изни, одного утра, одной его кормежки.
«Кто? Теперь кто виноват?»
Здесь каждый судья. Своя мера вины.
— Сторож-то где был?
— С девчонки какой спрос?
— Нагрузили, а сами в баню.
— Черт его знает! Разве подумаешь про бензин этот.
— С председателя теперь взыщут. Сам-то он никому не спускал. — Я даже слышу градацию их голосов. И в разговоре этом не городская пассивность, не безучастное сочувствие.
Еще ничто не осмыслено, не выяснено. Не поднялся гребень накала, и не определена мера морального приговора. А он будет. Потому что потери колхозные здесь — беда каждого. И все мне кажется, что к беде их я теперь тоже причастна.
28 марта.
Целый день по улицам деревни моталась «Победа» из редакции местной газеты.
Вечером у нас под окнами прокричал клаксон. Я увидела Юрку с корреспондентом. Они разделись у двери.
— Случайно от вашего мужа узнал… Так это, оказывается, вы Холшевникова?
Корреспондент коротенький, с круглым лицом. Лица его как бы не было… Нет, оно было, но его не было видно. Был виден новенький университетский ромбик на залосненном лацкане костюма. Он его даже, кажется, не докрутил, чтобы тот сильнее выпирал.
Корреспондент достал мягкий блокнот, положил рядом на стул. Он довольно пыжился. Своим образованием был полон взахлеб. Наверное, заочник.
— Материалу собрал на целый очерк. Ну, председатель ваш делец… И люди ему под стать. Замкнулись. Ни из кого слова не вытянешь. Круговая порука. — Он возмутился — Сегодня же материал этот обработаю. Только газета наша мала. И другого профиля. Специфика не позволяет… Все отступления вытравливаются.
Он показал, как вычеркивается что-то из газеты, нажимая на мнимый карандаш.
— Попробую углубиться тоже. И пойдет… Только масштабы не те…
Он смотрел на меня, как бы давал понять, что мне должно быть известно, о чем он говорит.
— Толковый у вас материал получился. Чисто… этические проблемы, — он обрадовался находке. — Мой, конечно, будет конкретней. Мало еще здесь нас таких, — сказал он убежденно. — Мы бы всю домостроевщину растормошили. Ваш Измаденов божок. Хотел с ним побеседовать… Захожу. Он знает меня, конечно. Увидел, но одевается. «А что со мной разговаривать. Вы же с другими говорили». Говорил. «Вот и… Другие обо всем лучше моего знают». Ушел… Ну ничего…
«Еще один умный, — думаю я. — Железно уверен, что делает доброе дело».
Его ромбикового образования не хватило, чтобы оценить мои ноги и их откровенное покачивание у его колен. Он не знал, хорошо это или плохо, даже среди «корреспондентов».
Юрка недоуменно насторожился.
— Надо еще к этому парню заскочить, к художнику. Здесь у вас живет. Может, правда, что стоящее. В газету сосватаю. А ты, Юрий… Когда у тебя показательные выступления? Сообщай… Знаешь, как это подадим! Первое начинание в районе.
Ромбик у корреспондента был значительный, новый, не истертый, как галстук у подбородка. Очень яркая визитная карточка.
Он оделся.
— Надо бы нам побольше общаться. У нас там глушь, а здесь, наверно, воете?
Он уехал.
Почему-то было ужасно стыдно, словно меня высекли.
2 апреля.
Юрка говорит, что любой технически грамотный человек должен знать, что маленькая доза бензиновых испарений для животных смертельна. Последствия можно было предвидеть. Я не поддерживала разговор с Юркой об этом. Мне было безразлично все, что он говорил. Какое-то отупляющее равнодушие расслабило меня, и я в себе не проясняла это до времени. Будто лишилась чего-то очень главного и все оттягиваю, оттягиваю, чтобы не увериться в своем предположении.
— Председатель собирает общее собрание. Здорово он погорел, — сказал Юрка.
Я ничего не ответила.
— Юрка, а ты точно уверен, что сам эти машины не загнал бы в гараж?
Юрка вопросительно уставился на меня.
— Почему ты не подсказал?
— Я не телепат… Не предчувствую, что может в деревне произойти.
— Значит, ты просто не знал и не успел предупредить, а как технически грамотный человек не сомневаешься, что маленькая доза бензиновых испарений для животных смертельна. Просто ты не знал, что в деревне делается…
4 апреля.
Что я ждала… Я понимала, что сама не готова к оценке. Выход не нашла бы и хотела повзрослеть сейчас, рядом с людьми. Я верила в их духовную зрелость. И надеялась… Надеялась, что все мои размышления в статье не пройдут даром, как-то взойдет мой моральный посев. Неужели нацеленность моих разговоров канула? Я ждала оправдания своей жизни здесь, своего места.
Пронька и Безлепкина на собрание не пустили. Председатель распорядился — пьяных выводить. Пронек кричал в дверь: «Бражка собралась? Да? Все снюхались! Знали, кого удалить».
Пнул два раза в закрытую дверь. Не носком, а подошвой, и ушел.
Председатель сидел в стороне. В разговор не включался. Вид у него мятый. И докладывал он собранию бесстрастно:
— Вы все знаете, что в субботу была отгружена партия поросят, сто двадцать голов на три машины. Сопровождающими назначены на одну машину Лида Бессонова и Иван Белов. На другую — Петр Ларин и Герасимова. На третью — Вера Назарова с Белоконем. Ночью, перед отправкой на рынок, две машины поставили в гараж, одну на улицу. Восемьдесят поросят задохнулись. Живы остались только на машине Назаровой и Белоконь.
Поросята весили по четырнадцать, пятнадцать килограммов. Продавали мы их по семьдесят пять рублей. Значит, колхоз потерял шесть тысяч рублей. Решение этого вопроса я выношу на собрание. Оно должно решить, куда отнести убытки. На чей счет.
Председатель сел.
В зале было тихо.
— Можно спросить у Ларина? — Не видно было, кто говорил, но голос слышали все отчетливо. — Когда машины подошли к конторе, кто распорядился поставить их в гараж?
Ларин поднялся. Белую толстую кепку смял в руке, оперся ею на спинку стула.
— Председатель Петр Сергеевич.
— Правда, Петр Сергеевич?
— Правда.
— Еще Ларину. А приходили их проверять ночью? Ты или Лидка? Мороз же?
— Нет. Мы думали — в тепле.
— А у Белоконя на морозе.
— Я приходил раз. Смотрел своих.
— А тех не слышал?
— Там тоже визжали. Больше моих.
— Они задыхались уже! — крикнули из зала. — Караул кричали! А никто не сообразил… Головы!..
— Я скажу. — Белоконь поднялся от стола. Он был в президиуме. — На нашей машине поросята остались живы. Но это случайно. Здесь моей заслуги нету. Мы машину не могли в гараж загнать. Если искать виновных, и моя вина выходит такой же, как их. Моя машина еще в худшем положении была. Мы с ней как бы не справились.
— Дурак, — шепчет кто-то за спиной.
— Дярябнут с него, будет отдуваться.
— Значит, на одного человека нечего валить. Все на равных были. Кого виноватить?
— Как — кого виноватить? — соскочила бойкая доярка. — А мы за двух коней плотим. Нашли виноватых. Нам не спустили… Лошади сами объелись, а на Пашку насчитали.
— Сравнила! На Пашку… Пашка выгнал коней за деревню, а сам пить…
— Ты ему подавал?
— Ладно! — Перебранку прервали. Доярка села.
— Что получается? Я с места. А то тут ног много — не пролезу. Шесть тысяч прошляпили. Если старыми деньгами — шестьдесят. Можно купить три трактора. Если такими кусками будем колхоз раскидывать, что получится? Я думаю, виновных надо найти. Поровну раскинуть на них на всех, а не на одного председателя.
— Прям, — всполошилась Лида. — Я-то что? Только смотрела. А мне их еще больше всех жалко. Своих на машину ловила.
— Председатель человек образованный, должен гнать, что в гараже пары бензинные. Это каждому шоферу известно. Он подумал об этом?
— Нет, не подумал, — сказал глухо председатель.
— Так вот надо, думал чтоб…
— Я больше с поросятами не поеду! — крикнула женщина с толстой шалью. Поднялась. — Других посылайте. Душа болит, не знаешь, куда деться. На людей глядеть боишься. Мы привезли поросят шефам, заехали во двор на шахту. Люди машину окружили, ждут. Поросята такими маленькими показались. Когда цену назвали — нас бабы чуть не разорвали. Мужики мешки свои свернули, зашумели. Нас так домой и отправили. Даже сами борта закрывали. Теперь лучше к шефам не заявляйся.
— Ты давай по существу. Рассусоливаешь!
— А я по существу. Послушали бы, как на базаре народ ругается. Одна женщина купила у нас поросенка, принесла домой, а он у нее на ноги не встает, то ли обморозился, то ли от тряски. Она его притащила обратно, стала деньги требовать, милицию пригласила. Кричат всегда: «Паразиты, торгаши». Хоть сквозь машину проваливайся. Мы когда с базара едем — меж собой возмущаемся, а здесь молчим.
— Ладно… Не уводи собрание в сторону.
Женщина оглядела ряды, но не нашла, кто ее одернул, ненавидяще села.
— Кричим, кричим… А кого выкричим? — грузный мужчина в шубе-борчатке прошел по ряду, прихрамывая, волоча ногу, остановился у сцены. — Это навалилась на нас стихия. Председатель не предусмотрел. Он машины зачем в гараж ставил? Чтоб теплее. Заботился об общем деле. Даже когда ему надо дома быть — он сам машины затаскивал. Теперь мы его ударим, у него руки опустятся, он трекнется и бросит все. И кому мы этим напортим? Я думаю, это дело надо загасить и сообща как-нибудь справиться.
Женщины, что сидели рядом со мной, непроизвольно прокомментировали:
— Справимся… Легко как… Ты их видела мертвых-то?
— Прибегала. Смотреть страшно. Ровные, как один. Да их сразу же председатель на птицеферму отправил — курам на корм.
Я сидела и слышала, что зал, как единый организм, активно и мучительно подбирался к истине. Кто-то сказал вслух, не поднимаясь:
— В государство надо было сдать. Поросята бы росли, и мы деньги получили бы.
— Т-ш-ш-ш… — зашикали сзади. — Тише ты. Еще не насдавался. Подскажи… Это легче легкого… Сдал и весь год носом шмыгай.
Председатель молчал, смотрел перед собой. Лицо его было безучастно, и собрание его не чувствовало.