— Вот черти, — сказал о них Оська. — Белые, а обжечься можно.
На речку идти сначала нужно центральной улицей через всю станцию.
Борис и Оська родились здесь. Здесь и выросли. И знают о своей станции все. Они знают, что главное для станции — железная дорога. Депо. Все, что важно для депо, — важно для станции. Депо будит всех гудками. Гудки слышны за много десятков километров, и окрестные деревни сверяют по этим гудкам свои часы.
Знают, что в средней школе, где они учились, сейчас завод, в начале войны эвакуированный из Киева. На этом заводе Оська с Борисом и работают. Белые стены школы посерели. От ее углов на центральной улице вырос высокий забор из заостренных, грубо пиленных досок. Завод наложил на станцию свой отпечаток. Огороды и палисадники на окраинных улицах обнесены кружевными оградами; на тесаных жердях приколочены железные ленты, изрешеченные частыми отверстиями в форме подковок для солдатских сапог. В отверстия прорастают пырей и крапива.
Борис с Оськой идут по земляным и твердым, как асфальт, дорожкам, мимо двухэтажных деревянных домов, мимо длинных сараев с балконами и сеновалами. Проходят новую электростанцию, окруженную молодыми тополями. Рядом с громадными стеклянными окнами и кирпичной стеной здания тополя кажутся вытянутыми и тоненькими, как спички.
Наконец они сворачивают в узкий переулок.
В палисадниках у маленьких окон запыленная черемуха закрывает тенью провисшие облезлые ставни. Пыль на дороге уже просохла, стала горячей и мягкой. По такой пыли только босиком бегать, — она глубокая и невесомая. Почти не чувствуется. Пуховая.
Идут обочиной дороги по мелкой траве.
Борис сломал через ограду отросток подсолнуха с маленькой тугой головкой. Из крепкого кулачка жестковатых листьев вылезли желтые стрелочки нераспустившихся лепестков. Он их развернул бережно, обнажив шероховатый кружочек, и спросил:
— Почему девчонки цветы любят? Смо-о-трят на них… У этих девчонок и глаза такие… Красивее, чем у ребят. Ребята своими глазами что-нибудь думают, ищут, стараются побольше увидеть, что надо и что не надо. А девчонки на все смотрят, как на цветы.
— Будь здоров, — сказал Оська. — Они тоже все видят. Ты бы послушал, о чем они между собой разговаривают. Не вытерпишь.
Борис крутил стебелек в ладони. Маленькая головка подсолнуха вяло сникла, беспомощно сваливалась в разные стороны. Он стегнул стебельком по телеграфному столбу, — головка отлетела и упала на дорогу.
До речки Борис всю дорогу молчал и все почему-то помнил, как хлопнулась головка развернутыми лепестками в пухлую пыль, будто ткнулась лицом в подушку.
На песках, где всегда купались, расположилось стадо коров. Коровы стояли в воде по брюхо или, лениво присмирев, лежали на берегу, раздувая бока. Они разомлели от жары. Разленились. А некоторые, даже не шевельнув хвостом, пачкали задние ноги, расшлепывая зеленые брызги на песок.
— Пастух совсем обнаглел, — выругался Оська. — Не мог другое место найти. Обмакнуть бы его мордой, как кошку, в эти лепешки.
— Ладно, идем на вторые пески, — равнодушно сказал Борис и пошел на дорогу.
Глинистая дорога ныряла под разросшиеся кусты. По ней давно никто не ходит и не ездит. Вдавленные колесами колеи и глубокие следы засохли до костяного отвердения.
Борис с Оськой шли, пригибаясь в прохладной тени, шурша лопухами. Свежие побеги тальника с сизыми листьями мягко стегали по груди.
Вторые пески, намытые тихой речкой, с перламутровыми ложечками раскрытых раковин у воды, чистые и горячие.
Перепачканные ребятишки копали в песке колодцы, глубокие и узкие, как сусличьи норки. Руки их еще не доставали до воды, и они засовывали их вместе с плечами, чуть не переламывая шеи. Зачерпывая ладошкой влажные шматочки песка, сбивали его тугой пирамидкой.
Борис с Оськой переплыли на другую сторону. Скользя по мокрой глине, вылезли на берег. Поочередно забираясь на трамплин, выложенный кем-то из земляных пластов, прыгали в воду.
Потом лежали на песке, и Оська, глядя куда-то в сторону, проговорил:
— Что-то неинтересно купаться. Людей никого нет. Пойдем хоть кочетков поедим.
Он поднялся и стянул свою одежду ремнем.
— Никуда это не денется. Эй, огольцы! — сказал Борис. Огольцы дружно подняли головы. — Под вашу ответственность. Мы уходим.
В одних трусах, ощупью ступая босыми ногами, они бродили по поляне в кустах. Наступали на шиповник и прошлогоднюю траву. Ноги податливо ломались, и казалось, что ноги их не ноги, а гуттаперча.
Насыщенно кислые стебельки кочетков ломки и сочны до слез. Оська приговаривал:
— Вот гад попался! Рот повело. Навек калекой оставит.
Припекло солнце. Жгло плечи и шею. Они залезли в кусты. Снимали с безлиственных веточек зеленую, с белесоватыми меридианчиками красную смородину, от которой зубы становились размягченно вязкими.
Их сизые спины, исцарапанные сучками, были в сухих росчерках. Обожженные крапивой, ребята еще долго ломились по чаще за кислицей вниз по реке.
У песчаной косы, рядом с дорогой, оба решили окунуться — сухие сучья в трусы насыпались. И неожиданно услышали смех. Озорной, беспечный, девчоночий. Оська присел:
— Смотри, Ленка Телегина…
На длинном песчаном языке стояли две девушки. Одну из них ребята не знали. Она говорила:
— Ты тоненькая. Таким только и плавать. Пойдем, еще раз покажу.
И они начали забредать в воду.
Ленка стояла по грудь в речке, а ее подружка бесшумно вихлялась возле нее в воде. Потом поплыла Ленка.
Она надулась. Била ногами. Рывками гребла под себя воду одновременно обеими руками, как лягушка, будто хотела из воды выпрыгнуть.
— Вот плывет, ничего не видно. Глаза и брызги, — удивленно констатировал Оська.
Потом Ленка выходила из воды. Песок, освещенный солнцем, плотный и матово-белесый. Вода была из спокойной, блестящей до рези, голубизны, а Ленка — из чего-то оранжевого и сиреневого.
Ее прямые волосы отбившимися мокрыми косицами прилипли к щекам как-то естественно, по-дикарски. Она, не убирая их, задумчиво улыбалась и медленно, будто из холодного литья, вытягивала из воды ноги.
И тогда Борису захотелось, чтобы Ленка знала, что ее видели.
Почти рядом, наброшенные на ведра, лежали девичьи платья.
Борис, скользнув голым животом на дорожку и царапая о глинистые выбоины локти, подполз к ним. Стянул платье. Перебирая в руках, поискал рукава. Их не оказалось. Тогда он завязал платье в узел. Упираясь коленом, стянул его до тугой перекрученной твердости и положил в ведро, где чуть на донышке зеленела кислица с листьями и редкими налившимися красными ягодками.
Вернувшись, остановил Оську:
— Тише… Посмотрим, как они зубами растягивать будут.
Ленкина подружка рядом с Ленкой казалась полной, широкобедрой. Она, став у кустов, подбирала отбившиеся локоны, подтыкала их в узел на затылке и без умолку говорила:
— А я никогда волосы в речке не мочу. После не могу расчесать.
Ленка отводила щепоткой свои прямые обсосанные пряди со щек. С них спадали капли на узенькие плечи.
— Ты что так одеваешься? Отожми.
— Я что-то… — застенчиво мешкая, сказала Ленка.
— Вот глупая. Да никого же нет.
Ленка развязала тоненькие тесемки. Лифчик спал, и вдруг выставились наружу незагорелые кругленькие груди. Толстая подружка охнула:
— Господи… Ленка… Ты как коза… Да ты без лифчика ходи.
— А стыдно.
— Чего?
— Торчат. Всем заметно.
Оська необычно срывающимся голосом шептал за спиной:
— Ну и Ленка! Не подумаешь. Буферишки-то у ней какие-то курносые.
Борис не отвечал.
Ленкина подруга вынула поочередно из плавок посизовевшие ноги и начала перед собой выжимать черный мокрый жгутик.
Борис с Оськой, не сговариваясь, поползли задом в кусты. И когда, как казалось им, их уже не увидят, шарахнули в заиленную ломкую согру, обдираясь и цепляясь трусами за выступающие сучки.
Закупавшиеся до изнеможения «огольцы» дрожали от пяток до макушки, но стойко ждали их.
А Борис с Оськой выскочили из воды, шлепнулись с размаху на песок, глянули один на другого и, прыснув, спрятали лица в согнутые руки.
Ребятишки недоуменно смотрели, как долго вздрагивали у них лопатки.
Через полчаса, как бы случайно, Борис и Оська догнали у огородов девушек.
Лена прижимала локоть с ведром, закрывая порванное платье. По ее лицу, по глазам, потемневшим, горестным, было видно, как долго она плакала. Она затаенно молчала, прощающим зверьком взглядывала на ребят и покусывала губы.
А Борис смотрел на ее лицо сбоку, на изрешеченное вокруг талии платье, все в мелких сдвинутых лентах, и со стыдом представлял свою идиотскую радость, с которой он перекручивал это старенькое выцветшее платье.
И, как всегда, в нем поднималось странное чувство, чувство горечи, вины, раскаяния. Он старался убить его или хотя бы заглушить. Для него это было слабостью, малодушием. Не мужское это. Надо быть взрослее и сильнее этих чувств.
Он знал, что другие не раскисают вот так. Когда это чувство рождалось в нем, он, досадуя и беспощадно издеваясь над ним, старался делать все назло ему, казался дурацки непоследовательным. Но оно появлялось и появлялось в нем.
Девушки свернули на свою улицу. Оська, дожидаясь улыбки, уставился на Бориса, а потом рассеянно молчал всю дорогу.
А Борис думал, что вот с Галимбиевским никогда такого не бывает. Он по пустякам не казнится.
Борис не любит начинать работу на грязном станке. Даже чистую станину он протирает новой ветошью, чтобы знать, что на ней нет чужих стружек. Включает над головой рубильник. Патрон, осторожно вздрогнув, начинает разгоняться и завывать, завывать, набирая высокие ноты. Рука на станке загудит, и Борису кажется, что рубильником он включает себя.
Вставляет в патрон болванку. Подрезает конец, и на нем лучатся звездочки, как спицы на уменьшенном велосипедном колесе. Осторожно подводит резец к лучащемуся пятачку. Металл мягко шипит. Крутясь и упруго покачиваясь, ползет с резца белая матовая стружка. Стружка теплая, тягучая, и металл кажется мягким и сырым. Если резец тупится, стружка, ломаясь, осыпается. Попадая на руку, она обжигает. Шершавая с одной стороны, с другой — она фиолетово-зеркальна и ломко суха.