А к Борису он подошел однажды и отдал свои неиспользованные талончики от хлебной карточки.
Борису хотелось походить на Галимбиевского.
— Борис! Лебедев!
Борис оглянулся. У доски показателей стоял комсорг завода Агарышев и выписывал в блокнот данные за вчерашнюю смену.
— Что-то ты кепку на бровях стал носить? И челка у тебя… — сказал он.
Борис посмотрел на него, на коротенькие рукавчики его рубашки, ответил:
— Глубокие залысины, по-моему, хуже.
— А? Значит, каждому свое. Ну, ну, — сказал Агарышев примирительно. — Ты со смены? Зайдем ко мне.
Агарышев расхаживал от громоздкого сейфа к столу. Останавливался. На столе лежали исписанные листки бумаги. Агарышев намеревался убрать их, но все как-то мешкал. Борис чувствовал, что Агарышеву хочется что-то сказать об этой разбросанной стопке листков, но спрашивать не стал. Сдержался.
— Слушай, — сказал Агарышев. — Почему ты не в комсомоле? Ты же лучше других работаешь. Вчера у тебя было сто тридцать процентов, — он заглянул в блокнот, — позавчера — сто сорок пять. И премии ты получаешь. Наш завод переходящее знамя ВЦСПС третий год держит. В этом и твоя доля. Такой парень… А… напускаешь на себя. Ну зачем придуриваться… Почти все твои ровесники в комсомоле. А ты — нет. Объясни, почему? Хотя бы сам себе. Такое время… Все вместе, а ты как бы в стороне.
— Сам же говорил, что я впереди, — усмехнулся Борис.
Он сидел на диване, навалившись локтем на выгнутое перильце.
— Брось, — сказал Агарышев. — Ты понимаешь, о чем я… Или уже не можешь жить без усмешечки? Серьезно.
— Ну если серьезно, то в школе я вступить не успел, а здесь никто не приглашал.
— В комсомол сами приходят.
В комнате становилось темно. Агарышев света не зажигал. Он наконец наклонился над столом, решительно сгрудил разбросанные листы вместе и, стуча по столу, начал выравнивать их в ровную стопку.
— Вот статью пишу, — как бы между прочим обронил он. — Из газеты заказали. Третий день сижу. Чем дольше думаю, тем глубже забираюсь. И многое ясно становится. — Он сел на стул, а рука так и осталась на столе со стопкой бумаги. — Вот слушай… — Агарышев сказал это задумчиво, с какой-то тихой, доверительной откровенностью. — Что мне хотелось в некоторых парнях понять… Представь себе… Человек родился. Здоровый. Физически нормальный. Он имеет право на все. На любую мечту. Это до школы. Потом он учится. Заканчивает десять классов. Выходит из школы. У него полная свобода выбора. Границ нет. Сознание безграничности возможностей — это же счастье. И после школы человек опять может сказать себе: «Мне все доступно». А бросил школу, и тех возможностей уже нет. Или, скажем, оторвало глупейшим образом палец — вот уже и летчиком никогда не будешь. И возможность или, может быть, даже мечта потеряна. Но это случайность, нелепость. А вот если человек сам возьмет и оборвет в своей жизни этот реальный счастливый выбор? Как его понять?.. — Агарышев помолчал. Навалился руками на спинку стула и лег на них подбородком. — Вот ты… Что на этот счет думаешь? Мне кажется, ты бы мог все. А как теперь? Ты ни в школе, ни в комсомоле.
Борис над этим не думал. Он бросил школу не оттого, что ему не хотелось учиться, а оттого, что сестра слишком мало получала и им нечего было есть. Он походил только неделю в девятый класс, потом увидел, как сестра выменяла на отцовы полуботинки и свои фетровые сапожки несколько килограммов муки, и, не советуясь с ней, поступил на завод учеником токаря.
— И… мне интересно… Эти ребята, такие, как ты, — сами-то сознают, что они по жизни пройдут уже не главными, а второстепенными, — услышал Борис последние слова Агарышева. И сказал:
— Они? Они бросают школу. Не спят ночами у станков. Потому что сейчас за партами остаются только девчонки и недоразвитые хлюпики. А мы на заводах нужней…
— Ладно, — засмеялся Агарышев. — С тобой интересно поговорить. Но мы ушли, кажется, в сторону.
Когда собрались уходить, Агарышев неожиданно сказал:
— Знаешь, у нас на бюро был разговор. Некоторые токари имеют третий разряд, а станок им мастер настраивает. У нас к тебе просьба. Ты не научил бы девчат резцы затачивать?
Он поощрительно улыбнулся:
— Пусть это будет тебе первым комсомольским поручением. А?
На другой день после работы Борис не пошел домой. Оська сказал, что будет занят, а Борису одному дома делать нечего. И к тому же он весь день помнил разговор с комсоргом.
Он даже представлял, как будет держать Ленкины руки над наждаком, а они будут прыгать в его ладонях. Только на чем учить? Заготовок-то нет.
Тогда Борис сообразил, что он может использовать старые самокальные резцы, если их заново оттянуть.
Он повертелся полчаса в цехе, собирая в ящиках самокальные обрубки, и, нагрузив ими карманы, отправился в кузнечный цех. Кузнечный цех в подвале. Борис спустился по избитым цементным ступенькам в полутемную духоту. Остановился у наковальни.
Кузнец Егор Иванович поворачивал что-то длинными щипцами в горне, выхватывал поспешно, бросал на наковальню, а его подручный бил усиленно кувалдой.
«Долго это у них… — подумал Борис. — Самому резцы оттянуть или дядю Егора попросить?»
У дяди Егора большая голова и одутловатое лицо. И все это черное, как обгорелая головешка. Он в вельветовой куртке. Куртка прокопченно-грязная. Не поймешь, какого она цвета.
Дядя Егор грузный, но подвижный. Борис видел его в клубе. Он там на сцене играл. В пьесе Чехова «Медведь». Не говорил, а рычал. Все отмечали, что он здорово играет.
А сейчас Борис видел, что дядя Егор может говорить нормально, даже спокойно.
— Что пришел, — сказал он Борису, — поработать или посмотреть?
На его лощеном от пота лице прыгал, как плавился, беспокойный отблеск.
— Поработать, — сказал Борис.
— М… м… Дай-ка ему кувалду, — сказал он подручному.
Выхватил из горна кусок железа. Железо осветило его руки, грудь. Оно было белое и на конце разбрызгивалось, как бенгальская свеча. Дядя Егор перевернул его на наковальне, тронул молоточком, а Борис, чувствуя приятно оттягивающий вес кувалды, ударил сплеча.
Странно. Удара по металлу он не ощутил. Металл не звякнул, а расшлепнулся, умялся, как глина.
— О… о… — сказал дядя Егор. — О… о…
Он вертел щипцами медленно багровеющий кусок, стучал по нему молоточком.
— Сюда… Теперь сюда…
Он преобразился весь, будто подобрался внутренне.
Когда бросил горячую деталь в бачок с водой, улыбнулся радостно.
— Ты откуда? Из механического? — Дядя Егор сел на избитый чурбак, стал закуривать. — Удар чувствуешь. Иди к нам работать. Мы лучше вашего живем. И доппаек нам дают, и зарабатываем мы больше. Только я не каждого беру.
— Мне там нравится, — сказал Борис.
— Не может быть, — сказал дядя Егор. — Что там может нравиться? Станок? Он же холодный. И металл там холодный. Он, холодный, не дается. Вся душа его раскрывается, когда он горячий. Там нравится, а здесь будешь любить.
— Я, дядя Егор, пришел вот резцы оттянуть. Я вам постучу, а вы мне позже поможете.
— Постучу… Э… э… х. А я ведь и тебя сюда не взял бы. А насчет резцов ты вон с ним договаривайся. Ему «постучишь», — и он указал на подручного.
Часов в девять вечера вышел Борис из кузнечного цеха и еще теплые заготовки резцов закрыл в своем шкафчике. Хотя Борис и устал, но настроение у него было такое, что хотелось насвистывать или играть в футбол.
Для него было просто неожиданностью, когда уже у двери его остановил охранник.
— Ну, постой, — сказал охранник и приблизился к Борису. — Покажи пропуск. — Охранник держал пропуск в руке не раскрывая. — Ты же с первой смены? Что целый день по заводу слоняешься?
Борису никогда не нравился подозрительно покровительственный тон охранников. Особенно не понравился он сегодня.
— Слоняются слоны, — сказал он.
Тогда охранник наклонился к Борису и начал его ощупывать. Сначала под мышками, потом по бокам. По лицу охранника Борис понял, что в кармане у него тот что-то обнаружил. И сразу вспомнил, что не выложил два резца, «петушок» и «расточной», которые брал как образцы, и штангель.
Борис хотел отшутиться. Сказать, что забыл, но на лице охранника сияла такая торжественная радость, что Борис сказал:
— Поймал, да?
Охранник положил резцы и штангель вместе с пропуском в карман и молча начал смотреть на Бориса.
— Пропуск отдай, — сказал Борис.
— Бюро пропусков отдаст. Если не посадят.
— Ну, чего радуешься? — сказал Борис. Его бесила невозмутимость этого топорно-ограниченного человека. — Как по облигации выиграл.
Утром на завод его не пропустили. Он стал ждать кого-нибудь у проходной. Минут через пятнадцать вышел к нему начальник цеха Давид Самойлович, осмотрел и, ни о чем не расспрашивая, выписал в бюро временный пропуск. К заготовкам резцов Борис не притронулся, они были ему противны.
Борис не предполагал, что пустяк, недоразумение взрослые люди умеют превращать в событие.
На комсомольское собрание Борис мог не ходить, но в конце смены его предупредили, что собрание открытое и Борису на нем нужно присутствовать обязательно, потому что будут решаться дела всего цеха.
Собрание состоялось между сменами.
Оська сидел на моторе, поворачивался к Борису и говорил:
— Посмотри на Ленку. Здесь она такая, а на танцах — будто у нее кто подбородочек кверху пальцами приподнимает. И голова набок, как на фотографии. Не подступись.
— Наверно, можно определять профессию людей по лицам? Посмотреть на человека и узнать. Например: токарь он или не токарь? Или кто? — спрашивал Борис. — Вот Ленка не токарь.
— Ну да, — соглашался Оська. — Волосы у нее слишком на глаза лезут.
— Да нет. Я не о том.
— Тише, — сказал Оська. — Агарышев сейчас замечание сделает.
Но Агарышев на них не смотрел. Когда он зашел перед собранием в цех, Борис даже обратил внимание, что с ним он не поздоровался и все как-то старался повернуться спиной.