - а с чего бы им лгать? - то получалось, что усилием воли я просверлил в бетонной стене отверстие. Это надо было обмозговать.
Мысль о чуде я отбросил сразу. Для какого-нибудь современника Пушкина было бы естественно онеметь при виде обыкновенной электрической лампочки, но мыто - люди, чего только не повидавшие! Нам даже лень удивляться и заглядывать в будущее. Многие ли знают, например, что делается на опытном заводе, где я работаю? Инженер прошлого века трижды перекрестился бы при виде стальных заготовок, плывущих по конвейеру и на глазах меняющих форму, словно их обминает незримая рука. Это называется магнитной штамповкой, скоро мы внедрим ее в промышленность.