И в тот момент, когда я это представила, меня охватила ярость.
Раньше я никогда не испытывала этого чувства. Оно было белое, слепящее и спокойное. Оно не оставляло место ничему другому. Внутри него было очень холодно и очень тихо, внутри него я знала, что делать. И я сделала это. Наклонившись к Филиппку и глядя ему прямо в глаза, я очень тихо – так, чтобы не слышал Мелкий – сказала: «Никогда не трогай этого мальчика. Если я узнаю, что ты хотя бы подошел к нему, я найду тебя и выколю тебе глаза циркулем». Филиппок смотрел на меня испуганными и какими-то детскими глазами. Я не стала ждать ответа, потому что он не был мне нужен.
Повернувшись к Мелкому, я забрала у него палку, взяла за руку и довела до ворот детского сада. По дороге мы молчали. Мелкий явно от ликования и перевозбуждения, а я от ужаса. Я больше не боялась Филиппка, я точно знала, что он никогда не тронет ни меня, ни Мелкого. Я была напугана тем, что сделала. Оказывается, я такое могла. Оказывается, Филиппка можно было не бояться. Оказывается, для этого нужно было сделать самую малость – забыть о том, кто ты, дать ярости заполнить себя и сделать то, что она подскажет. Оказывается, существовал способ победить Филиппка: нужно было перестать быть собой и превратиться в него. Я не знала, какое из этих открытий страшнее.
В школу я опоздала. Доставая из портфеля пенал, я очень надеялась, что открыв его, не увижу там циркуля. Теперь я знала, что у некоторых предметов есть та сторона, о которой я никогда не задумывалась, и сейчас я не хотела их видеть.
Когда я пришла домой, бабушка с Мелким лепили булочки, дома пахло корицей, и Мелкий сопровождал свои действия песней «Крейсер „Аврора"»; это была его любимая песня, Мелкий любил все героическое и печальное. Я бросила портфель, разделась и зашла в кухню. Мелкий все рассказал бабушке, это было видно по тому, как она смотрела на меня. Я села на стул, мне по-прежнему было холодно, возможно, я заболела.
– Бабушка, – спросила я, – есть средство, которое помогает от всего?
Точнее сформулировать я не могла. Бабушка подошла ко мне, и я уткнулась ей в руку. Руку была мягкая, посыпанная мукой, и пахла корицей и валерьянкой.
– Есть, – сказала бабушка. – Чай с мятой и медом. Ну, и немного поспать. Я – старая, и я врач, так что я точно знаю.
Она сделала мне чай и поставила очередной противень с булочками в духовку. Мелкий от «Крейсера „Авроры"» перешел к «Маме для мамонтенка». Я пила чай и смотрела на них. Теперь я знала, что у некоторых предметов есть вторая сторона и что я могу превращаться в чудовище, но не знала, что с этим делать.
Пирсинг
Платье было белым, на нем был вышит лебедь, а пояс завязывался на спине бантом. Это было не просто платье, это было китайское платье – мечта всех девочек с пяти до десяти, а также их мам и бабушек. За платьем нужно было охотиться, его нужно было доставать, купить его было невозможно. Такое платье надевали только на праздники, и оно всегда было «на вырост» – подол подгибали в несколько раз, и каждый год очередную складку распускали. Это было не просто платье принцессы, это было платье Золушки. Наступал день, когда распускать было уже нечего, часы били двенадцать, платье становилось слишком коротко. Я стала Золушкой, когда мне исполнилось семь. И это была катастрофа. Окончательная и бесповоротная.
Вечером ко мне должны были прийти гости. В том числе мальчик, с которым я недавно познакомилась в шахматном кружке и который мне страшно нравился. Он плохо играл в шахматы, зато практически наизусть знал «Таинственный остров», умел делать химические опыты и подарил мне книжку Даррелла. Целый месяц я предвкушала, как открою ему дверь в этом платье. Но сегодня платья не стало.
В сущности, это было мое единственное платье. Весь прочий малочисленный гардероб у нас Мелким был общим, то есть состоял из брюк, рубашек и свитеров, причем все вещи были исключительно серые, синие и зеленые. Это были цвета, по поводу которых нам с Мелким удалось достигнуть консенсуса. Я любила красный, но Мелкий считал его девчачьим цветом. Он любил желтый, который никогда не нравился мне. Конечно, у меня была еще школьная форма, к которой я испытывала самые нежные чувства. Во-первых, она была только моя, во-вторых, мне нравился черный. Но не могла же я, в самом деле, надеть школьную форму. Поэтому, когда бабушка зашла в нашу комнату, она застала меня, рыдающую над платьем, и Мелкого, который, не в силах меня утешить, нервно теребил кошку. Увидев бабушку, он выпустил несчастное животное и быстро сообщил: «Ей нравится Витька, а платье маленькое». Я была так расстроена, что слабая мысль дать ему подзатыльник, пришедшая мне в голову, не получила никакого практического воплощения. Бабушка не стала говорить глупостей о том, что главное в человеке – это богатый внутренний мир, и поэтому совершенно все равно, во что человек в день своего рождения, когда к нему придет мальчик, который ему очень нравится, будет одет. Она вздохнула, погладила меня по голове и сказала: «Перестань, я проколю тебе уши». От неожиданности я мгновенно перестала плакать, а Мелкий наступил на кота.
Я мечтала проколоть уши уже год, но родственники были непреклонны. Дедушка и бабушка считали, что я для этого слишком мала. Что касается тетушки, то она была не только химиком-ядерщиком, но и матерью-одиночкой и воспринимала всех моих друзей мужского пола с настороженностью. Когда она видела рядом со мной мальчика, на лбу у нее мгновенно появлялась морщинка. Видимо, перед ее внутренним взором представала следующая картина: этот же мальчик, только на десять лет старше, хлопает дверью, оставляя меня с клинической депрессией и орущим младенцем на руках. Она считала, что для семи лет я слишком легкомысленна и слишком много общаюсь с представителями противоположного пола. Сережки, по ее твердому убеждению, могли только усугубить ситуацию.
– Прямо сейчас? – сглатывая последние слезы, спросила я.
– Да, – сказала бабушка, – пойдем на кухню.
Мелкий, который, с одной стороны, панически боялся любых уколов, а с другой, был раздираем любопытством, помедлив, все-таки пошел с нами. Дедушка, вернувшись домой вечером, только вздохнул, на что бабушка виновато заметила:
– Ну, она же все время бегает как мальчишка, а сережки – это… это так женственно!
Спустя десять лет Мелкий решил проколоть ухо. Единственное, что его останавливало, помимо неизменной неприязни к уколам, была возможная реакция бабушки с дедушкой. Мелкий не любил дискуссии. Он хотел просто проколоть ухо, и желательно так, чтобы этого маленького изменения никто не заметил. Однако именно это представлялось маловероятным. Как-то вечером, видимо окончательно решившись, он сказал мне:
– Пойдем со мной, будешь оказывать моральную поддержку.
– Моральная поддержка будет состоять в том, что я после знаменательного события должна буду купить тебе пива? – уточнила я. – Если да, то просто возьми денег.
Мне не хотелось никуда идти, был конец мая, и я планировала провести вечер, ритуально перечитывая «Вино из одуванчиков».
– Нет, – возмутился Мелкий, – зову тебя исключительно для компании.
– Ладно, – без особой охоты согласилась я.
По дороге Мелкий был нехарактерно молчалив. В тот момент, когда я собралась поинтересоваться, в чем причина этого загадочного молчания, он наконец заговорил:
– Я считаю, что, раз уж ты пошла со мной, тебе тоже нужно что-нибудь проколоть.
– Что, например? – поинтересовалась я.
– Нос, – мгновенно предложил Мелкий.
Я отнеслась к этому предложению без энтузиазма, поинтересовавшись у Мелкого, не считает ли он, что мой нос и без того самая выдающаяся часть меня и как таковая совершенно не нуждается в дополнительных средствах для привлечения внимания.
Как-то, рассматривая мои детские фотографии, подруга Танечка заметила, что я – единственный знакомый ей младенец, нос которого сразу имел такой внушительный размер. Поэтому, в отличие от тех людей, нос которых обрел предначертанную ему форму значительно позже, у меня было время свыкнуться со своим и, в общем и целом, я не испытывала к нему плохих чувств.
– Вот именно, – с энтузиазмом продолжил Мелкий, – ты можешь совершенно не бояться, что что-то привлечет к твоему носу дополнительное внимание!
Дурацкие идеи Мелкого всегда обладали совершенно магической властью надо мной. В тот момент, когда я собиралась рассмеяться и сказать что-то саркастическое, было уже поздно – мысль запала в мою голову и уже дала буйные побеги. Мы пришли, Мелкий сообщил какому-то суровому мужчине: «Эта девушка хочет проколоть себе нос. А я – ухо», и я послушно села в кресло.
Когда мы вернулись домой, дедушка с бабушкой готовили ужин. Увидев меня, дедушка на мгновенье оторвался от медитативного процесса чистки картошки, обернулся к бабушке и сказал: «Ну, что, Нина, ты же всегда хотела, чтобы она выглядела женственно». После чего вернулся к своему занятию. Бабушка не сказала ничего. Сережку Мелкого никто не заметил.
Экзорцизм
В детстве я очень хотела совершить подвиг. Желание подвига преследовало меня, заполняло мои сны и отвлекало от разных неважных дел вроде правописания и математики. Единственное, что меня останавливало, – в окружающей действительности подвигу решительно не было места. Вокруг никто не тонул, не горел и не страдал от притеснений. Даже бездомных кошек и собак почему-то не встречалось. Оставалось только читать книжки о чужих деяниях, неистово завидовать – и ждать. В тот день, когда я познакомилась со Священным Писанием, я поняла, что мое время, наконец, пришло.
Священное Писание было пронесено в дом контрабандным путем. В роли контрабандиста выступила моя тетушка. Между бабушкой и дедушкой существовал молчаливый консенсус, согласно которому знакомство с этой историей должно было произойти чуть позже: я была впечатлительным ребенком, наделенным избыточным воображением. К избыточному воображению прилагалось умение рассказывать. Моя репутация во дворе держалась исключительно на этом. В умении рассказывать истории мне не было конкурентов. При этом я никогда не могла удержаться от того, чтобы творчески переосмыслить услышанное, прочитанное или увиденное и наполнить его леденящими душу подробностями. После некоторых моих рассказов сна лишалась не только я сама и Мелкий, но и большая часть двора. Дедушке пришлось запрятать альбом Босха подальше исключительно потому, что я, насмотревшись, полгода засыпала только при включенном свете, а Мелкий, которому я комментировала изображения, полгода спал с дедушкой. Так что опасения по поводу того, как на меня могут подействовать истории из Ветхого и Нового Заветов, были вполне резонными.